Помолчав так какое-то время, он, наконец, заговорил:
— Ты уже не мальчик, — сказал он мне, — чтобы сбегать куда и когда захочешь.
Затем он сказал, что этой ночью я пойду со стадом на гору, и все овцы, которые пропадут, будут вычтены из моего наследства.
Если знать Хурама так, как знал его я, можно было сразу понять, что он придумал для меня самое страшное наказание, на какое была способна его фантазия. Хурам был уверен, что в горах за каждым кустом прятались бандиты. Они убили наших родителей, но с тех пор, правда, никто больше не пострадал от их рук. Он не сомневался, что я буду думать ночью лишь об одном — как бы живым увидеть рассвет, и забуду об овцах. Хурам так хотел проучить меня, что даже рискнул ради этого стадом, что уж там говорить про мою жизнь. Я же больше всего боялся волков, они-то в темноте легко могли растащить полстада. А ведь все мое же наследство состояло из скотины — десяти овец, двух коров и свиньи.
Я думаю, что Хурам был разочарован, когда на следующее утро обнаружил, что я жив-здоров, а пересчитав уцелевшее стадо, расстроился еще больше. Но я не потерял времени даром — в ту ночь под звездами мне было о чем подумать. Я думал: десять овец, две коровы и одна свинья — вот чего я стою в этой жизни. Волк или вор могут уничтожить всю ценность моей жизни в одно мгновенье. Я вспомнил, что сказал Еша тому богатому человеку, и теперь его слова уже не казались мне шуткой. Какой смысл трястись день и ночь над своим добром, которое может в любой момент пойти прахом. Когда я был с Морией, мне не было никакого дела до моего наследства, главное то, что мы были вместе. И что будут стоить десять моих овец, если у меня не будет Мории.
Конечно, мне нелегко складно рассказывать, о чем я думал. Но я так чувствовал. Я думал о Хураме и о Мории, как она теперь изменилась.
Я ходил слушать Еша снова и снова. Постепенно то, что он говорил, становилось мне понятнее. Жизнь всегда легка для богатых и совсем не легка для бедняков, которые, может быть, заслуживают лучшей доли. Он говорил о том, что люди никогда не упускают случая повыставляться друг перед другом и взять верх или унизить того, кто слабее. Многое из того, о чем он говорил, шло вразрез с тем, что принято было считать правильным, чему нас всех сызмальства учили. У него был свой путь, по которому он подводил нас к пониманию сути вещей. Он как бы шел все время рядом с тобой, а потом вдруг раз — и пропадал за поворотом, а ты оказывался лицом к лицу с истиной, которая вдруг открывалась тебе и была проста, как камень.
Однажды он обратился к кому-то в толпе, спросив, какому богу тот молится. Тот человек ответил, что он молится Августу. После смерти его объявили богом, и всем приказано было молиться ему.
— Ну да, — сказал Еша, — он ведь очень силен.
Однако после этого Еша заговорил с нами о том, что же на самом деле сделал Август. Все отвечали, что он правил миром и построил много городов. А когда Август умер, говорят, с небес спустилось облако, которое забрало его. Еша не возражал, а слушал внимательно. Потом он спросил, сколько человек из нас смогли бы построить дом, если бы имели нужные инструменты. Оказалось, что все могут это сделать. Он продолжал. А сколько людей могли бы сражаться, если бы имели оружие? А сколько смогли бы построить дорогу? И так он спрашивал обо всем, что прославило Августа. Но потом Еша спросил, кто из нас смог бы сделать птицу. Все замолчали. А цветок? А дерево? Может ли Август сделать цветок или дерево? А может ли Август сделать то, что делает маленькое проросшее зернышко?
Он не говорил больше ничего, потому что такие разговоры могли быть приняты за государственную измену, но и так всем было ясно, что Август не бог, по крайней мере по мнению Еша. И каждый из стоящих вокруг него был рад услышать это, так как по-настоящему никто не считал Августа богом.
А тем временем Еша продолжал:
— Подумайте о Боге, который могущественен и силен, он самый могущественный из тех богов, о которых вы когда-либо слышали. А теперь подумайте о Боге в тысячи раз могущественнее того, о котором вы только что подумали. Но даже сейчас вы не можете представить себе могущество истинного Бога, о котором я хочу вам сейчас рассказать.
Мы ждали, что он сейчас заговорит о еврейском Боге, его часто представляли очень могущественным. Евреи называли его Яхве. Я знал, между прочим, что евреям не позволено часто называть Бога по имени. Угадав наши мысли, Еша заговорил с нами о том, что неправильно считать, что есть Бог для евреев, а есть еще один — для сирийцев или для греков.
— Не кажется ли вам, — говорил Еша, — что в этом нет смысла. Что же, этим богам придется ссориться между собой прямо на небесах, и чем тогда небеса будут лучше земли?
Все решили, что Еша говорит очень разумно. И действительно, править на небесах, соглашались все, должен один Бог. До прихода римлян мы поклонялись такому всемогущему богу, имя его было Хаддад.
Спустя некоторое время Мория родила сына. Хурам дал ему имя в честь нашего отца — Нааман. Он сдержал свое слово: сразу после родов отвел Морию в город и сделал там для нее документ, который давал ей свободу. Я ждал, что после этого Мория уйдет ко мне, но оказалось, она не только не собиралась уходить от Хурама, но почему-то заимела на меня зуб.
— Пусть Симон следит за свиньями один, — сказала она Хураму, хотя ходить за скотиной была ее работа, — я ведь должна смотреть за ребенком.
Вскоре вся работа по хозяйству была взвалена на мои плечи, у Мории на все была отговорка — ее ребенок. Я был готов выкрасть у нее этого ребенка и сбежать с ним. Ведь я был его отцом. Но Мория, словно волчица, кружила вокруг младенца и не спускала с него глаз ни днем ни ночью.
Однажды я услышал, как Мория говорила Хураму:
— Симон смотрит на меня так, как не должен смотреть на жену своего брата.
Сердце мое упало. Я тут же понял, чего боялась Мория. Она не хотела снова лишиться ребенка. А ведь если бы Хурам как-нибудь узнал правду, он убил бы и ее, и младенца. Она знала это наверняка, значит, у нее не оставалось другого выбора, как только поссорить нас с братом. Брат не будет доверять мне, значит, и не поверит, если я вдруг захочу проболтаться и выдать тайну. Мне стоило бы рассердиться на нее, но я вспомнил то, о чем Еша говорил людям. Я подумал: у Мории до сих пор не было в жизни ничего, она была рабыней, а теперь у нее появились дом, и сын, и муж.
Хурам ни словом не обмолвился о том, о чем говорила ему Мория. Но я понял, что он ей поверил. Мне не разрешалось больше находиться вместе с ними в доме. Хурам не объяснял мне, почему он так решил. Мории же запрещалось выходить из дома без присмотра. Лишь однажды я видел, как она шла умываться к колодцу, но и тогда Хурам велел ей закутаться в шаль. Теперь я даже с трудом мог вспомнить, как она выглядит. Возможно, надо было бы выбросить ее из головы, но, скажу честно, я не мог этого сделать; мысли о ней причиняли мне боль. Я думал о Мории и о ребенке, которого я не мог увидеть, поскольку он находился в доме Хурама. Мне теперь с трудом верилось, что когда-то мы были с ней в постели, что она — та самая девушка, от которой я должен теперь отводить взгляд, если случайно увижу, как она идет к колодцу.
Единственное, что мне теперь доставляло радость, были встречи с Еша у озера, он по-прежнему разговаривал там с народом, и я всякий раз не мог дождаться, когда он придет снова. Я приходил на берег, захватив с собой еду, и там вместе с остальными слушал Еша. О нем рассказывали много удивительного, но удивительнее всего были истории, которые рассказывал он сам. О несчастных богачах и о несчастных бедняках, о крестьянах, которые поступали неправильно, и о крестьянах, которые поступали очень разумно. Я, конечно, понимал не все из того, о чем он говорил. Но больше всего мне нравилось, когда он рассказывал о Царстве, которое создал его Бог. Еша говорил, что все мы, если очень захотим, сможем попасть туда. Он очень здорово рассказывал о нем. Это было место, где правят совсем не такие люди, которые правят у нас, я хочу сказать, что даже бедняк может в нем быть правителем, а не только царь. Те люди, которые имеют мало имущества, там в большом почете, а богачи попадают в него с большим трудом. Когда он говорил о том, где находится это Царство, я понимал, что оно должно быть где-то совсем рядом, может быть, даже где-нибудь в наших лесах есть такое потаенное место. Еша спрашивали, конечно, об этом, но он никогда не давал точного ответа, нам нужно было самим додуматься, где его найти. И по-моему, он специально говорил с нами именно так: он вроде бы и подталкивал нас, но и давал возможность выбрать — двигаться дальше самим или вернуться. Я бы с удовольствием пошел с ним туда, куда он укажет, пошел бы в то Царство, как бы далеко ни пришлось идти, ведь здесь, в родном доме места для меня уже не осталось.
Иногда мне приходило в голову, что то Царство, про которое он говорит, мы видим почти каждый день прямо у себя перед глазами. Вот Еша, он очень умен и мог бы разбогатеть или стать, к примеру, великим вождем. Но он идет к беднякам, к крестьянам, и становится таким, как они: надевает их рубище, спит в поле под открытым небом и не стесняется делить с бедными людьми их простую пишу. Значит, он живет так, как надо жить в том Царстве. Он живет по тем законам. Он умен, как богач, а все же он среди тех, до кого никому нет никакого дела. Он как будто бы сам носит в себе то удивительное Царство. Он поступал так, как считал нужным, как решил раз и навсегда, не заботясь о том, понравится это остальным или нет. Он говорил нам о том, что не стоит волноваться, если нет достаточно денег или амбар не ломится от зерна — я вспоминал тогда Хурама, — пусть все идет своим чередом, и тогда у тебя будет все необходимое. Так было и у нас: если в какой-то день улов был мал и рыбы на всех не хватало, обязательно кто-нибудь приходил с забитым в лесу оленем или мы собирали в общий котел у кого что есть. Словом, никто никогда не оставался голодным.