Раскаяние и искупление
Берг был невероятно расстроен внезапным приходом Цигеля в неурочный час. Обычно Берг запирался в своей мастерской и просиживал за компьютером далеко за полночь. На этот же раз он был настолько захвачен показавшейся ему заманчивой идеей, что забыл запереть дверь. Хорошо еще, что она открылась не сразу. Пока Цигель ее дергал, Берг успел выключить компьютер, и, ворвавшись, Цигель замер в полной темноте, но, как показалось Бергу, услышал сигнал выключения компьютера. Цигель виделся ему тенью на фоне слабого освещения от уличного фонаря, но даже так было видно, что тень чем-то взволнована, и это внушало надежду, что гостю вовсе не до сигналов.
Берг вышел из мастерской и запер дверь снаружи.
– Какая нелегкая тебя принесла так поздно? Тебе же рано на работу.
– За меня не беспокойся. Лучше скажи, ты что, и ночью чинишь стиральные машины?
– Лучше объясни, почему ты в такое время рвался в мастерскую? Я же случайно оказался в ней, мне надо было что-то найти.
– Ну, в такое время я не стал бы стучаться в дом. Не было бы тут никого, я бы и уехал. Видишь, вон моя машина. Тут недалеко, в Рамат-Гане, живет мой коллега по работе, и сегодня мы дежурим с ним в ночную смену. Но пока есть еще около часа свободного времени. А мне надо с тобой давно поговорить.
Они сели на скамью у детской песочницы в парке, причем так получилось, что Цигель оказался на свету, а Берг почти в полной тени.
– Что же тебя мучает?
– Почему ты так решил? – вздрогнул при этом вопросе Цигель.
– Даже при таком слабом освещении видно, что ты чем-то взволнован.
– Видишь ли, – Цигель замялся, словно подыскивая слова, что на него не было похоже, – у нас там работает один тоже глубоко религиозный литовский еврей, мой земляк. Он, кстати, вносит большой вклад в обороноспособность Израиля в отличие от вас, тунеядцев.
– Понял. Литвак. Митнагед, да?! Клятвенный ненавистник хасидов.
– Да. Ты, вот, с такой поучительной самонадеянностью говоришь о возвышенной чистоте, праведности, вере хасидов. Ты без конца повторяешь – «Святой, благословенно имя Его». У меня уже оскомина от этого. В том, что ты ни разу не сказал просто «Бог», я вижу ханжество. Для меня написание этого слова с большой буквы уже откровение. Там ведь его писали с маленькой буквы.
– Погоди, ты хочешь сказать…
– Нет уж, ты погоди и дай мне высказаться. Этот, как ты говоришь, литвак, узнав, что у меня родственник из хасидов Брацлава, ужасно возбудился. Не знаю, мешал ли он правду с ложью, но сказал, что сын, как ты говоришь, великого праведника, основателя хасидского движения, сбрил пейсы и перешел в христианство, а сын рабби из Чернобыля написал разрывающую сердце исповедь о своей ненависти к хасидам. У вас, хасидов Брацлава, вот уже двести лет один светоч – рабби Нахман. Нет у вас живого наставника, как, например, глава Поневежской ешивы рав Шах, кстати, тоже живущий здесь, в Бней-Браке. Вас потому другие хасидские дворы и называют «мертвыми хасидами», и вы еще с прошлого века были козлами отпущения в хасидском движении. Так вот, я хочу от тебя узнать, – правда это, или ложь.
– Меня, в отличие от тебя, изменники, предатели, заушатели не интересуют.
– Что, что? При чем тут я?
– У меня такое чувство, что они тебя интересуют, ибо за тобой какие-то грехи, от которых ты не можешь избавиться, а замолить не умеешь.
– Та-ак! Значит все это – правда. И то, что все это вычеркнуто из истории хасидов Брацлава – правда. Чем же вы отличаетесь, положим, от большевиков. Они ведь тоже полностью переписали историю, ту самую, которую я был обязан учить в школе.
– Разница лишь в том, что за историю хасидов никого к стенке не приставляли. И еще. В отличие от тебя, агрессивного атеиста, я ни к кому не врываюсь ночью, как это, кажется, делал твой отец, о котором мне рассказывала твоя бабка, никого не пытаю, ни у кого ничего не выпытываю и никому не навязываю свои понятия о мире. А свои слабости я знаю не хуже тебя, и уже сейчас готовлюсь к Великим дням скорби – Рош-Ашана и Судному дню – отмаливать свои грехи.
– Но ведь нехорошо говорить неправду.
– Я тебе что, лгал?
– Ты просто ничего мне об этом не говорил.
– А с какой стати? За грехи я каюсь перед Святым, благословенно имя Его, и больше ни перед кем не обязан оправдываться. Более того, я считаю, что каяться перед существом, подобным себе, – идолопоклонство.
– И ты думаешь, что одной своей молитвой искупишь грехи всех, включая меня?
– С меня достаточно искупить свои грехи. Если каждый это сделает искренне, с полной душевной отдачей, наступит время прихода Мессии. Кстати, ты же отлично знаешь иврит. Приходи в Судный день.
– У меня нет молитвенника.
– Дам я его тебе. Станем лицом к Ковчегу Завета, в синагоге, и прочтем «Кол нидрей» – «Все обеты, запреты, клятвы и заклятия будут отменены…»
Цигель закрыл лицо руками: в памяти возникло лицо Аусткална в миг, когда он, козел Цигель, подписывал обязательство о сотрудничестве.
Встал, и уже подходя к машине, обернулся:
– Слушай, у тебя что, там, в мастерской, есть компьютер, или мне померещилось?
– Ну, какой у жестянщика может быть компьютер?
– По-моему, я совсем спятил. Повсюду мне мерещатся компьютеры. Обязательно приду в Судный день…
Машина уехала. Берг остался сидеть на скамье. Ведь он и вправду солгал сейчас. Это было мучительно, несмотря на то, что он помнил слова генерала Йогева, знающего нетерпимость хасидов Брацлава ко лжи и потому давно предупредившего Берга, что существуют вещи, которые надо хранить в тайне во имя жизни своих детей, внуков, всего народа Израиля.
Берг слишком хорошо знал склонность великих праведников изображать жизнь собственного двора святой и гармоничной, скрывать, что их сыновья иногда сходили с ума. А как быть с трагедией, когда, по сути, хасид Саббатай Цви, объявивший себя Мессией, во что поверили массы евреев, в конце концов, под угрозой султана принял ислам?
А разве он сам не был несколько раз на грани безумия, и только отчаянная молитва спасла его от помутнения разума. Было ли это кощунством или откровением, что именно вместе с приближением этого безумия внезапно, как молния, мелькала мысль или, скорее, идея, когда казалось, сам Он вел пальцами по клавиатуре компьютера. Очнувшись, Берг понимал, что это было кощунством даже думать так, и с какой-то отчаянной прилежностью испуганного школяра, у которого от страха зуб на зуб не попадает, вымаливал единственную просьбу: вернуться в нормальное состояние.
Остаток ночи, после разговора с Цигелем, Берг не мог уснуть, ловя себя на мысли, что тот во многом был прав.
Утром за плохо выспавшимся Бергом прибыла машина от генерала Йогева, который тоже почти не спал, ибо на ночном совещании со всем компьютерным отделом обсуждался вопрос о том, сколько потребуется времени на создание прототипа программы по многоцелевому воздушному бою. Часть отдела считала, что на это необходимо не менее трех месяцев, часть – более полугода.
Берг вошел в кабинет к генералу, когда все уже, зевая, разошлись.
– Скажи, – спросил генерал, объяснив Бергу, о чем идет речь, – сможешь ли ты сделать эту программу, положим, недели за две?
– Вы что, – сказал Берг, – сейчас начинаются дни Скорби – Рош-Ашана, Судный день. Я уже начал готовиться к ним. Никаких работ не делаю.
– Ну, а после дней Скорби сможешь?
– Пожалуй, смогу.
В Судный день Цигель действительно приехал к Бергу на велосипеде. Странным, но приятным было ощущение, как по всему пути постепенно замирает движение огромного мегаполиса, проступают птичьи голоса, солнечный свет кажется чище и ярче. Детишки стаями раскатывали на велосипедах еще во дворах, ожидая мига, когда можно будет с гиком и ликованием вынестись на широту улиц, освобожденных от потока машин.
Бабка его радостно встретила, но даже намеком не выразила желания вернуться под крыло дочери. Все, от мала до велика, готовились идти в синагогу.
За считанные минуты до захода солнца Цигель, впервые в жизни облачившись в белую ткань талеса, стоял рядом с Бергом, глядя в раскрытые створки священного ковчега, где посверкивали золотым шитьем своих «рубашек» свитки Торы, и готовился к началу молитвы. Ком стоял у горла, но он боялся прокашляться, чтобы не нарушить какую-то особую тишину, которая, кажется, лишь бывает после вспышки молнии – в ожидании небесного грома.
В следующий миг вместо грома раздался нежный голос кантора, и напряглась душа от знакомой мелодии «Кол нидрей» – то ли пения, то ли плача.
«Все обеты, запреты, клятвы и заклятия будут отменены, отброшены, прекращены…» – шевелил губами Цигель. Слезы стояли в уголках глаз. Он пытался покрыть лицо талесом, как это делают коэны. Он ощутил, как словно бы глыба свалилась с души, когда перешли к обычному бормотанию молитв, произносимых тысячелетиями в день отпущения грехов, повторяемых из рода в род и все же всегда неожиданных, заставляющих трепетать человека от макушки до пят.
Рядом истово покачивался Берг. И Цигель вспомнил слова Ормана о том, что человек, качающийся в молитве, подобен едва теплящейся, но не гаснущей свече. И еще Орман, заметил, что особенно рьяны в покаянной молитве те, кто родился с золотой ложечкой во рту, в рубашке, был богат, благополучен, не болел, не подвергался, хотя, казалось бы, более рьяно должны были просить те, у кого ничего нет.
По наблюдениям молящегося рядом Берга поведение Цигеля явно показывало, что где-то в жизни он сильно нагрешил. Или же просто человек, впервые раскаивающийся за всю прошлую жизнь, за все накопившиеся в течение десятилетий грехи, испытывает невероятную, можно даже сказать, смертельную нагрузку, как резко извлеченный из глубины вод на поверхность человек, в отличие от человека, который каждый год раскаивается за содеянное или упущенное.
По завершению молитв кануна Судного дня они еще посидели в парке у дома. На этот раз говорил Берг. Цигель молчал, имея вид человека, который все еще пытается выкарабкаться из-под навалившихся на него глыб после землетрясения.
«Я знаю, явление Святого, благословенно имя Его, в душе человека, подавляет ее не только своей неохватной мощью, но, главное, неотступностью. Душа пытается вырваться, сбежать, но мощь эта настигает ее, изливается на нее, подобно всемирному потопу, в котором, конечно же, можно погибнуть или спастись как праведник Ной».
Уже был поздний час, когда Цигель укатил на велосипеде домой. Вид взрослого, осторожно пробирающегося среди массы раскатывающих во все стороны – на велосипедах, самокатах, роликовых коньках – детей, был более странен, чем редко проезжающие, издающие слабые гудки, машины скорой помощи.
В бункере
Речь шла о том, что Берг отлучится из дому более чем на неделю. Утром должна была прийти за ним машина от генерала Йогева, поэтому с вечера Малка приготовила ему на все это время в баночках кошерную еду, которую надо было лишь разогревать.
Впервые Берга провели в бункер, где вдоль стен светились десятки компьютерных экранов, не говоря уже об одном, огромном, во всю стену, экране, на который поступала видеоинформация с беспилотных самолетов, денно и нощно рыщущих по границам Израиля.
У компьютеров сидело, в проходах крутилось множество операторов в чинах не ниже майоров. Одну из комнаток, примыкающих к бункеру, отвели Бергу. Зная щепетильность его в отношении пищи, по приказу Йогева, в комнатку поставили небольшой холодильник, в который Берг сам сложил все приготовленное Малкой, и кровать, покрытую солдатским одеялом. К комнатке примыкал небольшой туалет, совмещенный с ванной.
Открывая новый компьютер, Берг всегда чувствовал мистический трепет, словно бы его, Берга, сознание порождало, вдыхало жизнь в новое, только родившееся беспомощное существо и отныне несло за него ответственность.
Мозг, в отличие от компьютера, может по цепочке ассоциаций или связок, попросту говоря, не включаться в нужное умозаключение или клетку памяти, а двинуться по какому-то неведомому пути. И от этой ошибки может родиться нечто гениальное, как положим, неправильный перевод из пророка Исайи слова «алма» – «молодая женщина». Александрийские толковники перевели это как «дева». Отсюда, как сказал ему Орман, развилось понятие «дева непорочная», переведенное Гете на немецкий – «Евиг вайблихе», – «Вечно женственное». Компьютер ошибиться не может. Он по связной цепочке всегда приведет к нужной клетке памяти, но поэтому не в силах породить нечто самодостаточное и гениальное.
Берг опять помолился про себя перед Святым, благословенно имя Его, за то, что вспомнил про деву непорочную, ибо это святотатство в душе верующего еврея, затем прилег на койку, закрыл глаза, чтобы немного расслабиться, и заснул минут на десять. Во сне возник отец, молча положил руку сыну на голову, как бы благословляя. Берг проснулся, вскочил, в первый миг не понимая, где он, что с ним, откуда явился и куда исчез отец, который давно не возникал в его снах.
Перед ним светился большой экран прекрасного, но еще незнакомого компьютера. Как всегда, стоило пальцам коснуться клавиатуры, как Берг окончательно приходил в себя.
Берг мог работать всю ночь, спать, когда захочется. Никто к нему не входил. Офицеры лишь каждый день точно определяли направление в сторону Стены Плача в Иерусалиме, отмечая точку на стене, чтобы Берг мог трижды в день молиться лицом к святыне.
Час днем и час ночью Берг выходил на поверхность, чтобы подышать свежим воздухом, услышать шелест листвы деревьев во дворе Генерального штаба и не забыть, как выглядят звезды. И хотя казалось ему, что новая форма его проживания жизни должна изменить и все окружение, наверху все было по-старому. По радио, доносящемуся из окна одной из машин во дворе, как обычно, в полдень передавали в течение пяти минут о культуре. Известный комментатор по вопросам театра Арье Гельблюм рассказывал о новом спектакле Йошуа Соболя «Последний стриптиз». По книгам пророков дочь Израиля называлась блудницей, говорил Гельблюм, «и если Иерусалим между ног, то и социализм и Маркса – в задницу. И если мы останемся без Иерусалима, а только с женским органом, то это и вправду будет последний стриптиз».
Спускаясь в бункер после такого комментария о культуре, скорее похожей на языческий блуд, Берг пытался успокоить себя мыслью, что соразмерность, с одной стороны, и полный беспорядок, с другой, соединяясь и противоборствуя, гарантируют существование мира, созданного Святым, благословенно имя Его. Но тут же вспомнил Вайсфиша, проклинающего Гегеля с его законом о единстве противоположностей.
Странно было думать, что, находясь на сравнительно небольшом расстоянии от родного дома, он как бы пребывал в совершенно ином подземном мире, но мысли его уносились в мир горний. Более того, мысли, казалось бы, посторонние, не мешали, а даже как-то помогали в разработках каких-то узлов программы. И Берг делал записи на отдельных листках: «Случай – главная фигура в Божественной игре. Компьютер – числовое лицо мира. Любопытство – род сладостной тяги к иному – полу, времени, пространству. А плод с древа познания, жизни, и все прочее – это вещи, подвернувшиеся по обстоятельству».
Берг начал тосковать по дому и поэтому работал с удвоенной силой, засыпая урывками в течение суток, каждый раз минут на десять. Завершив программу, он удивился, что даже неделя не кончилась.
Увидев то, что сделал этот замкнутый молчаливый бородач, офицеры, относящиеся ко всей этой затее генерала Йогева с некоторой иронией, испытали настоящий шок.
Речь, несомненно, шла о гениальном компьютерщике, сознание которого жило в совсем иных измерениях, воистину общаясь с машиной, как с живым существом.
– Что я вам говорил, – смеялся генерал Йогев, сам еще не веря тому, что случилось. Бергу же сказал:
– Это прототип. После того, как утвердят проект, а это будет скоро, тебе придется приступить к деталям программы, которая должна быть реально задействована. Так что готовься к длительным отлучкам из дома. Зарплату мы тебе значительно повысим. Скажи, у тебя там есть и старые стиральные машины, ну, как говорится, хлам?
– Что-то есть.
– Ты должен рассчитаться со всеми клиентами. Новых заказов не брать, но оставить камуфляж из старых машин.