Глава шестаяИкары учатся летать
Нет ничего более обманчивого, чем слишком очевидные факты.
Он смотрел на небо, сощурившись. Смотреть на небо было его любимым занятием. Оно никогда не утомляло его: то светлейшее, с налетом прозрачного перламутра, сквозь которое оно просвечивало как окно в другой мир, то веселое, яркое, с пышными итальянскими облаками, то грозовое и темное – торжественное в своей сумрачности. Наверное, он мог бы писать поэмы о небе, если бы захотел…
В пятнадцать лет случилось событие, которое перевернуло его полностью и которое он помнил до сих пор – настолько оно было ярким, запоминающимся. Это было, когда он увидел, как летает Харитон Славороссов из России. Славороссов ездил с показательными авиперелетами по Европе и так попал в Фииуме, где его и увидел Ричард Бертони во время исполнения петли Нестерова и – впервые в мире – трюка с пролетом под мостом. Когда он увидел выступление Славороссова, то навсегда заболел авиацией. Ему казалось, что смелая большая птица рассекает небо. Он завороженно смотрел за полетом Славороссова, а через год отец подарил ему аэроплан. Но вскоре началась война…
Он перевел взгляд на стоящего рядом человека, внука знаменитого мариниста Константина Арцеулова.
– Здесь удивительные потоки. Просто идеальная находка для парящих полетов. Можно объездить весь мир, но таких условий больше нигде не найти. Нам повезло, что такое место есть в Крыму. – Константин Арцеулов, внук знаменитого художника Айвазовского, с жаром говорил эти слова.
Он посмотрел на Арцеулова с легкой улыбкой.
Константин был человеком, по-настоящему болеющим авиацией. Как и он. Как и другие, что собрались здесь, под Коктебелем, чтобы организовать школу полетов. Они мечтали о небе, о том, чтобы покорять новые высоты и строить новые модели аэропланов, самолетов…
– Я сразу понял, что это место особенное, – продолжал Арцеулов. – Еще в восьмом году я приехал в Щебетовку, где жила моя мать. Из-за болезни мне пришлось оставить учебу в морском кадетском корпусе в Петербурге. Тогда я решил поступать в академию художеств. Гены как-никак. – И здесь уже улыбнулся Арцеулов. – Дед был бы рад. Я наблюдал за парящими птицами и мечтал сделать таким же планер – чтобы он парил в небе свободно. Как птицы. Без устали я бродил по горам восточного Крыма и наблюдал за полетом грифов. И заодно искал место для опытов с планером. И вдруг почувствовал, что моя болезнь и утомление словно отошли на второй план.
– Так и бывает, – тихо сказал Бертони. – Когда увлечен любимым делом – забываешь обо всем. Становится уже не до этого. Забываешь есть, пить…
– Да. Это так… И вот однажды мое внимание привлек Узун-Сырт. Его длинный хребет простирается между двумя долинами. Таким образом, создается великолепное препятствие, барьер для ветров и морских бризов. Здесь возникают устойчивые восходящие потоки обтекания. Я запомнил это место. Оно время от времени вставало в моей памяти. Казалось, я мог его нарисовать в любую минуту. И уже позже, в 1916 году, когда я был начальником истребительного отделения Качинской авиашколы, я прилетел в восточный Крым на своем самолете фирмы «Ньюпор» и с воздуха внимательно осмотрел места, которые могли быть удобными для парящих полетов. И эта гора Узун-Сырт, по моему мнению, лучшая. Я и сейчас так считаю.
Бертони с интересом смотрел на Арцеулова. Он нравился ему. Только подумать, как причудливо природа проявляет себя в последующих поколениях. Дед – знаменитый маринист Иван Айвазовский, столько сделавший для родного города Феодосии. Он был в картинной галерее. Какая сила владела художником, когда он рисовал море – бесконечно изменчивое, причудливое и вдохновляющее?.. Оно нигде не повторялось на картинах. Везде было разным. А его внук стал летчиком, его манит к себе другая стихия – небо. А не море.
– Наш Макс тоже испытал воздушные потоки на этой горе.
– Да. Мы шли с вами, Костя, из Коктебеля в Феодосию пешком, и вы рассказали мне о восходящих потоках, о том, что здесь, в этом месте, получается удивительное парение. Вы предложили мне подняться на гору. – Макс говорил громко, радостно. Его круглое лицо сияло от восторга. Чувствовалось, что эту историю он рассказывал не в первый раз. И каждый пересказ рождал чувство радости, сопричастности сделанному открытию. – Мы поднялись сюда. Это же волшебные места.
И поэт пророкотал:
В мирах любви неверные кометы,
Сквозь горних сфер мерцающий стожар —
Клубы огня, мятущийся пожар,
Вселенских бурь блуждающие светы
Мы вдаль несем… Пусть темные планеты
В нас видят меч грозящих миру кар, —
Мы правим путь свой к солнцу, как Икар,
Плащом ветров и пламенем одеты[3].
Я знал, знал, что здесь тайна, которую еще предстоит разгадать. Мы поднялись…
– Я предложил вам бросить шляпу, – вставил Арцеулов.
– Я подбросил ее в воздухе, а она не упала вниз, на землю, как должно было бы быть. Нет, вопреки всем законам физики, она поднялась вверх, перелетела через наши головы и упала позади нас. Моя шляпа войдет в историю. – И поэт залился смехом. – Я был в восторге.
– Вы хлопали в ладоши.
– Да, да…
Бертони вспомнил, как решался в 1923 году вопрос о первых Всесоюзных планерных испытаниях. Споры и жаркие дискуссии о том, где их нужно проводить, проходили в Боткинской больнице. Именно там лежал Константин Арцеулов, получивший травмы при летных испытаниях. У него была сломана нога и раздроблена рука. Вот там Арцеулов и рассказал о том самом месте, которое поразило его воображение еще в 1908 году. Было решено провести испытание планеров в Коктебеле. Там же, в больнице, был создан организационный комитет, а Арцеулова выдвинули на пост при нем.
– О чем вы задумались, Ричард? – тихо спросил Арцеулов.
– Я думаю о вековой мечте человечества – летать. Об этом мечтал еще Леонардо да Винчи. Он был первым из ученых, кто основательно приступил к этой теме. И он тоже наблюдал за полетом птиц. Он придумывал аппараты с машущими крыльями – орнитоптеры. Гений… – Бертони перевел взгляд на горы. – Гений, опередивший века. Он также проектировал парашют и вертолет. Но к сожалению, Леонардо не опубликовал в свое время эти проекты, поэтому о них не знали. И только спустя века человечество снова стало заниматься летательными аппаратами вплотную.
– Почему же он не познакомил своих современников с этими выдающимися разработками?
– Думаю, что он понимал: его разработки опередили время. Они как бы законсервировались в вечности, чтобы послужить человечеству уже на новом витке истории.
Внезапно поэт взмахнул рукой и пророкотал:
Мы ищем лишь удобства вычислений,
А в сущности не знаем ничего:
Ни емкости, ни смысла тяготенья,
Ни масс планет, ни формы их орбит,
На вызвездившем небе мы не можем
Различить глазом «завтра» от «вчера»[4].
Он слушал Макса и думал: «Как просто и вместе с тем пронзительно он проникает в суть вещей, в их смыслы…»
Системы мира – слепки древних душ,
Зеркальный бред взаимоотражений
Двух противопоставленных глубин.
Нет выхода из лабиринта знанья,
И человек не станет никогда
Иным, чем то, во что он страстно верит.
Так будь же сам вселенной и творцом,
Сознай себя божественным и вечным
И плавь миры по льялам душ и вер.
Будь дерзким зодчим вавилонских башен
Ты, заклинатель сфинксов и химер.
– Замечательно, – наклонил он голову. – Просто замечательно. «Так будь же сам вселенной и творцом, сознай себя божественным и вечным…»
Он стоял и смотрел на этого человека. Он видел в нем родственную душу, того, кто понимает так же, как и он сам. Этот человек видел не просто скалы, воздух, море, ветер. Он видел ангелов и бесов, божественное и низменное, красивое и безобразное. Он видел все и всему давал точную, пронзительную оценку. Давал, припечатывал, обозначал словом, от которого было никуда не деться… Со стороны могло показаться, что прогуливались старинные приятели. Они чувствовали расположение друг к другу и наслаждались общением. Бертони пытался объяснить ему, Михаилу Булгакову, как можно шагнуть из нашего мира в другое измерение, когда стены привычных рамок раздвигаются, смешиваются времена и пространство приобретает невиданную ранее глубину.
– Тогда и простая квартира может раздвинуться до размеров вселенной. Понимаешь, простая квартира. Это я объясняю через такой момент вам все наглядно.
У писателя были веселые синие глаза, и сам он легко переходил от иронии к грусти, от серьезного настроения к смешливому.
– Я пытался уже сказать об этом, – писатель говорил негромко, но его слова были как звонкие округлые камешки. – Я уже пытался в одной повести… которая посвящена… ах, это даже выговорить сложно – дьяволу… показать другие измерения. Они связаны с лестницами.
– Да. Лестница – это серьезно, – кивнул Бертони. – Мы помним лестницу Якова, помним и другие. Они преображают пространства. Они как приглашения к ним. Есть воды, в которых нельзя утонуть, но можно воскреснуть.
– Я хотел бы придумать машину времени.
– Почему нет? Я верю в нее. Тогда можно будет спокойно перемещаться из одного века в другой, менять города. Туча и молнии могут накрыть город – например, Москву, – и тогда она станет другим городом.
– Каким?
– Например… древним Иерусалимом.