Так многие из его последователей, считавшие себя людьми благочестивыми, начали отдаляться от него. Те же, кто раньше были чужды его учения, сейчас вдруг возомнили его воплощением Вакха и стали просить его благословить урожай или излечить от бесплодия, что приводило его в ужас. С самого раннего утра, бывало, у ворот дома Кефаса уже собирались несколько десятков поклонников. Его проповеди едва можно было расслышать, стоя в огромной бурлящей толпе, собравшейся за пределами города. Среди всей этой суеты к нему продолжали приходить больные, надеющиеся на помощь, и их становилось все больше; шумящая разношерстная толпа разрасталась до огромных размеров. Люди начинали преследовать его, и иногда, завидев их, он ускользал, прихватив с собой кого-нибудь из нас, оставляя их довольствоваться пустыми ожиданиями.
— Если кто-то придет просто поведать им истину, они разочаруются, — с горечью признался Иешуа, — они хотят только чудес.
Он становился все более замкнутым. После обращения к нему больных, и даже часто именно после таких обращений, он выглядел совершенно обессиленным. Казалось, что исцеление уносит и его жизненные силы. Хоть внешне его помощь больным имела признание и была мощной поддержкой его проповедям, на деле исцеления только мешали его служению, и, понимая это, он терял к ним всякий интерес. Но и на этот раз последствия разрушали всякую логику, но отнюдь не репутацию Иешуа — чем реже он выступал как лекарь, тем настойчивее распространялись слухи о чудесных исцелениях. Люди горели желанием получить то, что когда-то было предложено свободно и в большом количестве, а теперь становилось редким явлением. Теперь у ворот дома собирались во множестве слепые, хромые, родственники приводили и приносили умирающих, преисполненных последней надеждой, а мы были вынуждены отказывать им.
Иешуа попал в замкнутый круг — он почти не появлялся перед народом, но чем меньше его видели, тем больше судачили о его необыкновенных возможностях. Если же Иешуа хотел обратиться к людям для того, чтобы просто поговорить с ними, они сильно расстраивались, подозревая, что Иешуа не хочет или не может творить чудеса из-за их маловерия или греховности.
Однажды произошло следующее. Один калека из Синабрия упросил свою родню переправить его через озеро в Капер Наум и принести к Иешуа. На что он только ни пошел, чтобы предстать перед взором Иешуа. Родные калеки подняли носилки на крышу дома Кефаса и затем осторожно спустили их во двор прямо под ноги проповеднику. Кефас, отругав настойчивых «гостей», хотел было выставить их вон, Иешуа, однако, тронула такая настойчивость. Как оказалось, человека привела к Иешуа не столько вера, сколько скептицизм и желание раз и навсегда развенчать славу Иешуа.
— Я понимаю твой скептицизм, — сказал Иешуа, — только Бог имеет такую власть, какую они ищут.
— Тогда почему вы не препятствуете им так говорить о вас?
— Что я могу поделать с тем, как говорят обо мне люди? — возразил Иешуа.
— Вы как та безобразная девица, — сказал калека, — которая никогда не выходила на улицу, чтобы не увидели ее уродство. Вскоре разнесся слух, что на самом деле она красавица, и перед ее дверью стали собираться толпы воздыхателей. Когда сестра упрекнула девицу в обмане, та, очень довольная разговорами о своей красоте, сказала, что не может ничего поделать — так говорят.
Иешуа совсем не рассердился на его слова и даже, наоборот, развеселился. В таком хорошем настроении его не видели уже несколько недель. В конце концов они со стариком-калекой после долгой беседы расстались совершенно по-дружески. Старик пообещал, что расскажет в Синабрии, как он, не найдя чудес, нашел гораздо более редкую вещь — настоящую мудрость.
Произошло то, что больше всего любил Иешуа, — беседа здравомыслящих людей, которые поверяли друг другу свои мысли, беседа, в которой ему удалось отстоять свое мнение. Он был даже не самородком-целителем. Он был, что называется, учитель по призванию, без всякой мистики, без сектанства. С самой ранней поры нашего с ним знакомства и в дальнейшем, по мере того, как я узнавал его, он открывался мне как личность, которая владеет простой, но в то же время глубокой истиной и хочет донести ее до людей. И, несомненно, именно такой Иешуа привлекал меня к себе и именно о таком Иешуа я теперь тосковал. Все могло бы сложиться совсем иначе: он мог бы вести спокойную жизнь в Назерете или в Капер Науме, пользуясь некоторым авторитетом среди немногочисленных своих последователей. Все могло бы быть именно так, но пошло совсем по-другому; люди нуждались в нем, и их надежды, связанные с ним, были огромны. И в самом Иешуа чувствовалось нечто особенное. Он представал перед людьми, жаждущими увидеть его, в каком-то ином свете: казалось, что появлялся совсем иной человек, я бы сказал даже — второй человек, существующий вместе с первым Иешуа. Еще я думал о том, что время выступало его врагом, а не союзником. И он, проповедующий мир и ищущий мира, никак не мог сам его обрести.
Как раз в это время пронесся слух, что заболела одна из его последовательниц, девушка по имени Рибка из Мигдаля. Она была бедна, что же до ее репутации, то последняя оставляла желать лучшего. Однако именно потому, что общество определило ее на самую низшую ступень иерархии, Рибка пользовалась особым расположением Иешуа и была очень приближена к нему. Иешуа очень часто и много ругали за Рибку даже те, кто принадлежал к его окружению, а вездесущие лазутчики Ирода не преминули воспользоваться поводом и опорочить его еще больше. Простые люди, по своему обыкновению, истолковали болезнь Рибки как «знак свыше», что придало заурядному случаю несвойственный ему глубокий смысл.
Дело же было так. О том, что Рибка заболела, мы узнали как-то утром, и тут же Иешуа и еще несколько человек отправились в деревню, где она жила. Деревня находилась не так далеко от Капер Наума, и мы пошли берегом озера. Придя в деревню, мы спросили, как нам найти девушку, нас отправили к навесу одного из домов, где обычно солят рыбу. Там мы и увидели ее. Рибка лежала прямо на разделочном столе среди разбросанной рыбьей требухи. Я заметил, как побледнел Иешуа.
— Почему ее не отнесли домой?
Подошедший отец Рибки, похоже, не разделял возмущения Иешуа.
— Пусть уж лучше работает да будет на глазах, — проворчал он.
Оказалось, что какое-то насекомое ужалило Рибку в ногу, когда она гуляла у озера. Сейчас укус превратился в гноящийся нарыв, и нога сильно опухла. Иешуа отнес Рибку в дом и положил на постель. Он старался, как мог — вскрыл нарыв и сделал ей кровопускание, наверное, для того, чтобы вывести яд из организма. Но все было напрасно, через час Рибка умерла. Иешуа разрыдался. Нам никак не удавалось увести его от тела, нужно было обрядить девушку, чтобы подготовить к погребению.
— Я ничего не сделал для нее, — сказал Иешуа.
Вернувшись в Капер Наум, Иешуа затворился в своей комнатке в глубине дома и не выходил оттуда в течение многих дней. Он ничего не ел, не мылся, не смывая со лба пыль, которой он посыпал себе голову еще у тела Рибки. Он скорбел по Рибке и был опечален собственным бессилием. Молва щедро приписывала ему столько чудес, а он не смог помочь самому близкому человеку. Когда ему сообщали, что возле ворот дома опять кто-то поджидает его, Иешуа, стараясь быть незамеченным, покидал дом через дальний выход, скрывшись на долгие часы.
С тех пор нас стало очень беспокоить его состояние и то, чем оно может закончиться. Он по-прежнему не принимал пищу, и с каждым днем его взгляд становился все менее осмысленным; мы опасались, что становимся свидетелями первых признаков неотвратимого безумия. Единственным человеком, привязанным к нему, единственным другом стал для него в те дни Андреас, не проявляя при этом ни чрезмерной наигранности чувств и эмоций, ни отталкивающей суровости. Он приносил Иешуа воду, ухаживал за ним, проявляя такую заботу, что слезы наворачивались на глаза. Андреас был тем, что связывало Иешуа с миром. Наивность и детскую привязанность Андреаса невозможно было оттолкнуть, остальные же не смели даже приблизиться к нему.
Что касается меня, то я опять открыл для себя неизвестного мне Иешуа. Я наблюдал глубину его горя, спрашивая себя в который раз, понимал ли я его когда-либо по-настоящему. Я был поражен теперешним его состоянием — таким подавленным он не был даже при нашей первой встрече в Эн Мелахе. Я догадывался, что причиной тому была не только смерть Рибки; и раньше случалось, что люди не получали от него ожидаемой помощи, несколько человек даже умерли, можно сказать, у него на руках. Но именно сейчас чувствовалось, что Иешуа растерян. Возможно, он задавался вопросом, что он несет людям, а возможно, тот второй Иешуа, человек для толпы, скрылся, оставив о себе лишь смутные воспоминания. Я думаю, что мы, близкие ему люди, должны были в те дни поддержать его и утешить. Но что касается меня, то я уже не был уверен, что смог бы когда-либо вернуть теплоту нашего прежнего общения.
Прошло довольно много времени, когда Иешуа вдруг собрал нас и сказал, что должен уйти. Он не смог ответить, сколько продлится наша разлука. Двенадцать его учеников были в полной растерянности от такой новости. Видно было, что женщины еле сдерживались, чтобы не завыть в голос. Мы не знали, в каком состоянии пребывал его рассудок, поэтому никто не рискнул подступиться к нему с уговорами остаться. Теперь мне кажется, что в душе он надеялся в такой момент получить от нас некий знак поддержки, но все хранили молчание, и Иешуа, не мешкая, покинул собрание, как и все последнее время, неудержимо стремясь к одиночеству.
Когда он ушел, я предложил следовать за ним. Мое предложение было встречено общим вздохом облегчения, все оценили правильность такого выхода и удивлялись, как это никто другой не смог догадаться предложить то же самое.
Решили, что с Иешуа пойдут три человека. Кефас собрался идти одним из первых и даже определил себя старшим в группе, но обстоятельства его складывались весьма сложно. Свекровь Кефаса была тяжело больна, и правы были те, кто убеждал его не покидать семью на неопределенный срок. Похожая ситуация была и у Якоба, и у многих других. Наконец определили, что пойдут трое: ко мне присоединились Иоанан и Симон Хананит, никто не высказался против моего участия, так как, вероятно, для возражений не сыскалось достат