Худенький, похожий на подростка Сейто Ватанабэ сидел за компьютером. Николай поздоровался. Математик приветливо кивнул, отбросил со лба прямые черные волосы.
- Вот, - сказал Николай, - расчет органической молекулы. Боюсь, что кроме вас, Сейто...
- Хорошо, я попробую, - Ватанабэ вежливо склонился, взял из рук Николая листки и стал их изучать.
- Понимаете ли, - продолжал Николай, присаживаясь на вертящееся креслице, - на этот раз структура заметно сложнее, к тому же надо обязательно соблюсти требование антисимметрии. Сделаете к пятнице?
- Постараюсь. Приходите в первой половине дня. А то потом я уеду в горы. Ведь будет полнолуние. Хотите, поедем вместе?
- Спасибо. Надолго?
- Нет, нет, ненадолго. К субботнему утру вернемся. Главное - посмотреть на луну. Над вершиной Ионго она должна быть очень красивой.
Сейто поймал недоуменный взгляд Николая и торопливо пояснил:
- Видите ли, в Японии эта привычка у многих с детства. Часто с отцом и матерью мы выезжали в полнолуние в горы - просто полюбоваться огромной луной, помолчать. Мои родители - простые крестьяне. Религиозные люди. Они синтоисты. Это такая, вы наверно знаете, легкая религия, связанная с поклонением природе. Мать и отец хотели, чтобы и я навсегда остался в нашей глухой деревушке... Но я уехал поступать в университет Дзети, на математическое отделение. Не попал, конечно. Доучивался уже здесь, в Америке. Ведь у нас на родине в престижный университет надо готовиться еще с яслей. В приличный детский сад сдают экзамены. Тогда может открыться дорога в престижную школу и так далее...
- Ну, теперь университет Дзети должен локти кусать, какого специалиста прохлопали, - сказал Николай.
Сейто смущенно улыбнулся.
На вопрос Глена, идет ли Николай на вечерний прием, Добринский ответил утвердительно. Накануне в утренней почте он обнаружил маленький голубой конверт, содержащий приглашение к профессору Юлиану Лапиньскому на ужин, даваемый по случаю назначения последнего заведующим информационным отделом Центра.
- Ох, - вздохнул Дик. - Каждый день приходится пить. И я тебе признаюсь, старина, сегодня еле выполз из дома. Сердце вот так: тук-тук-тук. И здесь, - он провел рукой вдоль корпуса, - так сжимает.
- А ты не пей, - сказал Николай.
- Клара и Сэлли говорят точно так же, - горестно отозвался Глен. - Но как не пить, ведь я же честный рыцарь этого дела.
- А ты все же попробуй.
Гости толпились в саду. Среди малознакомой публики Добринскому было не по себе, пока не появился Глен. Они вдвоем принялись ходить от стола к столу, перебрасываясь словами. Вдруг Дик тронул Николая за руку:
- Вон Хорроу. Идет сюда. Я тебя представлю.
Николай увидел своеобразного субъекта. Лицо, не лишенное привлекательности, но сильно сдавленное в пользу профиля - от фаса мало что оставалось. За очками прятался туманный, плохо читаемый взгляд.
Николай и Хорроу раскланялись. Стал накрапывать дождь, и гости потянулись в дом. В большой нижней комнате горел камин. Николай тотчас направился к огню. Приблизившись, он услыхал голос Губерта Хорроу, говорившего с апломбом на высоких нотах:
- А что Гитлер? Программа этого бесноватого была далеко не глупа в историческом смысле.
- То есть? - спросил Мэтью Килрой.
- Я хочу сказать, что его идея мироустройства была экологически безупречна. Представьте себе эти его орденсбурги. Маленькие города-крепости, в которых засели современные феодалы, а вокруг - аккуратно возделанные поля, где трудятся относительно малочисленные крестьяне, знающие свое дело и дисциплинированные. Население почти не растет. Земля, политая потом крестьян, а не всякой химической дрянью, заметьте, родит полноценные продукты. Сами же орденсбурги - это малые, но надежные очаги культуры, где процветают поэзия, музыка, философия. Дамы музицируют, мужчины рассуждают о звездах. Праздник духа! На всей планете живет, скажем, миллионов семьсот - восемьсот. Такую нагрузку биосфера выдержит гораздо дольше, чем обещанная Гитлером тысяча лет. Тень экологического неблагополучия исчезнет вовсе.
- Я согласен с вами в том пункте, - заметил Килрой, - что в жесткой структуре фашистского толка подобная сбалансированная экология довольно легко достижима. Но это - процветание ценой утраты человечности.
- А, бросьте вы жевать эту сладенькую кашку, сэр Мэтью, - Хорроу поморщился. - Пресловутая идея гуманизма заведет нас в тупик. Ахматов закончил свою лекцию на шикарной оптимистической ноте, но факты ведь говорят о другом. Сколько нас на Земле? За десять миллиардов? А сколько еще голодает? Впрочем, слава Господу, в перенаселенных странах голод действует как необходимый оздоровительный инструмент, поддерживающий известное равновесие. Не будь голода, мы покатились бы в пропасть в два раза быстрее. Хотя, - он поднял палец в нравоучительном порыве, - и сейчас катимся достаточно быстро!
- Но ведь фашизм абсолютно бесчеловечен. Понятие морали... - Килрой перевел дух и хотел продолжить, во Хорроу его перебил:
- А ваш гуманизм и прочее мягкосердечие, смею утверждать, не менее уязвимы для критики. Ибо вероятность того, что цивилизация и благородство одновременно могут выжить повсюду, близка к нулю. Так пусть они выживут хотя бы в ограниченных регионах. Привилегированные меньшинства должны опекать и пестовать цивилизацию, которой грозит смертельная опасность из-за благих, но, увы, необдуманных намерений ретивых гуманистов. Каковыми намерениями, кстати, и вымощена дорога в ад. Орденсбурги - один из путей сохранения цивилизации, и далеко не худший. Настоящая цивилизация вообще строго иерархична.
- Тотальная фашистская идея, - сказал невысокий толстяк, до того молча сосавший трубку, - это последний всплеск умирающего феодализма. Кажется не случайным, что высшего накала эта идея достигла в стране Нибелунгов. В свое время мне довелось ознакомиться с некоторыми документами из нацистских архивов. Немало удивила меня фигура Гиммлера, знаменитого палача, который двадцати шести лет отроду поучил звание рейхсфюрера СС. Так вот, было он аккуратный и скромный в семейной жизни человек, романтик почвы и чистоты крови, всей душой - если у него была душа - ненавидевший города, эти источники грязи и всяческого гниения. И отличался этот глава эсэсовского ордена большой впечатлительностью. В августе 1942 года в Минске он оказался свидетелем массового расстрела евреев - и чуть было не свалился в обморок, после чего распорядился детей и женщин ни в коем случае не расстреливать, а просто заталкивать в газовые камеры. Так вот основой арийской немецкой нации Гиммлер считал крестьян с их природной чистотой, незамутненной душой, близостью к глубинным тайнам и святыням мира. Он мечтал об уничтожении технической цивилизации, толковал о возвращении к земле, к почве, к расово чистой крестьянской общине. Идеал ему виделся в далеком прошлом, в прекрасных буколических временах Генриха Птицелова, когда крестьяне возделывали землю, а их император сам был образцом "благородного крестьянина". И уж конечно Гиммлер обожал замки. Он восстанавливал старые и строил новые - в "святых местах", разумеется.
- Это ничему не противоречит, - сказал Хорроу. - Напротив, сейчас полезно вспомнить о феодализме, а то и о рабовладении. Только, разумеется, в переосмысленных, осовремененных формах. Наше счастье, что вопреки измышлениям некоторых теоретиков история все же обратима. Самое умное для нас - осторожно двигаться вспять. Ибо впереди - мрак. Что до всплеска умирающего феодализма, то здесь все ясно. Природа консервативна и сражается за старое, как может. И в последний миг всегда дает всплеск, иногда ужасный. Это давно установлено физикой и химией. Спросите об этом у Эмилия Ленца, спросите у Ле Шателье. Таков закон природы, господа. Имейте мужество смотреть ему в лицо.
- Таи что же, мы не должны посылать продовольствие в перенаселенные страны? - спросил толстяк и снова занялся своей трубкой.
- Это худшее, что мы можем сделать, - ответил Хорроу. - Бомбы, а еще лучше бациллы - вот лекарство для биосферы, как это ни парадоксально.
- Мистер Хорроу, а не думаете ли вы, что есть более радикальный способ спасти биосферу от человека, нежели любовно описанные вами орденсбурги и бациллы? - громко сказал Николай.
Все молча повернулись к нему.
- Какой же это способ? - спросил Хорроу.
- Уничтожить все человечество, - так же громко продолжил Добринский. - До единого человека. Согласитесь, это же будет подлинный рай для биосферы.
Сэр Монтегю Бодкин, который на протяжении всего разговора молча стоял с бокалом мартини в руке, громко захохотал, растягивая свое длинное, несколько лошадиное лицо.
Хорроу неодобрительно посмотрел на него.
- Мистер Добринский, - сказал он, - всякую мысль, если ее утрировать, можно довести до логического самоубийства.
Из-за спины Николая, как тень, вышел Ричард Глен.
- Этот ваш Гитлер, проф, или Гиммлер, или кто он там, - сказал он покачиваясь, - вот такая гнида. - Он вытянул вперед руку, словно сжимая и одновременно отстраняя от себя нечто мелкое и отвратительное. Потом разжал пальцы, мутным взором проследил воображаемый полет "этого" и, отметив место, куда оно упало, наступил туда носком начищенного мокасина и стал методично втирать его в пушистый ворс.