Однако уже через три дня, к великому нашему удивлению, Якоб привел Иешуа. Он нашел брата в Синабрисе — вероятно, Иешуа искал там работу.
Казалось, я должна была несказанно обрадоваться, увидев сына возле себя, но я не могла даже притвориться. Я не знала, в каком он вернулся расположении духа и как долго пробудет с нами. Он сказал между тем:
— Если вы нуждаетесь во мне, то я здесь, чтобы занять место старшего.
Я молчала — не нашлась, что ответить ему.
— Я купила немного земли, это для тебя, — сказала я и почувствовала, что краснею, как девочка.
Это все, что я могла ему предложить.
Он вернулся в семью и стал одним из нас. Поначалу все испытывали странное чувство в его присутствии, все видели его необычность и непохожесть на остальных. Эта необычность проявлялась и во внешности, и в манере держаться — его как будто бы все время окружал ореол почтительного молчания. То чувство, похожее на преклонение, которое я испытывала перед ним, когда он был ребенком, не так сильно проявляло себя, но преобразившись, оно передалось остальным: и братья, и сестры чувствовали его отчужденность. Иешуа, тем не менее, сдержал свое слово и добросовестно исполнял обязанности старшего в семье. Вместе с братьями он работал в оливковой роще. Я прикупала или брала внаем землю для посадки пшеницы. Мало-помалу жизнь моя после смерти мужа возвращалась в свое обычное русло, дети были со мной, среди них мой старший сын, над которым теперь не нависала мрачноватая тень Иосифа. Впервые за долгие годы груз, который я несла со времени замужества, упал с моих плеч. Якоб относился к старшему брату с большим почтением, остальные следовали его примеру. Дочери радовались его возвращению, с женской проницательностью уловив изменения к лучшему и в моем настроении. Соседи находили возвращение старшего сына в семью после смерти отца событием вполне естественным и достойным одобрения. Что касается его долгого отсутствия, они полагали, что старший пользуется большей свободой в семье и может поступать по своему усмотрению, однако при необходимости он должен занять место отца.
Наступило время собирать урожай. Я купила пресс для выжимания масла, который мы установили на краю нашей рощи. Пока остальные собирали оливки, мы с Иешуа управлялись с прессом: я ссыпала оливки в огромную бадью, а он направлял каменный жернов. За последнее время, казалось, мы сблизились вновь, работая так бок о бок, окруженные мирным покоем обступивших нас холмов. Глубина и синева неба, размеренный ритм движений — все дышало покоем, который нужен был больше слов. Я вглядывалась в черты сына — он напоминал грека, светловолосый и светлокожий. Чувство, похожее на гордость, охватывало меня, когда я говорила сама себе: он мой сын. Я не могу в точности ни передать это чувство, ни объяснить, почему оно вспыхивало во мне с такой силой. Наверное, дело было в нерастраченных эмоциях моей души. Никогда не любимая мужем, я передавала сыну всю скопившуюся во мне любовь. Случалось не раз, что на рынке нас принимали за супружескую пару: мой возраст, не столь преклонный, был тому виной; ошибка эта повергала Иешуа в смущение, а мне, признаюсь, была приятна. Может, так, я полагала, подтверждаются мои права на него, большие, нежели просто права матери на сына.
Конечно же, я ни о чем таком не говорила Иешуа, ничем не обнаруживая своего особого к нему отношения. Я просто старалась изо всех сил быть для него хорошей матерью, проявлять любовь и почтение, особой заботой окружать то, что было дорого ему. Но если с другими детьми я всегда оставалась ровной и спокойной, то с Иешуа мне всегда приходилось сдерживаться. Я была сдержанной с ним раньше, когда рядом был Иосиф и я боялась выделить Иешуа, такого непохожего на остальных детей. Я была с ним сдержанна и сейчас, может быть боясь уронить свое достоинство. Что касается самого Иешуа, могу сказать одно: он никогда не раскрывался до конца. Многое в его характере напоминало мне об Иосифе: такая же прямолинейная открытость и честность и такая же скупость в выражении чувств. Я винила себя, что не смогла передать ему хотя бы немного эмоциональности и чувствительности. Но иногда такое его поведение казалось мне нарочитым приемом, которым он пользовался, чтобы задеть меня. Он догадывался, как я жадно ловлю малейший намек на привязанность с его стороны. Иногда он, казалось, изменял себе, показывая черты, скрытые до сей поры от меня: он мог принести подарки сестрам и воодушевленно расхвалить их передо мной, как бы говоря, что и такие порывы ему не чужды, но тут же замыкался в себе, демонстрируя все ту же скованную сдержанность.
Мне это причиняло боль, хотя, признаюсь, я сама невольно научила его такой сдержанности. Я ловила себя на том, что начинаю придираться к нему. Поначалу совсем пустяковые вещи вызывали мое недовольство. Внешность, одежда, поведение, какие-то маленькие оплошности, но, накапливаясь, они давали повод к большему. Постепенно в моем голосе все чаще стали звучать резкие нотки. Так, после сбора урожая, когда мы продали его часть, я стала жаловаться, что Иешуа упустил хорошую цену, хотя, по правде сказать, убытки были незначительные.
— Ты заботишься только о цене, но не было бы моего пота — не было бы и цены, — сказал он мне.
Я вышла из себя:
— Тебе незачем было бы поливать землю потом, как простому крестьянину, если бы ты только слушался моих советов и учился бы торговать.
Это было явным лицемерием с моей стороны, ведь Иешуа помнил, как я, к примеру, когда-то отнеслась к советам, данным мне Зекарьей. Но было поздно идти на попятную, хотя я, хорошо зная характер своего сына понимала, что он не упустил ничего из оброненного мной по горячности. Когда и с урожаем пшеницы было покончено, Иешуа пришел ко мне и объявил, что он собирается наняться в подручные к пастуху.
На такую работу брали обычно либо бродяг, либо слабоумных.
— Ты хочешь опозорить нас. — В моих устах такие слова звучали как-то неуверенно. Я ведь всегда пыталась оставить его в тени, скрыть от слишком назойливого любопытства.
В ответ он заявил язвительно:
— Я буду приходить домой поздно ночью, и никто не увидит нашего позора.
Он сдержал свое слово и отправился работать на пастбища, надолго исчезнув из Нацерета. Но так как сезон полевых работ закончился, ни у кого это не вызвало особого удивления, а выполнять черную работу здесь было все же гораздо почетнее, чем сидеть без дела. Однако во время полагающегося ему отдыха Иешуа остался жить на улице, в Нацерете он стал вести жизнь, подобную той, какую вел Артимидорус в Александрии, показывая всем, что он оставил свой дом. Иешуа обычно садился около рынка или около молельного дома, словно нищий, просящий подаяния. Люди узнавали его, и, не зная, как понять его поведение, подходили к нему с расспросами. На их вопросы Иешуа отвечал так, что они не могли понять ничего из того, что было сказано. Все это напоминало то, что делал Артимидорус в Александрии. Только здесь была не Александрия, а Нацерет, и никто никогда не видел ничего подобного. Оставалось предположить, что Иешуа помешался.
Когда мне сообщили, где Иешуа и что он делает, я не мешкая побежала на рыночную площадь.
— Ты решил вспомнить Александрию, — закричала я на него, — ты снова ищешь неприятностей на улицах?
Он ответил, что именно этим он решил теперь заняться, и наотрез отказался идти домой.
Таким образом, уныние, в котором я пребывала в течение долгого времени и с которым, я думала, попрощалась, вернулось и с новой силой охватило меня. Не скрою, не один раз у меня мелькала мысль, что было бы хорошо, если бы Иешуа оставил нас в покое. Он не возвращался к нам, но и не давал нам возможности забыть его. Он продолжал оставаться в городе, пока, как я слышала, его наниматель не прогнал его и не нанял более надежного человека. После чего Иешуа постоянно появлялся на рыночной площади и, не имея средств к существованию, попрошайничал.
Я снова пришла к нему.
— Твой сад совсем запущен, его надо обрабатывать, — сказала я. Действительно, опять подходило время позаботиться об урожае.
— Женщина, — ответил он мне, — я не интересуюсь больше ни оливами, ни пшеницей, ни ячменем.
Мне захотелось ударить его за такую дерзость. Я ушла, оставив его сидеть на улице, и велела детям забыть о нем. Но я знала, что они потихоньку от меня приносят ему еду. Я же надеялась, как надеялась, когда он был еще ребенком, что он не выдержит и вернется ко мне в конце концов. Но все опять случилось не так, как я думала. Какие-то молодые люди, прознав о том, что он дает очень прямые ответы, не боясь говорить, что он думает, стали приходить к нему для собственного развлечения, в надежде услышать от него какой-нибудь резкий выпад. Они спрашивали его и об известных вождях, и о купцах — кому стоит доверять, а кому нет. Они задавали ему также вопрос, нужно ли тратить столько времени на изучение Писания, ведь на этом потом все равно не заработать. У Иешуа на все был готов ответ, порой неожиданный, но всегда правдивый. Иешуа стал известен всему городу благодаря тому, что он говорил.
Но вскоре, однако, к числу просто любопытствующих стали присоединяться и враждебно настроенные. Они ратовали за то, чтобы выгнать Иешуа из города, они утверждали, что Иешуа порочит их доброе имя. Их поддержали те, кто утверждал, что Иешуа оказывает дурное влияние на молодежь. Он ведь ушел из собственного дома, чтобы просить милостыню на улице, а в своих речах подвергает сомнению то, чему учат людей их наставники. Были и такие, кто слышал из уст Иешуа о том, что Ирода мало уважают среди евреев, а это уже прямое подстрекательство к мятежу. Иешуа указывал на то, что многие люди, уважаемые в городе, обязаны своими богатствами Ироду, а значит, боятся идти против него, и, наоборот, всячески помогают ему выступают подрядчиками для его работ или посредниками в его торговых делах. Вскоре город резко поделился на две части: в одной Иешуа очень уважали его за прямоту и правдивость, в другой ненавидели за то же самое.