Софья вернулась не скоро — так мне показалось. По непроницаемо-холодному лицу — она старательно отводила взгляд — я догадался: выпроводить Гришу не удалось. Софья была смущена.
— Ну! — нервно вскрикнул я, предчувствуя негативный финал. — Я должен силой выдворить его?!
— У него обострилась старая болезнь, ревматические боли в суставах, — сообщила Софья сердобольным голосом сестры милосердия, выпрашивающей сочувствие для тяжелобольного. — Он ездил позавчера на «Куяльник». Путёвки все проданы, свободных мест нет, но врач, обследовавший его, посоветовал купить курс грязелечения и лечиться амбулаторно. — Софья замолкла, явно что-то не договаривая.
— Сочувствую, но у нас ему делать нечего. Выпроводи его или я это сделаю сам, — ледяной тон отвергал любой компромисс.
— Он просит разрешение погостить ещё один месяц. Только на время лечения.
— Ни в коем случае! — вспылил оживший мертвец. — Пусть ищет квартиру в частном секторе вблизи санатория.
— Не будь бессердечным, на съём квартиры у него нет денег. Будь милосердным, — взмолилась хитрая женщина. — Один-то месяц. Затем Гриша уедет в Полтаву, и в яблочном саду будет ждать вызов в посольство.
Угрюмое молчание говорило само за себя, «нет», твёрдое и безоговорочное. Тема закрыта.
— Всего один месяц, — жалостливо повторила Софья.
Демонстративно я отвернул голову к стене. Не дождавшись ответа, она слегка толкнула меня в плечо и повторила жалостно: «один месяц».
— Нет! — отрывисто зыкнул глава семьи, выпустив гнев, и сдержанным голосом пояснил:
— Моё решение не подлежит обсуждению.
Неприятный сюрприз не заставил себя долго ждать.
— Я не смогла ему отказать, — мягким оправдывающимся голосом повинилась «сестра милосердия». — Всё равно в Америке нам придётся какое-то время жить под одной крышей.
— Раскомандовалась! — сохраняя остатки гордости, буркнул грозный супруг, с детства усвоивший нехитрое правило, что проигрывать надо с достоинством и сокрушительные поражения, хотя бы словах, превращать в оглушительную победу. — Хер с ним! Пусть лечится, — мужественно проворчал он, оставляя за собой последнее слово и давая понять, что по гуманитарным соображениям, он сжалился над больным и сменил гнев на милость.
Софья, не помню по какому случаю, заявила однажды, что женщине не обязательно вставать на четвереньки, чтобы поставить на колени мужчину. Она удовлетворилась викторией, грациозно развернулась и отправилась в другую комнату праздновать победу. В этот раз без выстрелов шампанского и криков «ура».
Прошла неделя. Ежедневно ранним утром со слепой верой, что лечебные грязи эффективны для лечения хронических ревматических болей в суставах, Гриша уезжал в санаторий «Куяльник», и на Пантелеймоновскую возвращался под вечер, к шести, а иногда и к семи часам, и ничем не досаждал.
Всю неделю меня раздирали двойственные чувства. Убеждение, что Софья лжёт на каждом шагу, с каждым днём только усиливалось. Если верить байке, что она уехала втихаря, поскольку знала, что я против рискованной поездки на Кавказ, то почему она не оставила объяснительную записку или не дала знать о себе позднее в письме издалека. А чем объяснить поведение тёщи, не пожелавшей рассказать о поездке дочери на лечение, и ляпнувшей, что брак наш распался? Ответ очевиден и лежит на поверхности. Лгунья сговорилась с мамочкой, недолюбливавшей меня с момента, когда я стал потенциальным женихом её дочери. Впрочем, я отвечал ей той же монетой.
Три месяца я не виделся и не разговаривал с тёщей. Это единственный бонус, заработанный на семейном конфликте. В субботу Клара Яковлевна соблаговолила сделать шаг к примирению и пригласила нас на обед. Я не хотел ехать, но Софья уговорила не держать камень за пазухой и простить, как она сказала, старую неразумную женщину. Родителей, как и детей, не выбирают, твердила она, а принимают со всеми их недостатками. С тяжёлым сердцем, я пошёл ей навстречу. Тёща, привыкшая к командирскому и назидательному тону, в этот раз старалась быть учтивой и деликатной, и не затрагивала тем, способных взбудоражить эмоции; даже расщедрилась, что случалось с ней крайне редко, и выставила на стол семейную реликвию, бутылку марочного армянского коньяка десятилетней выдержки, хранящуюся в глубине серванта со времён НЭПа.
«За мирное разрешение бытовых конфликтов и прочность семейных уз» — задушевно прозвучал из её уст мудрый тост. «За здоровье присутствующих», — вторым тостом вежливо ответствовал зять. В отличие от нас, оценивших вкус и крепость напитка, Клара Яковлевна к коньяку не притронулась и дважды пригубила вишнёвку. Коньяк в малых дозах лечит душевную хворь. Развязался язык, пожелавший произнести третий тост, глубокомысленный и философский, но стоило руке вальяжно потянуться за рюмкой, как у Стервы Яковлевны сверкнули ядовитые зубы: «Хватит! Вам ещё добираться домой».
Она цепко схватила бутылку — я успел лишь кончиками пальцев коснуться этикетки — и молниеносно спрятала её в бар.
Упустив добычу, рука любителя коньяка рефлекторно сжалась в кулак.
— Какое должно произойти событие, чтобы бутылка вернулась на стол? — злая реплика сопроводила наглый кунштюк.
— Ваша серебряная свадьба, — брякнула жандарм в юбке. — И ни днём раньше.
— Мама, мы не так часто приходим к тебе вдвоём, — взмолилась Софья, надеясь вернуть бутылку на стол. — Для кого ты её хранишь?
— Если вы не хотите дождаться серебряной свадьбы, то у вас будет ещё один шанс допить её, — на моих поминках.
Софья огорчённо развела руками, и с кислой улыбкой обратилась к взвинченному супругу:
— Простим старорежимную женщину, далёкую от мирских радостей жизни.
Обед подошёл к концу. Раз речь зашла о поминках — программа застолья исчерпана. Я заторопился домой, и Софья, испугавшись, что мелкие шпильки быстро превратятся в обоюдоострые иглы, отказалась от десерта, чая с яблочным пирогом, и дипломатично пожелала забрать пирог сухим пайком. Обратный путь — со Второй станции Большого Фонтана до привокзальной площади — полчаса неспешного пешего шага. Пластинка Вертинского задушевно звучала из соседской квартиры, и пока мы спускались по лестнице, она въелась в душу и настроила на лирическое настроение. Алкоголь также способствовал откровенному разговору.
«Что за ветер в степи молдаванской! Как поёт под ногами земля! И легко мне с душою цыганской кочевать, никого не любя!» — картавым голом пел Вертинский. Его голос выворачивал душу. Софья подхватила песню, продолжила напевать на улице и закончила пение на тоненькой ноте пронзительно грустными словами: «О, как сладко, как больно сквозь слёзы хоть взглянуть на родную страну». — Песня навеяла грустные мысли о судьбах эмиграции, о старшем и среднем поколении, которое почувствовало себя беспомощным и ненужным в чужой и далёкой стране, где всё другое, язык, обычаи и культура. Она звучала предостерегающе, и я заговорил о своих страхах, о трудностях, нас ожидающих, о которых мы даже не предполагаем. Софья как будто меня не слышала, не поддержала и не подбодрила, вспомнила ещё один романс Вертинского, и напела пронзительным голосом, имитируя автора: «Вы, слова заветные, куда? Тут живут чужие господа, и чужая радость и беда, и чужие мы для них всегда».
Несколько минут мы прошли молча, каждый погруженный в свои думы. Тёмная и тёплая звёздная южная ночь не позволяет долго грустить, настраивает на сердечные разговоры, прощает обиды и призывает к любви. Я думал о будущем, а говорил о прошлом, за проникновенными словами скрывая свои тревоги и опасения.
— Россия в первой четверти двадцатого века стала страной Исхода. До первой Мировой войны от погромов и унижений уходила еврейская эмиграция; после прихода к власти большевиков — белая, аристократическая, ностальгирующая о прежней жизни. Еврейские беженцы покидали черту оседлости — тоску по ней они не испытывали. Белая эмиграция сохранила милые сердцу воспоминания о балах, дворцах, родовых домах и имениях. Переезд за рубеж казался им временным. Они осели в европейских столицах, ожидая скорого падения большевиков, с мольбой и надеждой, что сбудется пророчество Цветаевой, «и взойдёт в Столицу — Белый полк». Вертинский, сочинявший пронзительно искренние песни о чужбине и тоске по России, был их кумиром. Они плакали, слушая его, и заливали водкой ностальгию о прошлой жизни.
— Мы мало что знаем о белой эмиграции, о трагических судьбах людей, оказавшихся без средств существования в послевоенной Европе, нищей, голодной, охваченной безработицей. Помнишь фильм «Бег» и Ульянова в роли казачьего генерала. Мы смотрели его в «Короленко», — напомнила Софья.
— А помнишь, парижский эпизод, ну просто шедеврально Ульяновым сыгранный, когда через весь Париж в кальсонах генерал Чарнота брёл к дому нувориша, бывшего министра торговли Крыма, к которому на содержание ушла его боевая подруга?
— Ты хотел сказать: походно-полевая жена, — поправила Софья.
— Можно и так сказать.
— Конечно, помню. А какая была любовь, прежде чем они расстались в Константинополе, и она уехала искать счастье в Париж.
— Яростная, всепожирающая. Любовь лишь обостряет трагедию. Безысходность и нищета заставили вчерашнюю знать опуститься до немыслимых прежде поступков. Что говорить, эмиграция — беспощадная мясорубка.
— Это так, — приуныла Софья. — Она безжалостно крушит и перемалывает семьи, если у главы семьи образовалась дырка в кармане. Но подруга Чарноты… У неё ведь профессии не было. Ничего не было, кроме своего тела. Всю жизнь она привыкла быть содержанкой.
— Это тоже профессия.
— Ну, да, кормит во все времена, — ухмыльнулась Софья. — А помнишь, как, увидев Чарноту в кальсонах, она спросила его: «неужели ты шёл без брюк через весь город?» А он ответил с трагическим юмором: «Нет, я снял их в прихожей». У меня на глаза навернулись слёзы. Потрясающе сыграно! Вроде бы смешно. А призадуматься, трагедия!
— Ульянов — великий артист. Во всех ролях, в абсолютно разных характерах, будь то маршал Жуков или Тевье-Молочник, белый генерал или председатель колхоза, он везде достоверен! Ни грамма фальши!