Гришин оптимизм был заразителен. Уговорит мёртвого. Но прежде чем ударить по рукам и заснуть счастливым сном, как и прежде, мы провозгласили тост за мудрого гетмана, уж очень замысловато спрятавшего от лютого ворога золотой запас Запорожской Сечи. Дело его было в надёжных руках.
Елизавета Ивановна Врангель
Телефонный звонок в пять часов утра сорвал меня с постели.
— Старушка умерла. Я буду часа через два. Подготовься к моему приезду. Тебя ждёт сюрприз, — скороговоркой Софья выпалила новости и положила трубку.
Перезванивать некуда. Софья не оставила телефон Елизаветы Ивановны Врангель, как она объясняла, таково было условие контракта, — никаких внешних звонков — и звонила сама, когда ей заблагорассудится.
Как и обещала, Софья появилась через два часа. Гриша к приходу её проснулся. Я не предупредил его и, увидев её, он онемел. Шок сменился восторгом: «Как ты узнала, что я здесь?! Он тоже дал тебе знак?! Так ты едешь с нами?!»
Софья хоть и удивлена была, увидев его, объясняться не стала, пролепетала нечто невразумительное и потащила меня в спальню, жестко остановив Гришины восторги: «Извини, нам надо поговорить тэт а тэт».
— Нам тоже надо поговорить! — прокричал он в закрытую дверь, но Софья и ухом не повела.
Сказать, что я внимательно слушал Софью неверно — кроме неё я ничего не видел вокруг; каждое произнесённое ею слово, вонзалось в мозг сотней острых кинжалов.
За короткое время, прожитое со старушкой, та настолько привязалась к Софье, что души в ней не чаяла. Старость — это когда кроме врачей поговорить не с кем. Елизавета Ивановна охотно рассказывала ей о детях, муже, о прожитой жизни; поведала как-то, что её предки по отцовской линии из польских и русских князей, с примесью датской и немецкой кровей. Кто-то в армии Кутузова участвовал в войне двенадцатого года и дослужился до генерала, кто-то замешан был в польской смуте, был дружен с Костюшко и сослан царём в Сибирь… Она показывала Софье пожелтевшие фотографии, письма, старинные ордена, документы, карты, вспоминала семейные истории — ветхие предания старины, доставшиеся ей от прежних эпох. Ни по-русски, ни по-польски старушка читать не умела, и попросила Софью помочь ей в разборе старых бумаг. Часть из них она собиралась подарить библиотеке Гарвардского университета, наиболее ценные документы — завещать Библиотеке Конгресса.
Наследников у Елизаветы Ивановны не было — двое её сыновей, оба от первого брака, служили в авиации и погибли во время корейской войны, не успев обзавестись семьями, а дочь, рожденная во втором браке, посвятила себя карьере учёного-микробиолога и умерла от неизвестной инфекции во время одной из африканских экспедиций. Замуж она не вышла и внуков Елизавете Ивановне не оставила.
Первый муж Елизаветы Ивановны, с которым в ноябре 1920-го она прибыла в Константинополь, по отцовской линии приходился двоюродным племянником барона Врангеля, главнокомандующего Русской армии в Крыму. Супруги долго мытарствовали по европейским столицам, пока не обосновались в Нью-Йорке. В 1926 году её муж погиб от шальной пули, оказавшись, случайно, в эпицентре гангстерской перестрелки.
Со вторым мужем Елизавета Ивановна познакомилась в Нью-Йорке через два года. Он происходил из семьи церковнослужителей, его отец до революции служил в Минусинске, маленьком сибирском городке Енисейской губернии, настоятелем Спасского кафедрального собора. В восемнадцатом году после прихода к власти большевиков семья мужа бежала в Харбин. Там отца мужа постигла вскоре редкая болезнь, от которой он быстро умер. Через неделю умерла его мать. Перед смертью она завещала сыну после её похорон уехать немедленно в США.
В Америке, вспоминала Елизавета Ивановна, муж не поддерживал связи с русской эмиграцией. Возможно, это было связано с неприятностями, преследовавшими их в Харбине. Муж о них не распространялся, и подробностей она не знала, помнила только, что в Америке его разыскал и несколько раз навестил, генерал Трипплинг, знавший его отца ещё со времени службы того в Минусинске. Перед Второй мировой войной, когда антигерманские настроения в англосаксонском обществе были особенно велики, Трипплинг сократил фамилию, переделав на английский манер, — Трипп. Пару раз в их доме появлялся какой-то поляк по фамилии Левинский, бывший политический ссыльный, а после революции красный комиссар, с дореволюционных времён знавший отца мужа и его самого. В Нью-Йорке он работал в диппредставительстве большевиков. В конце тридцатых годов комиссар Левинский срочно выехал в Москву и в Нью-Йорке больше не появлялся.
Слушая рассказы старушки, Софья начала понимать: всё, что случилось с ней в последние месяцы — работа в семье Линды Трипп в Мэриленде, и знакомство со старушкой, переросшее в дружбу, случайностью не было. Линда Трипп, едва не втянувшая её в общенациональный скандал, и генерал Трипплинг — он же Трипп; красный комиссар Левинский и Моника Левински, бывшая подруга Линды, ставшая её жертвой, — звенья одной цепи, связанные каким-то образом с тем, ради чего она оказалась в Америке — с золотом Мазепы.
Софья долго размышляла об этом и, если бы не внезапная смерть старушки, не скоро посвятила бы меня в свои догадки.
— Какая связь, — вслух рассуждала она, — между сибирским противостоянием генерала Трипплинга и красного комиссара Левинского, с нынешним противоборством Линды Трипп и Моники Левински? Есть ли в этом зловещий знак? Или предзнаменование? Где может быть спрятан клад? Где?!
Я слушал её, затаив дыхание, как картёжник, в ожидании трёх заветных карт. Медленно открывается тройка, семёрка…
Настала моя очередь тасовать колоду и открывать карты, и я рассказал Софье о событиях вчерашнего дня. Поведал о появившейся на стене квартиры панораме города Минусинска и здания Спасского кафедрального собора.
— Вот что, милая, — подытожил я. — Перестарался дух гетмана. Перемудрил. Вспомни, что погубило престарелого гетмана. Пагубная страсть. Любовь к дочери Кочубея. Любовь, вспыхнувшая на склоне лет, лишает стариков разума. Они теряют голову, совершают безрассудные поступки… Не мне решил довериться гетман. Тебе. Если клад и был когда-либо в Минусинске, сейчас его там нет. Следы его ищи в бумагах, оставшихся после смерти старушки. Генерал Трипплинг и красный комиссар Левинский неспроста появились в Нью-Йорке в квартире Елизаветы Ивановны Врангель. Ищи!
Софья занервничала. Объявила, что ей пора срочно возвращаться в квартиру старушки. Дальние родственники покойной, к которым она обратилась вчера вечером, взялись организовать похороны. Она должна помочь им по мере сил и возможностей. Отдать покойной последний долг, а заодно поискать в бумагах, если их ещё не унесли родственники, ключ к кладу.
— Ничего не рассказывай Грише, пусть отправляется в Минусинск, — потребовала она и подкрепила требование обещанием остепениться, стать миссис Невелев, обратиться к врачам и родить ребёнка. — Пол ребёнка выберешь сам. — Чмокнула, и, не попрощавшись с оторопевшим Гришей, мимо которого пролетела, как пуля, упорхнула, предоставив мне право, что-нибудь необидное повесить ему на уши.
Последнее слово гетмана
«Где ты, Гай, там и я, Гайя»[18], — клятва верности, произносимая женщиной в Древнем Риме при заключении брака, означавшая, что в замужестве она становится частью своего супруга, — где он, там и она — не относится к Софье. Эта нитка не привыкла следовать за иголкой. Она объявилась на третьи сутки, не соизволив до этого хоть кратким звонком сообщить о себе.
Три дня я не находил себе места. Гриша нудил с утра до вечера. Я не рассказал ему об открытии, сделанном Софьей, огорчив твёрдым решением не отправляться с ним в Минусинск, сказав, что остаюсь в Нью-Йорке и восстанавливаю с Софьей семейные отношения.
Он перенёс удар мужественно, но, не теряя надежды уговорить меня, взывал к патриотическим чувствам и разными голосами пел одну и ту же песню: призывая не держаться за бабью юбку, думать о будущем Украины и построении Храма Всех Народов, живущих на её благословенной земле. Я держался два дня. На третьи сутки, едва за завтраком он запел ту же песню, не выдержал и вместе с Храмом послал его далеко-далеко. Гриша обиделся и прекратил разговаривать.
Ближе к вечеру он предпринял новую попытку. Сходил в русский ликёро-водочный магазин за «Казацькой горилкой», многозначительно поставил её на стол и, приглашая к дискуссии, красиво продекламировал: «Як умру, то поховайте мене на могилі серед степу широкого на Вкраїні милій»[19].
— Допустим… — Я не торопился присоединяться к его пожеланию найти последний приют посреди безлюдной широкой степи. — А я здесь причём? Чем, собственно говоря, могу помочь? Деньгами? Золотом Мазепы? Или ценным советом?
Гриша побагровел.
— Я думал, ты патриот. Вот Софья на твоём месте…
Та как будто ждала за дверью упоминания своего имени. Нетерпеливый, как сирена звонок и ликующий её крик, когда я открыл дверь: «А вот и я!». — И, как в прошлый раз, потащила меня мимо обалдевшего Гриши секретничать в спальню.
— Женечка, поздравь меня, я ми-лли-о-нерша! — не дав опомниться, торжественно объявила Софья. — Как я предполагала, некоторые бумаги исчезли. Постарались родственнички, активно искавшие завещание и ценные бумаги. Н-но! — Софья взяла артистическую паузу и ликующими глазами вцепилась в меня. — Н-но! Не тут-то было… Сегодня меня разыскал адвокат. Родственничкам досталась небольшая часть денег и драгоценности. Большая часть — деньги, акции и недвижимость во Флориде и в Поконо завещаны благотворительным фондам. А я получила по завещанию пятикомнатный кондоминиум на Пятой авеню! В Манхэттене! И вдобавок кое-какие мелочи! Одна квартира, если её продать, стоит приблизительно десять миллионов долларов. Так мне сказал адвокат. Десять миллионов! Он подыщет маклера, если я пожелаю выгодно с ней расстаться.