Конец июня, зной и лень,
Густеет синева,
И — в полночь на Иванов день—
Цветёт разрыв-трава.
Найти ее, зажать в горсти
Разящее быльё,
Былое вырвать прочь! Прости,
Отчаянье моё.
Вот — разрешение оков,
Свободы дивной клад.
Неразделённая любовь
Утрачивает яд.
Трава прекрасна и горька,
И от сердечных ран
Целит вернее, чем строка,
Сильнее, чем емшан.
Беру, поправшую поправ
Без тени торжества,
Из всех отечественных трав
Тебя, разрыв-трава.
18 апреля 1984
* * *
В этом царстве растений,
Царстве тяги земной
Больше нет средостений
Между волей и мной.
Распадаются узы,
Тяготившие дух,
Отворяются шлюзы,
Разделявшие двух.
Мне мила земляника,
Мил березок синклит —
Но трава повилика
Ничего не велит.
2-5 апреля 1993
ОРИЕНТАЛИИ
Ты дал мне землю полуденную,
дай мне и источники вод.
Иисус Навин 15:19
* * *
Напрасно поэт проповедует страсть
И крайности славит свои:
Душа оживает, пред небом стеснясь,
В тщете отыскав колеи.
От страсти жестокостью густо несёт,
И слишком собой занята
Язычница, славящая эпизод,
Сегодняшняя правота.
Любовники свет позабыли; толпа
За Савонаролой валит, —
А сердцу любезней лесная тропа
И портик, где учит Евклид.
Где формы проникнуты мыслью творца
И соты расчислены впрок,
Вещунье, к чьим лапкам прилипла пыльца,
Посредственность — славный упрёк.
Живителен труд галилейской пчелы,
И мёд ее трезвый хорош.
Душа и не ищет иной похвалы,
Ее на испуг не возьмёшь.
Противен ей крайностей вычурный храм,
Смешна прихожан его спесь,
Открыт ее дом средиземным ветрам,
Стоит, продуваемый весь...
И ты отвергаешь разбойничий свист,
Подмостки, кинжал и вино, —
Засим одиночество, медиевист,
Тебе на земле суждено.
31 декабря 1983 — 11 января 1984
* * *
Несчастная любовь питает и ведёт,
Полжизни озарив, всё очи не смыкает.
Ты любишь и любим, но эта жизнь — не в счёт,
А в той — безумец Лир от царства отвыкает.
Всё высмеяно в ней рассудком и судьбой,
Не выскажешь ее доверчивой подруге,
Трудом и горестями связанной с тобой;
Всё выветрилось в ней — но не смолкают звуки.
Уже и образ тот, и голос, и слова
Утрачены навек в потоке инкарнаций,
Но длится чудный гимн, таинственно жива
Твоя мучительница в сонме муз и граций.
14 марта 1988
ЖИЛ ЧЕЛОВЕК В ШВАРЦВАЛЬДЕ
Жил человек в Шварцвальде. Чёрный лес
И горы, горы...
Встречный мерседес
Со звездочкой на лаковом капоте
Внезапно нас слепит на повороте
И исчезает — за косым снежком,
Кружащимся над этим краем...
В нём
Водились тролли, обитал забавный
Гном, бюргерской порядочности славной
Волшебный страж. Творцу угоден он —
Не то что бакараша-плотогон
Михель Голландец: этот был верзила,
Нечистая им овладела сила,
Сердца скупал он...
В светлой полосе —
Стволы и хвоя, серпантин шоссе
Упрямо тянет в горы, на асфальте —
Не снег, а грязь...
Жил человек в Шварцвальде
И, не трудясь, хотел разбогатеть.
К лукавому он попадает в сеть,
А гном, на месте оказавшись кстати,
Беднягу возвращает к благодати:
Наш угольщик оставил блуд, трудом
Вернул достаток в сирый отчий дом,
С любимою воскресшей помирился...
Но лес шумит, угрюм...
Не изменился
С тех пор пейзаж: всё так же мрачноват,
И этот путь в горах — витиеват.
Прекрасной прозы мерное теченье,
Художественное нравоученье
В нём слышу. Не беда, что он знаком:
Сентенцию припорошим снежком,
Красы невиданной поставим ели,
И Рейн, полоской светлой акварели,
Контраста ради (или озорства)
Втесним в подрамник, подкрепив слова,
А в хвои шум вплетём строку Вивальди
Иль Моцарта...
Жил человек в Шварцвальде.
Я знал его и восхищался им
В краю родном, который стал чужим, —
Он был жрецом Урании холодной.
Я тоже тщился истиной свободной,
Значки таинственные выводил,
Мой акроним вживлял в них что есть сил,
Вселенную внедрял в число Бернулли, —
Но звуки алгебру перетянули,
Сник мой естественнонаучный пыл...
Ему и мне — нам север вреден был,
Лапша, клопы да враки надоели,
Бездельем тяготились мы...
В ущелье
Ныряет наш фольксваген. На скале,
Слегка поблёскивая в зыбкой мгле,
Маячит изваяние оленя;
Давным-давно, в порыве умиленья,
Его, земле во славу, вознесли
Вольнолюбивым возгласом земли,
Излишне, может быть, сентиментальным,
Но сделанным на совесть, матерьяльным,
Таким, что собственника веселит, —
Что нам обычай подчеркнуть велит
Со снисходительностью...
Нет, не пивом,
Не благонравьем тягостным, а мифом,
С Гельвецией сведя Бахчисарай
И Ганзу, чуден скифу этот край.
В нём грозно всё взывает к подсознанью,
К прародине, к первичному изгнанью,
К предвечному, и дух, густой, как мёд,
В прирейнских землях и лесах течёт
Для нас...
Жил человек в Шварцвальде. Он,
Своим искусством древним упоён,
Водитель был, однако же, исправный,
И мы доехали. Я помню славный
Разноязыкий шумный русский дом
И в нём достаток, нажитый трудом —
Осмысленным, не тем, что нас состарил.
Хозяин — китаист, он кочегарил
На севере, а здесь преподаёт...
Нет, труд не враг душе, наоборот:
Расслабленность — вот малодушье: к людям
Льнёт пошлостью она и словоблудьем,
В жестокости и скуке потонул
Хвалёный артистический разгул,
А чада сердца с нами остаются.
Нет, это вздор: сердца — не продаются
И покаяньем — не искупишь ложь...
Возлюбленную к жизни не вернёшь.
15 сентября 1988
* * *
Архитектура — вот что Ему
Провиделось в предвечную тьму,
И женщину он строит, как дом:
Как ждущий наполненья объём.
Профессор морфологии, сват,
Он сочлененья чтит и обряд.
Он сам не свой до форм. Парфенон
Порывом чувственным вознесён.
В стенах локализованный дух
Разыгрывает действо о двух.
Зиждительная мысль хороша:
Под сводами гнездится душа,
Блаженствует меж линий и числ
Двуполый ритмизованный смысл.
План мира сексуален — и речь
Приличествует в ритмы облечь...
— Довольно рассуждать, помолчи,
Забудешь бутерброд и ключи.
30 мая 1988
* * *
Дине Яблонской
Дорога сворачивает на Камчатку.
Гражданскую, веришь ли, оборону
В нагрузку к языку и литературе, —
Вот что она там преподавала!
Сопки, олени. Поодаль — Чукотка,
Где отпуск учительница проводит.
Холодное, комариное лето.
Полдюжины выцветших фотографий.
Возвращенье. Безвременье, остыванье,
Романы, супружество полупустое.
Качается маятник московский,
Линяет, в кольца свившись, эпоха.
Тут — приговор: от силы — полгода.
Резиновые перчатки хирурга.
Эфир, щекочущий нервы. Морфий.
Апелляция к небу. Оттуда — прощенье.
Теперь — каббала и виноградник
В зелёной, сияющей Галилее.
Судьба, при ближайшем рассмотрении, вышла
Как все. Твоей и моей не хуже.
29 мая 1988
* * *
Был я мал. Судьба была не видна.
Посулила мне старуха одна:
— Вот возьмёшь из рук моих этот цвет,
Станешь ты национальный поэт! —
Я, как водится, вконец оробел:
Колокольчик нежно так голубел...
Засушил его я в книге. Цветок
На загадочную лирику лёг:
Русский классик и большой патриот
В ней Шотландию отчизной зовёт.
Сокрушительный и сладостный хор
Прянул в душу мне: пиратский простор,
Кливер, туч края жемчужны, жираф
Бродит (шею над скворечней задрав)...
Чуть-чуть ёрничала бабушка. Слог
Я не выдумал, а чистым сберёг:
— Внидь в народа твоего мощный дух! —
(Не сказала лишь, какого из двух;
Не сказала, чем талант нехорош,
Если части целое предпочтёшь.)
Звали Агнией сивиллу. Вопрос
Вместе с холмиком травою порос.
Вождь похерен. Атом в ступе растёрт
До тестикул, до желёз и аорт,
Лимфой полнятся рубины Кремля,
Под стеною шевелится земля,
Чёрный колокол утюжит страну,
За обиду выдавая вину...
В Левашове, в предпоследний приезд,
Посетил я покосившийся крест.
Всплыло детство: дачный садик сырой,
Флоксы, грабли, керосинка, Роб Рой...
Верно, молодость мою берегла:
Всё-то знала, да с собой унесла.
4 сентября 1988
ХАРИТА СТРОГАЯ
1
Харита строгая нашептывает мне:
Венки и почести на этой шаткой сцене
Оставь ребячеству, живи в своей стране
И неразборчивой не угождай Камене.
Хозяйка ветрена и любит мишуру,
Бессмертник скучен ей — милее асфодели.
Другой, немотствующей на чужом пиру,
Подсохший стебелек подносит Боттичелли.
15 марта 1988
2
Харита строгая нашептывает мне
О стройности былой — и хмурится некстати:
— Не слушай никого, живи по старине
И помни, помни об утрате...
Дорожка млечная бежит от маяка