К ногам ее босым, дрожит ее рука,
Весь облик милой хрупок, астеничен.
Харита нежная осунулась слегка.
Ей местный климат непривычен.
Харита строгая — и речь ее странна:
— Не наши пажити, не наши времена!
На встречных не гляди. Их век расчеловечен,
Боязнью высоты и подлостью отмечен.
Сестренка бывшая — хозяйкой на пиру.
Там перси пышные, там любят мишуру,
У этой кумушки — семь пятниц на неделе.
Так неразборчива! Вот завтра я умру,
Останешься один, без ласки, без свирели.
Прощай, люби мою сестру.
Приноровиться не смогла я...
А я нашептываю ей в ответ:
— Мы вместе навсегда, не страшен суд планет.
Твоя сестрица — скука злая.
Мне до сегодняшнего дела нет.
Ты Евфросина, не Аглая.
1988, 1992
ПОДРАЖАНИЕ БЛЭЙКУ
Think not thou canst weep a tear
And thy Maker is not near.
Это — жизнь: другой не будет.
Всё, что в ней не удалось,
Все, что нас гнетет и нудит, —
Все в Творце отозвалось.
От слезы Его горячей
Оживаю всякий час.
Он скорбит о неудаче
Вместе с нами, больше нас.
22 марта 1988
ЯСОН
Мне было тринадцать лет.
Я слышал чудные звуки
И знал: удел небывалый
Судьбой уготован мне.
Мне было тринадцать лет.
Свирепый голос призванья
Гордостью беспредметной
Душу мне наполнял.
Мне было тринадцать лет,
Когда у ручья старуху
Я встретил: горб и лохмотья.
И мне сказала она:
— Юноша, воды быстры,
Камни остры... — С размаху
Ее, подхватив, перенёс я
Через воды ручья.
Костлявые помню пальцы
И тонкую, словно в веснушках,
Коричневатую кожу
В меня вцепившихся рук.
До пояса доходила
На стрежне тёмная влага,
И с левой ноги сандалью
Поток у меня сорвал.
— Сядь, милый, переобуйся... —
Тут, сбит воздушной волною,
Вскочил я: — Где ты, колдунья? —
И не было никого.
1988
* * *
Ах, васильки, васильки,
Сколько вас выросло в поле...
Прости, невозвратимый праздник...
Непостижимо далеки
В гербариях старообразных
Те давешние васильки.
Прости! Препоны и клинки,
И ласточки, и сквозняки
Осели в слайдах, беспристрастных
И не по-доброму прекрасных.
Под ними бирки, номерки.
Я молод был, земного пира
Цветочную галиматью
Из коммунального сортира
Волок в метафору мою.
Пир выдался под стать жилью...
Очнулся — бездны на краю,
Один. Посередине мира
Стою, у ног кирка и лира —
И не узнаю...
1987
* * *
Не любовницы девичий пыл,
Он отчизну чужую любил —
И уехал, мечтой окрыленный,
Ей же берег оставил иной,
Омываемый нежной волной,
Дактилический, неутоленный.
Он уехал — и призрак возник.
Всякий раз зажигая ночник,
Видит девушка: тень пробегает
Меж холстов, табуреток и книг
И с оглядкой к трюмо приникает.
Как в аквариуме, там среда,
Всколыхнувшись, стекло омывает,
От пробоины в трюме вода
Атлантическая прибывает.
Ночь проходит. Проходят года.
Успокаивается лишь днем
Взбаламученный зеркала омут.
И она вспоминает о нем,
А слезу экономит.
Днем, когда просветлел небосвод,
У мольберта она напевает:
— За морями синица живет,
Там тепло и забот не бывает.
1987
* * *
— Противится твоя совесть, велик соблазн уклониться,
Но битва — предначертанье верховного божества.
Итак, крепись и сражайся, — вождю говорит возница,
И кони ржут, подтверждая божественные слова.
— В бою ты не знаешь равных, тебе суждена победа,
Ты праведен перед небом, а Кауравы грешны.
— Всё верно, — шепчет Арджуна, — но сердцу противно это.
Ценой их жизни ни слава, ни царство мне не нужны.
Смотри, о бог кровожадный: там братья мои и дяди,
Там тот, кто мечом и словом меня научил владеть.
Каких утех и сокровищ, какого призванья ради
Их гибели предрешённой я должен сейчас хотеть? —
Два войска стоят недвижны, и каждый знает свой жребий.
Истории нет в помине, она еще не нужна.
Служенье, мудрость, величье — сам выбери, что нелепей.
Добавь любовь, если хочешь. Крепись, получай сполна.
27 октября 1992
СИЕНА
Грешили — и собор воздвигнут был,
От века небывалый. Пламень скрытый
Вошел в него, овеществляя пыл
Той крохотной общины деловитой.
У них с Творцом надежный был союз.
Говел убийца, отбывая мессу,
В исповедальнях отпускали груз
И не теснили храброго повесу.
Зато и чувственному дан простор
В твоем духовном, убежавшем тлена.
Но правда ли, что мрамор — не фарфор
Ты вознесла, коммуна ди Сиена,
Над вывихами мировых столиц?
Грешили, торговали, воевали
И верили — и линии сошлись,
И ангелы к Всевышнему воззвали
И выдохнули из бесплотных уст
Неслыханное славословье раю,
В которое, как в моисеев куст,
Вхожу — и чудом, грешный, не сгораю.
1987
ВО ФЛОРЕНЦИИ
Тот, кто Арно с Невою сравнил,
Был не вовсе неправ,
Всхлипы волн у литейных перил
Властью слова уняв.
Пусть он даже сказал на авось:
Вышел звук непустой:
Что у этой реки началось,
Завершилось у той.
Я сегодня у этой реки.
Насыщается взгляд
Тем, что ямбы клевали с руки
Четверть века назад.
Здесь Европы полуденной блеск
Занялся и угас,
Чтобы слабый, но сладостный всплеск
Докатился до нас.
Но тускнеет ее барельеф,
Лилия отцвела,
Да и третья река, обмелев,
Не влечёт, как влекла.
Все морщинки лица твоего,
Город мой, узнаю.
Нет бездомнее нас никого:
Мы гостили в раю.
18 января 1987
* * *
Грустно шотландцам. История не удалась.
Жемчуг творительный родина порастеряла.
Всё чемпионам досталось: и воля, и власть.
Не восстановишь таинственного матерьяла.
Юности гений даётся народу лишь раз.
Дик он и страшен, но делает верное дело.
Пусть и обида забыта, и рана срослась —
Не воскресишь Александра: душа оскудела.
Я в Эдинбурге осеннем недавно бродил:
Людям невесело и в суете фестивальной.
O’дин заоблачный квёлый свой лик обратил
К траченным немочью стогнам отчизны печальной.
1992
* * *
Мы зависим от произнесенных
Слов — верней, чем от ночей бессонных,
Отданных счастливому труду, —
И не будет проку никакого
От гончарной печи и алькова
Равнодушным к славе и стыду.
1985
* * *
Влачи сквозь низости и тщету
Земной оболочки гнет —
Лишь смерть начальную чистоту
И цельность тебе вернет.
Вновь будешь прекрасен, как был тогда,
Когда ты задуман был,
И путь твой — оттуда и вновь туда —
Проявится меж светил.
1985
* * *
Уж ты не раб — ты царь венчанный...
Там будет счет другой. Вся подлость отойдет,
Исчезнет без следа обидной плоти гнет,
И зубы ветхие, и пористая кожа,
И бесконечные уступки естеству.
Психея, угадав, на что она похожа,
Впервые без стыда промолвит: я живу.
1985
* * *
В спокойном сознаньи своей правоты
Твой пасынок держит перо.
Он видит: над ним наклоняешься Ты —
Что слава ему и добро?
Течет, не мельчая, горячий поток,
Отбеленное полотно,
Страдание свернуто в плотный моток,
Смятение отметено.
Он вынес такое, о чем прошептать
Не сможет — не сможет никто —
И гальку морскую не станет метать
Химере в ее решето.
1985
* * *
Мой польский классик, за ручьём твоим
Свет выключен, итог непоправим.
Свинцовые нас воды разделяют.
Как ты, еще паромщик твой не знает
Меня, и неразменный мой обол
Еще в кошель его не перешёл,
Способствуя благоустройству в зоне
(Сизифу — фартук, шпильки — Персефоне).
Дай срок, увидимся. И я служил
Тому, что в жилах, — тою, что из жил,
Как ты. Залогом нашего союза —
Моя эллинистическая муза,
Родня твоей, хоть и на русский лад
(и школьники ее не затвердят).
Сойдёмся мы. Но я вперёд замечу
И малость ту, что омрачит нам встречу:
Толпе, как ты, не верил я, не звал
Уравнивающий гонимых вал,
И пыл мировоззрений мне наскучил,
Как зал музейный, где собранье чучел.
Для Клии войны ямбов не важней.
И в жизни (страшно прилепляться к ней!),
И в смерти (чьих трудов не отвратишь)
Равéнство — чушь, очередной фетиш.
Мир тот же. Как ни просвещай народы,
Задумчивой не выведешь породы.
Стопы крестьянские в крови омыв,
Правдоискатель спит — и видит миф.
Ты виноват. Вся жизнь твоя ошибкой
Была пред ним. С блаженною улыбкой
Твои очки раздавит христофор,
А там и главный выложит укор.
Не оправдаешься в грехе известном
Ни Польшей, ни отечеством небесным,
Души не склеишь, флагу присягнув
В гнезде ветров, где вечность чистит клюв.
1989
* * *
Тем душе тривиальность любезна, что ты
Возникаешь в январском снегу.
Свет доходит ко мне и от дальней звезды —
Но обнять я тебя не могу.
Слава Богу, что так! Мой скудельный сосуд
И не стоит космических ласк —