- Ну, если бы императора таким способом предупредили о заговоре, то почему нет?
- Все шутите, Фолл. Вы помните, как Бонапарт прогнал американца, который вторгся к нему с проектом парохода?
- Рассказывают, что он потом жалел об этом.
- Чепуха! Императоры, цари и короли, Фолл, консерваторы по своей природе, консерваторы в лучшем смысле этого слова. Когда больная нация начинает выздоравливать, она не случайно задумывается о монархии. А весь вред - от демократии. Эта гнусная особа, эта публичная дама, впитавшая в себя всю рвань и мерзость бескрайней толпы, движет вперед технику и сама же цепляется за нее, как за костыль. Именно демократия изобретает телефон, народный автомобиль и прочие чудеса технического прогресса. Боже, как не люблю я эти слова, и вот - вынужден их употреблять. Мерзость, мерзость. И не в том беда, что изобретает, а в том, что выпускает в мир абсурдным тиражом. Треножники Гефеста и машину Герона иметь допустимо... в дальнем приделе замка. Но это для аристократических утех, Фолл. И больше не для чего. А то вот вам десять миллиардов человек. У каждого в кармане телефонная трубка. Компьютер. У каждого автомобиль. Еще груда каких-то железок. А в мозгах и в сердце - ничего. Ничего не осталось. И человека-то нет, Фолл. Человека не осталось. Воистину, блохи. Прыгают, скачут. Вот вы подумайте, Фолл, если народу в десять раз больше, то, значит, и писателей в десять раз больше. Собственно, коэффициент даже выше. Ведь сколько развелось бездельников. И все пишут. Вы можете представить себе двадцать тысяч писателей? Это вам уже не Чосер, Метьюрин, Стерн и Эмерсон. А это стройные батальоны, целые дивизии писателей, писателей, писателей. Вы будете их читать? Всех? А буду ли я их читать? А если мы с вами не хотим, не в состоянии их прочитать, то кому они нужны? А можете вообразить сорок тысяч знаменитых композиторов? Сто двадцать тысяч пламенных поэтов? Четыреста тысяч эстрадных певцов, кривляк и педерастов? Сама культура вопиет, Фолл! Так быть не может. Согласитесь, что всю эту культурную демократическую шушеру надо отстреливать, отстреливать и отстреливать.
- Надеюсь, мосеньор, я не вхожу в число назначенных на отстрел?
- Будете хорошо себя вести, не войдете. Ладно, поговорим о другом. Я придумал для вас еще одно дело, мой дорогой Фолл. Вы не бывали в России, мы это поправим. Хочу послать вас поближе к Хартленду. В одно местечко в Центральной Азии. Ненадолго. Инспекционная поездка. Один из наших благотворительных фондов строит там фармацевтическую фабрику. Местное население страдает от отсутствия лекарств. Мы подрядились исправить эту недопустимую ситуацию. Вылетаете вы завтра. Все разъяснения вы получите у нашего друга Фрица Хойпля. Хойпль, вы поможете нашему славному литератору? Вы введете его в курс дела?
Демограф, смиренно молчавший на протяжении последнего диалога, резко поджал губы, потом вытянул их трубочкой, потом снова поджал, и лишь после этих манипуляций наклонил голову.
Когда Фолл в сопровождении дворецкого шел по длинному вестибюлю замка к выходу, до него донесся странный звук. Он замедлил шаг и прислушался. Где-то наверху пел высокий, тонкий и необыкновенно красивый голос. Он был красив до какой-то невероятной, почти медовой сладости. И в то же время как то бесконечно далек. Еще через секунду писатель узнал мелодию - "Аве Мария". Дворецкий заметил его смущение.
- Это наш кастрат Морески,- любезно и с какой-то особой значительностью сказал дворецкий ,- каждую ночь на сон грядущий он исполняет монсеньору две или три арии. И лишь после этого монсеньор засыпает.
"Вы хорошо устроились, ребята", - подумал Фолл.
Добринский открыл глаза. Десятый час. "С ума сойти, - подумал он,- так заспался". Он встал. В теле лень и томленье. Надел шорты, кроссовки, на плечо кинул джинсы и рубашку, спустился к машине. На заднем сиденье - как всегда - ракетка, мячи. Он сел за руль и покатил на спортивную площадку.
На кортах в это субботнее утро было пустынно. Лишь двое вяло перебрасывались мячом. Николай узнал Бодкина и его дочь. Сэр Монтегю обрадовался:
- Динни, дорогая, - сказал он, - позволь мне сразиться с мистером Добринским.
- Да, папа, - и, кивнув Николаю, Диана отошла в сторону.
Сэр Монтегю играл точно и цепко. Николай начал проигрывать. Судьба игры была на волоске, когда Добринский уперся и потихоньку стал догонять. Пот струйками сбегал по лицу и груди. От вялости не осталось и следа.
Николай сильно подал - мяч вонзился в сетку. Он взял второй мяч. Размахнулся... Подачу остановил крик. К ним бежал человек.
- Сэр Монтегю! - кричал он с одышкой. - Вас просили приехать в Центр. Звонили от мистера Кройфа. Что-то там случилось.
- Что именно? - осведомился Бодкин.
- Я не знаю, - прибежавший еще не отдышался, - к сожалению. Мистер Добринский, вас тоже просили. Мистер Кройф просил.
- Разве Бен не уехал в горы? - пробормотал Николай. - Сегодня же суббота.
- Что ж, сейчас будем, - спокойно произнес сэр Монтегю.
- Я могу подвезти вас, - сказал ему Николай.
- Благодарю, но мне надо зайти домой. Поезжайте вперед, мистер Добринский, и скажите Кройфу, что я скоро буду.
"Ничто на свете, - подумал Николай, садясь в машину и быстро меняя шорты на джинсы, - не заставит сэра Монтегю явиться в присутствие в неподобающей одежде".
Территория Центра была совершенно пуста. Войдя в кабинет Кройфа, Николай растерялся: хозяин кабинета сидел, тяжело опираясь подбородком на сведенные кулаки согнутых в локтях рук. Глен возбужденно теребил колечко волос. У стены молча стоял бледный Стив Коул. Сэлли держала в руке телефонную трубку.
- Сэр Мэтью будет через полчаса, - сказала она и, положив трубку, поздоровалась с Николаем. Проходя мимо Глена, Сэлли тихонько бросила: - Я вызову доктора Киллани.
Глен молча кивнул.
Николай вопросительно посмотрел на Дика, поскольку Кройф сидел, не поднимая головы.
- Тим исчез, - коротко сказал Глен.
- Что значит - исчез?
- Тима нет в лаборатории.
Николай прошел за перегородку. Правый пост был пуст. Прозрачный колпак валялся на полу. Концы трубок и шлангов торчали, как разинутые клювы птенцов. Рядом ритмично пульсировали Клара и Пит.
На пороге выросла фигура Бодкина.
- Бен пришел сюда около девяти, - рассказывал Глен. - Он забыл клюшки. У входа он наткнулся на Стива, который почему-то спал в машине, вместо того чтобы спать, то бишь, простите, дежурить, у своего стенда. Бен растолкал его, они пришли в лабораторию и увидели вот это, - Дик посмотрел на валявшийся колпак.
- А Лэрри? - спросил Николай.
- То-то и оно. Исчез бесследно. Хорошо еще, что мы с Сэлли не успели уехать в горы. Звонок Кройфа застал меня в дверях. Мы сразу сюда. Старику плохо с сердцем.
- Я не знал, что у Бена больное сердце, - сказал Николай.
- Бен совершенно здоров. Ты знаешь, кем для него был Тим?
Добринскому резануло слух слово "был".
- Потом Стив понес какую-то ахинею...
Глена перебил сэр Монтегю:
- Нам лучше вернуться к Кройфу, джентльмены.
Они пошли в кабинет. Кройф сидел прямо и обратился к ним почти прежним голосом.
- Садитесь и не мельтешите. Прежде чем сообщать что-либо властям, а я полагаю, это сделаете вы, - Кройф взглянул на Бодкина, - так вот, прежде чем обратиться к властям, после чего начнется обычная полицейская процедура, исполненная идиотизма, давайте подведем итог собственным соображениям. Кто видел Тима последним? И кто мне скажет, куда мог деваться Шеннон?
- Я ушел в шесть, - сказал Глен.- Ника уже не было.
- Это правда. Но без чего-то восемь я вернулся, чтобы дать Тиму Ботанический атлас.
- И долго вы пробыли в лаборатории, Ник? - спросил Кройф.
- Вот этого я не знаю.
- Совсем не обратили внимания на время?
- Видите ли, Бен, произошла странная вещь. Я скормил Тиму информацию, прошелся по лаборатории... Вспоминаю, кстати, что ни Коула, ни Лэрри у стенда не было. Шеннона я даже искал - он хотел мне о чем-то рассказать.
- Это тогда вы отправились в город? - обернулся Кройф к Стиву Коулу. Тот кивнул, не поднимая глаз. - Шеннон послал Стива в город в китайский ресторан за кофе и горячим супом. Продолжайте, Ник, - Кройф снова смотрел на Добринского.
- Потом я присел у пульта. Мне хотелось поговорить с Тимом после того, как ввод текста закончится. По всей видимости, я задремал, но не помню, когда я впал в это состояние, пограничное между сном и бодрствованием, - после начала разговора или еще не приступив к нему. Мы говорили - или хотели говорить - о Платоне. И вот мне представилось, что я в Академии и беседую с Платоном. Реальность сна была потрясающей, картина очень яркая и абсолютно лишена главного атрибута сновидений - путаницы. За исключением одного, может быть, момента: Эрехтейон почему-то стоял не на Акрополе, а в Пирсе на берегу моря. Но самым удивительным было вот что: очнувшись, я обнаружил, что нахожусь не в лаборатории.
- А где? Дома?
- Нет. В библиотеке, у пульта. Я даже не сразу это понял - ведь пульты библиотечного информцентра и лабораторные мало чем отличаются. Я посмотрел вверх и заметил, что надпись "Тим" отсутствует. Это меня удивило, но состояние заторможенности не прошло. Путь до дома представляется мне смутно. Помню, что хотел вернуться в лабораторию, но почему-то сел в машину и поехал в Ноксвилл. Проснулся я где-то в девять двадцать.