в открытых учебных заведениях, и гораздо больше общности и целости во всем, начиная с привычек и кончая мировоззрениями.
Сужу об этом по личному примеру, потому что сам обязан Главному педагогическому институту всем своим развитием. После первого же года вступления в него со мной приключилось кровохарканье, которое продолжалось и во все остальное время моего там пребывания. Будь я тогда стипендиатом или вообще приходящим слушателем, я бы лишен был всякой возможности удовлетворить возбужденную жажду знаний, а там все было под рукой, начиная от лекций и товарищей до библиотеки и лаборатории, время и силы не терялись на хождение в погоду, ни на заботы об обеде, платье и т. п. Нам все было дано, все было легкодоступно, и мы брали предлагаемое потому, что от наших профессоров узнавали то, где и что лучше всего следовало взять. Все дело зависело, конечно, от того направления, которое имело все учебное заведение, а оно определилось тем, что профессора его были первоклассные ученые своего времени, как Остроградский по математике, Савич по астрономии, Ленц и Купфер по физике, Брандт по зоологии, Воскресенский по химии и т. п. Остановлю внимание еще на том, что предметов или профессоров у нас было немного сравнительно с числом их в нынешних учебных заведениях и ради этого многие предметы были общими на разных факультетах до того, что естественники и математики на первых двух курсах проходили все предметы вместе, т. е. огонь в нашем очаге не тух от избытка топлива, а мог только разгораться под влиянием не только профессоров и товарищей, не только удобств для притока всего того кислорода, нужного для научного горения, который доставляли рядом со спальнями и жилыми помещениями находящиеся лаборатории в библиотеки, но и того общего направления или пыла, который установился в Главном педагогическом институте, по крайней мере, в то время, когда я сам в нем был. Мы все твердо знали, давши при вступлении личные обязательства, что будем педагогами, а потому по косточкам разбирали всю предстоящую нам жизненную обстановку и своим умом, а потому и внутренним соглашением достигли до того, что у нас, например, считалось в некотором смысле предосудительным готовиться к экзаменам, и хотя мы много работали в обычное время, в течение экзаменов все ночи напролет дулись в карты, а на тех, кто готовился к экзаменам, смотрели до некоторой степени свысока.
В этой мелочи, на мой взгляд, сказывается своеобразность мировоззрения, сложившегося в нашем закрытом учебном заведении. Припомню, что это было в середине XIX в., во времена большого формализма, начавшегося распространяться в царствование Николая I. Если я особенно настаиваю на необходимости и ныне вновь для образования учителей возвратиться к учреждению прежних, теперь почти исчезнувших закрытых высших учебных заведений, то имею в виду особую необходимость самостоятельного развития у юношей-учителей других, у них теперь еще не господствующих привычек, обычаев и воззрений, чего под влиянием ежеминутных жизненных столкновений, которым подвергается студент, живущий вне товарищей, достичь невозможно без какой-то уродливой ломки, да и то под влияниями посторонними, а не внутренними, не собственного сознания, а навеянных мыслей.
Молодежи до чрезвычайности нужно это взаимное общение для того, чтобы из нее выходил прок не только для самих их, но и для общего целого, для всей дальнейшей судьбы страны. Закрытые высшие учебные заведения прекращены у нас повсюду под влиянием неправильно понятых начал, жизненности высшего образования именно в эпоху, предшествовавшую так называемым университетским беспорядкам, и я ни одной минуты не сомневаюсь в том, что это закрытие «закрытых» высших учебных заведений служило одной из причин возникновения таких беспорядков в особенности под влиянием пресловутых «аттестатов зрелости», соединенных с поступлением в университеты бородатых юношей.
Те силы или порывы, которые нашли бы, вероятно, выражение в сложении самостоятельных воззрений и направлений, выступили, конечно, под худыми влияниями, носящимися в общежитии, в том, что слушатели высших учебных заведений стали представлять себя уже «зрелыми» членами общества и стали сходиться для суждения не о своих ближайших потребностях, не о слагающемся мировоззрении, а о том общественном, ради которого они и вступили в высшее учебное заведение как ученики и слушатели.
Не уклонюсь от того соображения, считаемого мною совершенно неверным, которое носилось в воздухе времени начала повторяемости так называемых студенческих беспорядков и очень часто высказывалось в те времена, что освободительные начала эпохи, наступившей после Севастопольской кампании, служили главнейшим внутренним поводом к началу беспорядков, так как во всем обществе произошло брожение и стали выражаться порывы того разряда, который у нас привыкли называть либерализмом.
Утверждали, что либерализм, проникший в правительство, овладел образованным обществом, а от него и университетским юношеством, которое по молодости лет и по пылкости, свойственной юности, спешило судить о том, что по своей сложности было ей не по силам. Совсем я сам так не думаю, хотя и признаю вполне передачу общественного настроения юношеству и развитие его в нем, но от этой возбужденности до беспорядков расстояние ничем логически не восполняется, потому что истинный либерализм прежде всего побуждает следовать законным путем, а не вызывает таких приемов, какие сказываются в беспорядках.
Прожив большое их число в близкой связи со студенчеством Петербургского университета (потому что тогда я жил подле химической лаборатории, где работало много студентов, и я был с ними в постоянном общении), я имел немало случаев убедиться в том, что «чувства добрые», господствовавшие в то время в студенчестве, побуждали их еще в большей мере, чем бывает всегда, к взаимному общению и соглашению, но исходов для этой надобности было чрезвычайно мало. Главное же, что считаю долгом сообщить здесь, состоит в том, что я получил подлинные убеждения в возникновении беспорядков не под влиянием этого стремления к общению, а под влияниями совершенно посторонними, даже говорю с уверенностью, под влияниями, совершенно чуждыми России и пришедшими из-за границы, где в то время еще больше, чем теперь, много было организованных сил, стремившихся, во-первых, приостановить явный прогресс, начавшийся в нашей стране, и, во-вторых, желающих сосредоточить все внимание России на внутренних беспорядках, чтобы отвлечь ее этим путем от вмешательства во внешние европейские события, среди которых тогда больше всего имели значение политические объединения Италии и особенно Германии, усиление мирового могущества Англии и возбуждение социалистических и коммунистических начал во всей Западной Европе. Все дела этого ряда тогда, несомненно, имели организацию и представителей ее в виде властных лиц, подобных Бисмаркам и Кавурам, а такие организаторы должны были помнить и сознавать, что голос России был одним из решающих в памятные эпохи Священного союза и 1848 года. Чтобы действовать свободнее, увереннее и надежнее, надо было во что бы то ни стало устранить какое бы то ни было вмешательство России; война с нею могла стоить сотни миллионов, возбуждение в ней внутренних беспорядков могло стоить очень дешево, да еще под знаменем либерализма, который сам проявлен Россией. Вот и решили разумные и расчетливые люди, стремящиеся к определенным целям, вызывать в России всеми способами внутренние неурядицы, покушения на императора-освободителя и всякого рода препятствия на пути русского прогресса. Утверждаю так в особенности по многим наблюдениям, бывшим для этого как у меня самого, так и у многих из профессоров Петербургского университета.
Расскажу об одном случае, бывшем лично со мною. Между многими студентами старших курсов, занимавшимися под моим руководством в химической лаборатории Петербургского университета, был один, которого назвать фамилию еще нельзя, потому что он еще жив и действует; его я обозначаю буквой «А». Это был образованнейший во многих отношениях человек, видный, красноречивый и влиятельный в студенческой среде, отчего его выбирали очень часто председателем дозволенных и недозволенных сходок, как мы все тогда знали. Так называемыми либеральными началами или порывами он был проникнут вполне, но был в то же время истинно русским человеком и, говоря по-французски, лояльным, противником всякого рода незаконных, а тем паче предосудительных мер всякого рода, т. е., как тогда говорили, был умеренным либералом. Он часто откровенно излагал проникающие его мысли и вообще был, как говорится, экспансивен, так что от него зачастую можно было узнавать многое совершающееся в студенческой среде. Он вел у меня в лаборатории одну специальную работу, и мне приходилось с ним часто оставаться часами, причем входить в беседу, нередко обращавшуюся на предмет всеобщей тогда заботы о благе университета. В одной из таких бесед А. рассказал мне о том, что в студенческой среде стали зарождаться своего рода подозрения относительно искренности участия некоторых деятелей сходок на основании того, что они возбуждали не столько своими открытыми речами на явных сходках, сколько закулисным влиянием на лиц пылких, но мало развитых. Такие лица, говорил А., не только не выступали сами, а толкали других, но и всегда прятались за них, т. е. действовали так, как действуют подставные заинтересованные возбудители. Как А., так и его благоразумные товарищи подозревали этих лиц как подосланных полицией для возбуждения беспорядков, и некоторые втихомолку согласились проследить и уличить их. В этом намерении они дошли до того, что, называясь их именами, стали получать от университетского швейцара письма на их имя, вскрывать их и читать, а потом, закрыв как следует, передавали их по адресу, зная, что следы вскрытия объяснялись получателями вмешательством тайной полиции. Но она была на этот случай товарищеская, и А., как один из вожаков, читал многие такие письма. Вот он-то и передал мне, что многие из этих писем были заграничного происхождения, не от русских эмигрантов, а от неизвестных, никогда не подписывающихся лиц, несомненно, выдававших возбудителям немалые денежные пособия именно для цели возбуждения. Убедившись в этом, единомышленники А. дошли до полного реального доказательства получения указанными лицами денежных средств из-за границы, но откуда они получаются, при всех стараниях юные исследователи не могли разобрать, и хотя из-за этого стали отстраняться от руководительства, но, конечно, не выдали имен, хотя, как говорил А., одного такого втихомолку вздули во все корки.