Губы читавшего изогнулись в улыбке. Тихонько приоткрылся люк, и на крышу-солярий вышел внушительного вида босой человек, завернутый в мягкий поместительный халат.
- Ну, Митч, ну паскудный мой дружок, - заскрежетал он хриплым баритоном, - как мог ты покинуть меня в столь трудный момент, когда я вел изнурительную борьбу сразу с четырьмя шлюхами. Впрочем, очень славными шлюшками. Поименованный Митч отложил листок и холодно взглянул на человека в халате.
- Присядь, Кен, - сказал он, взглядом указывая на шезлонг рядом с собой. - Опять предавался плотским утехам в магическом саду Клинзора?
- Не будь занудой, - вздохнул Кеннет Фолл и тяжело плюхнулся в шезлонг.
- Послушай меня, Кен. Не слишком ли много сумбура в твоей писанине? Ты сам-то веришь в эти бредни?
Фолл поморщился.
- Видишь ли, Митч, - сказал он, давай рассуждать проще. Мы в одной обойме с гроссмейстером, так? Это раз. А во-вторых, ты не хуже меня знаешь: гроссмейстер на этой идее сделал полмиллиарда - если не больше. Ты можешь сделать полмиллиарда, Митч? Тогда сиди ровно и не рыпайся. А то, что ты отказываешь мне в изяществе слога, так это следствие твоей глухоты. Не всем дано понимать литературное мастерство. Кстати, названная сумма - только его личные деньги, я не упомянул общей кассы, откуда и мне и тебе должны передать не такие уж крохи.
- Это уже ближе к делу, Кен. Скажу прямо - я вижу свою долю никак не меньше десятой части от куша гроссмейстера. Иначе я и пальцем не пошевелю. Как я понимаю, орден кое в чем от меня зависит. Ты знаешь, возможности у меня немалые. Тебя устраивает моя позиция, Кен?
- Старина, я рад этому откровенному разговору. Мы с тобой, увы, не два пылких юноши. Так к чему фальшивый блеск в глазах? Я тоже надеюсь сделать немалые деньги, Митч. Грабить банк мы не пойдем. Изуверскую секту какого-нибудь Муна с его миллионами нам не потянуть. Мы в одной лодке с гроссмейстером, и логика его мне понятна - мир и впрямь катится в бездну. Будем держаться друг друга. Запросы твои мне представляются обоснованными. Больше того - не удивлюсь, если ты отхватишь больше. Запомни - не удивлюсь!
- Скажи, Кен, а гроссмейстер это понимает?
- Полагаю, да. Он не дурак.
- Что ж, по крайней мере это упрощает дело.
- Только хочу тебя предостеречь, Митч. Внутреннее понимание, внутреннее сомнение - это одно. Внешние, публичные деяния и поступки - другое. Ритуалы для нас святы. И если мы позволим себе ими пренебречь, если мы хоть полсловом намекнем на наше истинное отношение ко всему этому делу - они нас раздавят. Переедут. Большим асфальтовым катком. Можешь в этом не сомневаться, Митч.
- Некогда господин Адольф Гитлер тоже получил немалую прибыль с помощью политики и войны - и подобных же ритуалов. Но все же был вынужден пустить себе пулю в лоб.
- Он слишком подставлялся, Митч. Впрочем, фюрер был святым человеком. Зачем ему денежки? Зато более аккуратные, я бы даже сказал более скромные люди из его окружения этими денежками сумели попользоваться.
- Что ж, Кен, это звучит не так уж глупо.
В пятницу, в половине пятого, возвращаясь из библиотеки в лабораторию, Добринский увидел в коридоре унылую спину Шеннона.
- Ты же ночью дежуришь. Чего так рано пришел? - удивился Николай.
- Дома не сидится, - мрачно ответил Лэрри, раздавив окурок о край урны и сунув в губы следующую сигарету. - У меня, видишь ли, дома ограниченные возможности для развлечения. Ха-ха. Шутка.
- Ты слишком много куришь, Лэрри, - заметил Николай.
- Скажешь, вредно? Жить вообще вредно. Настолько вредно, что в конце концов от этого умирают.
- Свежая мысль. Но ты чем-то удручен, раз она пришла тебе в голову.
- Ох, Ник. Жизнь трудная и грязная штука. Говорю это, сознавая, что мысль эта не новее предыдущей. Била меня жизнь и трепала. А результат? Чистый нуль. В молодости меня считали талантливым. А теперь, а-а... Что там говорить. Задрипанный лаборант у великого воображалы Кройфа.
- На Кройфа ты зря.
- Все они одинаковые. Все считают Шеннона ничтожеством и пьяницей. Опустившийся человек? Да. Но и у него есть душа. И ему бывает больно. Да разве это кому-нибудь интересно? Эти амебы под колпаками им в тысячу раз дороже живого человека. Вот Дик - вроде неплохой малый, не чета этому зануде Хадсону, но и тот мне чуть кости не переломал.
- Это еще как?
- А вот так. Я ведь воспитанный человек, Ник. Я улыбнулся мисс Сэлли. Ну сделал ей какой-то комплимент. Так этот псих сказал, что повесит мои челюсти на заборе, если увидит меня в миле от мисс Эдвардс.
- На Дика грех обижаться. Чудесный и справедливейший человек. А что горяч - так это мне даже нравится.
- Эх, Ник, хороший ты парень. Только с тобой и можно поговорить по-человечески.
- Брось, Лэрри. К тебе здесь все неплохо относятся.
- Рассказывай! Ну ладно, я ведь не жалуюсь. Вот что. Есть одно дело, я хотел бы посоветоваться, а обратиться не к кому. Может, найдешь время для разговора? Только не на ходу, дело серьезное.
- Знаешь что, давай сегодня попозже. Я съезжу в город и вернусь часов в восемь. Идет?
- Идет, - Шеннон улыбнулся, и Николай подумал вдруг, что никогда не видел его улыбающимся. Когда Добринский уже открыл дверь в холл перед кабинетом Кройфа, до него донесся голос Лэрри: "Спасибо!"
- Тимоша, я принес, что ты просил - Франциска Ассизского и Ботанический атлас.
- Спасибо, Коля.
- Я знаю, зачем тебе атлас, - сказал Николай, изобразив хитрую мину, - хочешь в деталях изучить растения, которыми будут зарастать наши города.
- Что-то в этом роде, - ответил Тим, - я разделяю твой юмор, Коля.
Николай вложил диск в гнездо.
- Читай, мой друг. Изучай. Совершенствуй.
- Непременно. Но, между прочим, Коля, я хотел бы вернуться к нашему разговору о Платоне. Это возможно?
Николай глянул на часы - без четверти восемь. Пора было идти к Лэрри. Интересно, что это за серьезное дело, о котором тот упоминал.
- Я еще вернусь, Тимоша.
В лаборатории было тихо. Добринский пересек холл, заглянул в кабинет Кройфа, потрогал зачем-то клюшки для гольфа. Потом вышел в коридор и открыл дверь в комнату, где стоял контрольный стенд. Никого. "Где же Шеннон? - подумал Николай. - С кем он сегодня дежурит? Со Стивом, кажется". Он автоматически бросил взгляд на приборы - подрагивает стрелка на шкале скорости клеточного деления, но вроде все в порядке. Мысленно он начал проигрывать варианты предстоящего диалога с Тимом. Ну что ж, Платон - это неплохо. Именно на этом поле можно найти одно из уязвимых мест в его построениях: Тим привык вовлекать в свои высказывания преимущественно общие понятия - универсалии. Ведь по сути он живет в мире идей, сконструированном Платоном, в мире сущностей вещей, независимых от вещей единичных. Вот и получается, что человечество для Тима, как и для Платона, существует независимо от людей, от каждого человека. Легко в таком случае планировать "акции" в отношении всего человечества - перестройка коллективного сознания и тому подобное. Ведь это у человечества, а не у отдельных знакомых ему людей. Так рассуждали все утописты прошлого. Но сколько же они угрохали конкретного народа.
Николай вернулся к пульту Тима и присел. От усталости слегка резало глаза, и зеленое поле индикатора приятно успокаивало. По Платону, можно мыслить о таких сущностях, которые не даны нам в чувственном опыте. Достаточно представить себе, например...
- Представьте себе, например, число песчинок на этом берегу, - плавное движение руки указало на убегающую вдаль серо-желтую полосу влажного песка, и взгляд Николая оторвался от нежной зелени миртовой рощи. - Представьте фиговое дерево или холм. Не тот, который мы сейчас видим перед собою, а холм вообще, как бы не существующий, но родственно равный всем холмам на свете. Для того, чтобы существовали подобные мысли, должны существовать и соответствующие им объекты. Они суть общие понятия, идеи. Есть идея холма, идея фигового дерева. Но идеи блага, истины, красоты - вот сущие реальности. - Бородатый курчавый человек в белом хитоне, схваченном на плече серебряной пряжкой, светлыми спокойными глазами посмотрел на Николая.
- Не люди ли придумали эти идеи, Платон? Не люди ли оперируют ими?
"О Господи, я кажется просто жалкий номиналист", - подумал Николай. Волны мерно ударяли в берег, на секунду возникала и таяла пронзительно белая молния пены. На холме стоял беломраморный храм. Шесть кариатид западного портика смотрели в море, второй портик открывался им навстречу.
- Где я? - спросил Николай.
- Мы в Пирее,- коротко ответил Платон и без паузы продолжал: - Людям, как, впрочем, и животным, - он сделал многозначительный жест, подняв перед собой палец, - свойственно стремление обратить свою смертную природу в бессмертную, идеальную. Я готов принести человека, его счастье, его свободу в жертву государству. Точно так же готов я пожертвовать каждым смертным ради общего государства всего живущего - природы...
- Но ведь это Эрехтейон. А он, насколько я понимаю, в Афинах! При чем же здесь Пирей? - воскликнул Николай.
- Да ты меня не слушаешь. Ты, видно, утомлен дорогой, и мысли твои рассеяны. Спеши в Афины, я понимаю твое нетерпение: попасть сюда в год Великих Панафиней и пропустить облачение Девственницы в пеплос - это невозвратимая потеря. Я помню свои первые Панафинеи. Лишь блеснула заря, двести мужчин в белых хитонах подняли на плечи ладью, с мачты которой свисал желтый плащ. Лучшие вышивальщицы города трудились над ним. С мастерством Арахны изобразили они на пеплосе сцены гигантомахии: Геракла, разящего гигантов своими стрелами; Порфириона, срывающего с Геры покрывало; Эврита, сраженного тирсом веселого Диониса; саму Афину, остановившую бег