Приведу слова Сергея Кара-Мурзы, который в начале 1950-х годов был школьником. Он верно характеризует то время:
«В начале 50-х годов жизнь как-то резко успокоилась, и стал нарастать достаток. Этого тоже ждали и не удивлялись — люди очень много работали и мало потребляли. Поэтому хозяйство быстро восстановилось. Цены регулярно снижали, и очень ощутимо. На уровне нашего детского сознания мы были уверены, что Сталин нас любит. Мы это видели по множеству признаков ежедневно. Мы были уверены и об этом совсем не думали. Но, не думая, мы в массе своей Сталина любили. Что бы там ни говорили всякие краснобаи, а был у нас недолгий период взаимной скрытой любви между большинством народа и властью. Официальная любовь и преданность, знамена и барабаны к этому не касаются, я говорю о скрытой, редко выражаемой любви. Возможно, другого такого периода не было и не будет».
Тогда я учился в Геологоразведочном институте. По анархическому складу своего характера (потому и выбрал профессию геолога-производственника) не испытывал к Сталину любви. Но в своем окружении, как в школе, так и в институте, среди родных и знакомых замечал то чувство, о котором поведал Сергей Георгиевич. Уже одно это заставляло меня с уважением относиться к народному вождю. Несмотря на молодость и малую осведомленность, я понимал, что он — великий государственный деятель.
Сейчас в общественное сознание внедрили мысль, будто с уходом Сталина советский народ, задавленный тоталитаризмом, впервые ощутил благо свободы. А произошло совсем другое. Была всенародная скорбь (говорю о большинстве). В народе смерть Сталина воспринималась как завершение великой эпохи.
Константин Симонов писал в книге «Глазами человека моего поколения»:
«Пятое марта, вечер. В Свердловском зале должно начаться совместное заседание ЦК, Совета Министров и Верховного Совета, о котором потом было сообщено в газетах и по радио. Я пришел задолго до назначенного времени, минут за сорок, но в зале собралось уже больше половины участников, а спустя десять минут пришли все. Может быть, только два или три человека появились меньше чем за полчаса до начала. И вот несколько сот людей, среди которых почти все были знакомы друг с другом, знали друг друга по работе, знали в лицо, по многим встречам, — несколько сот людей сорок минут, а пришедшие раньше меня еще дольше, сидели совершенно молча, ожидая начала. Сидели рядом, касаясь друг друга плечами, видели друг друга, но никто никому не говорил ни одного слова. Никто ни у кого ничего не спрашивал. И мне казалось, что никто из присутствующих даже и не испытывает потребности заговорить. До самого начала в зале стояла такая тишина, что, не пробыв сорок минут сам в этой тишине, я бы никогда не поверил, что могут молчать триста тесно сидящих рядом друг с другом людей. Никогда по гроб жизни не забуду этого молчания».
В его книге приведены строки четырех поэтов, посвященных смерти Сталина. Авторы разные, а чувства и мысли схожи:
В этот час величайшей печали
Я тех слов не найду,
Чтоб они до конца выражали
Всенародную нашу беду…
Так писал Александр Твардовский. Он был сыном раскулаченного и сосланного крестьянина.
Обливается сердце кровью…
Наш родимый, наш дорогой!
Обхватив твое изголовье,
Плачет Родина над Тобой.
Это скорбит, Ольга Берггольц, которая была арестована в 1937 году «за контрреволюционную деятельность». А вот слова Михаила Исаковского:
И пусть в печали нас нельзя утешить,
Но он, Учитель, нас учил всегда:
Не падать духом, голову не вешать,
Какая б ни нагрянула беда.
И у Симонова примерно то же, что и у других:
Нет слов таких, чтоб ими передать
Всю нестерпимость боли и печали,
Нет слов таких, чтоб ими рассказать,
Как мы скорбим по Вас, товарищ Сталин!
Как бы ни оценивать художественные достоинства подобных произведений (а было их немало), они писались не на заказ, не по конъюнктурным соображениям, не с чужих слов. Они были искренними.
Кстати можно припомнить, как сразу после окончания войны Анна Ахматова, выражая чувства и мысли многих миллионов советских людей, не ради наград, а во имя правды писала:
Пусть в мире этот день запомнится навеки,
Пусть будет вечности завещан этот час.
Легенда говорит о мудром человеке,
Что каждого из нас от страшной смерти спас.
Ликует вся страна в лучах зари янтарной,
И радости чистейшей нет преград, —
И древний Самарканд,
И Мурманск заполярный,
И дважды Сталиным спасенный Ленинград.
В этой оде не обошлось без преувеличений. Но верно отмечено, что имя стало легендарным, отчасти отделенным от конкретного человека. Однако в любом случае Сталин в глазах большинства советских людей олицетворял народовластие. И все сознавали, как велики его заслуги как руководителя государства и Верховного главнокомандующего.
Никто не выгонял огромные толпы москвичей и приехавших из разных городов на последнее прощанье с телом Сталина, покоившимся в Колонном зале Дома союзов. Пытаясь остановить и организовать массы народа, власти лишь усугубили ситуацию. В разных местах начиналась давка, в которой пострадали, а то и погибли сотни людей.
(Личное воспоминание. Как студента МГРИ меня пропустили на Моховую. Занятий не было. Вместе с тремя отчаянными парнями я перебежал улицу Горького. Вслед за ними в каком-то дворе по пожарной лестнице забрался на крышу дома. Снизу на нас кричали милиционеры. Мы пробежали по крышам, спустились во двор недалеко от входа в Колонный зал с Пушкинской улицы, смешались с толпой и прошли мимо гроба с телом вождя.)
19 марта 1953 года в передовой статье «Литературной газеты» ее главный редактор К. Симонов, помимо всего прочего, писал: «Самая важная, самая высокая задача, со всею настоятельностью поставленная перед советской литературой, заключается в том, чтобы во всем величии и во всей полноте запечатлеть для своих современников и для грядущих поколений образ величайшего гения всех времен и народов — бессмертного Сталина».
Эти слова показывают все еще сохранявшееся смятение и даже какую-то беспомощность автора. У литературы, конечно же, не может и не должно быть такой задачи. Она в лучшем случае должна стоять перед историками, да и то с уточнением: не величайшего гения вообще (выдающиеся люди проявляют себя в разных областях теории и практики), а величайшего государственного деятеля всех времен и народов.
Последнее утверждение не голословное. Мне довелось писать биографии 500 наиболее выдающихся людей за всю историю человечества, а позже достаточно подробные жизнеописания ста гениев. И в том, и в другом случае получалось при беспристрастном анализе, что из государственных деятелей по величию свершений некого сопоставить со Сталиным.
Так вот, за статью о Сталине Симонов подвергся жестокой критике со стороны Хрущева, секретаря ЦК, горячо и зло потребовавшего отстранить автора от руководства «Литературной газетой». Судя по всему, Никита Сергеевич, до того времени чрезмерно и подобострастно восхвалявший Сталина, резко перестроился. Но когда у него прошел первый приступ негодования, он понял, что еще не настало время раскрывать свои карты и претендовать на роль вождя. Свое распоряжение он отменил.
Сталинская эпоха завершилась, и уже выгодно было помалкивать о покойном вожде во избежание лишних неприятностей. В годовщину его смерти А. Твардовский, возглавлявший журнал «Новый мир», опубликовал в нем отрывки из своей поэмы «За далью даль». Там говорилось честно и правдиво:
…И все одной причастны славе,
Мы были сердцем с ним в Кремле.
Тут ни убавить, ни прибавить —
Так это было на земле…
Ему, кто вел нас в бой и ведал,
Какими быть грядущим дням,
Мы все обязаны победой,
Как ею он обязан нам.
Да, мир не знал подобной власти
Отца, любимого в семье.
Да, это было наше счастье,
Что с нами жил он на земле.
Для Хрущева и немалого числа других партийных функционеров смерть Сталина была желанна. Эти люди испытали немалое облегчение. Авторитет и суровые моральные принципы Сталина довлели над ними.
Что же происходило вскоре после смерти Сталина на высшей ступени власти? Об этом приходится судить главным образом по воспоминаниям не отличавшегося честностью Н. С. Хрущева:
«Сейчас же, как только умер Сталин, Берия сел в машину и уехал в Москву. А были мы на ближней даче за городом. Мы решили немедленно вызвать всех членов Бюро или даже членов Президиума. Не помню сейчас. Пока они не приехали, Маленков расхаживал по комнате, видно, тоже волновался.
…Я подошел к Маленкову и говорю:
— Егор, надо мне с тобой поговорить.
— О чем? — отвечает он так холодно.
— Вот Сталин умер. Есть о чем поговорить. Как мы дальше будем?
— А что говорить? Вот съедутся все, и будем говорить. Для этого и собираемся.
Казалось, очень демократичный ответ. Но я-то по-другому понял. Я понял так, как было на самом деле, что уже давно все вопросы оговорены с Берией и все уже давно обсуждено».
Намек Никиты Сергеевича можно понять так: Маленков и Берия давно сговорились разделить власть между собой, и, стало быть, организовали заговор. Хотя из слов Маленкова ничего подобного не следует.
Далее Хрущев пишет: «Началось распределение портфелей. Сейчас же Берия предложил Маленкова назначить Председателем Совета Министров с освобождением от обязанностей секретаря ЦК. Маленков тут же предложил своим первым заместителем утвердить Берию и слить два министерства — госбезопасности и внутренних дел — в одно Министерство внутренних дел и назначить Берию министром…