Или твоим глазам презренна плешь моя?
Какие грубости, скажи, ты в ней находишь?
О, бедственной задор, ты сколько мук наводишь!
Когда бы я тебя в мудах не ощущал,
Я б дни мои доднесь в покое провождал.
Начало горести, конец ты и средина.
Тебя мне знать дала нещастная шматина,
Тобою я узнал, сколь страсти жар велик
И сколько может гнуть тогда в крюк хуерык.
Но сколько ни мятусь и жалоб ни вещаю,
Я речь опять к тебе, драгая, обращаю:
Внемли, прекрасная, что я тебе скажу:
Я хуй мой наголо тебе весь покажу.
Возьми его рукой, коснися внизу жилы,
Авось-либо тебе черты те будут милы,
Которы верх его украсили и плешь.
Дражайшая моя, хоть тем меня утешь.
И естли щастлив я тобою столько буду,
В восторге ты узришь мою природну уду,
Взыграет мой елдак, восплещут и муде
И будут ждать часа, когда им быть в руде.
Я знаю, что тебя, мой свет, остановляет;
Конечно, в памяти твоей грех обитает.
Сия химера, ах! не раз уже собой
Лишала красоты, утехи дорогой,
Но ты уже не в те дни родилась, взрастала,
Когда ложь меж людьми за правду обитала.
Когда ту истиной рассудок их считал,
Обман господствовал, плодами процветал.
Бывает грех на том, кто должность преступает,
А должность исполнять — тут грех не обитает.
Друг друга так любить, не должность ли велит?
Друг друга нам любя, кто ж еться запретит?
Любовь, страсть нежная, природой в нас вливанна,
Должна ли чем она когда быть увенчанна?
Пол женской — храм ея, в его их чтит сердцах,
Но мужеск пол его находит в их пиздах.
В пизде любви венец, в пизде все совершенство,
В пизде все щастие, в пизде все и блаженство.
Дражайшая моя, вот истина, не ложь,
Дозволь уеть себя — сама ты скажешь тож,
Что нет приятнее внутри хуй ощущати,
Нет совершеннее утех, как подьебати.
Но естли я тяжел кажуся, свет, тебе —
Ляшь сверху на меня, восчувствуй хуй в себе,
Тем усугубится твое к ебкам желанье,
И придешь в жалость, зря мое ты подъебанье.
Захочешь лечь внизу, прибавить нежных сил,
Потоки пропусти, потоки так, как Нил,
Которой весь собой Египет напояет
И наводнением плоды он обещает.
Иль лутчей способ есть, без тягости чтоб еть
И удовольствие такое же иметь:
Ляшь задом ты ко мне, прекрасная, послушай:
Я постараюсь сбить мой хуй с твоею клушей,
Впущу его до муд и буду попирати,
Ты тягости себе не будешь ощущати,
Лишь подвигайся ты плотнее ко мудам.
Ах, ах! — ты скажешь мне, — не масли по усам
Иль обмишулкою не попади ты в жопу,
Пехай, пехай в пизду свою мне жоску стопу!
Когда и сей тебе противен ебли план,
Всё уверение мое чтишь за обман,
Так можешь лечь со мной, дражайшая, и набок:
Вот ебля милая, о, коль восторг тут сладок!
Одна твоя нога пусть будет под моими,
Другую положи ты сверху над моими,
А я свои меж их как можно помещу,
Обняв тебя рукой, вертеться не пущу;
В махонюшку твою, драгую щелупину,
Впущу слепого я и лысого детину,
Который, бодрствуя, коснется нежных губ
И сделает себе путь мягок и не груб.
Что после и тебе полюбится, драгая,
И нежный секелек, ебливу сласть узная,
Нередко будет сам, нередко занывать
И хуя моего, яряся, ожидать.
Вот весь манер, как смертные ебутся.
Но вижу я, твои еще мысли мятутся.
Оставь смятение хоть на единый час,
Позволь себя уеть лишь только один раз!
И есть еще манер, как раком еться знаю,
Но то для подлости, драгая, оставляю,
В нем нежность не живет, ебутся так скоты,
Не разбираючи нежнейшей красоты.
Клянусь еще тебе и клятвы повторяю.
Что истинно тебя, не ложно уверяю:
Полюбится тебе, как стану еть тебя.
Душа моей души, ты мне миляй себя.
Не сила иногда пылающей любви,
У нас которая в крови,
Колеблет постоянство,
Смягчает и тиранство,
Старух и стариков в соблазн ведет
И всех умы во власть берет,
А нечто есть еще, сто крат того послаще,
Что в заблуждение людей приводит чаще,—
Нежнее нету сласти той,
Котора названа девичьей красотой.
Девица ту красу в один раз потеряет,
Потом к забавам дверь мужчинам отворяет.
Не может без сего любовь быть горяча,
Как без огня свеча.
А в сласти ж без любви приятность одинака,
Утешна сладость всяка.
И тем одно воображенье нежных дум
В восторг приводит дух и затмевает ум,
А сладость нежная любви не разбирает:
Нередко и пастух с дворянкою играет.
Тут нет любовничьих чинов
Ниже приятных слов.
Лишь жажду утоли, кто б ни был он таков.
Но только ли того? — бывает вся суть в мире —
Пол женский жертвует венериной кумире,
И утешает жен не муж, а кто иной,
Хороший и дурной:
Боярыню — чернец, француз — княгиню
Иль пусть хотя графиню.
И сто таких примеров есть, а не один.
Мужик такую ж веселит, какую господин.
Всех чаще у госпож те в милости бывают,
Которы учат их иль петь, иль танцевать,
Или на чем играть,
Иль кои волосы им нежно подвивают.
У барынь лишь одних то введено в манер,
Чтоб сладость без любви вкушать. И вот пример!
К боярыне богатой
Ходил щеголеватый
Уборщик волосов.
Не знаю, кто таков.
Ходил дней десять к ней или уж три недели,
Он часто заставал ее и на постели.
А барыня, хотя б была непригожа,
Да имя — госпожа.
И новомодные уборы и наряды,
Умильные их взгляды,
И вольные с мужчинами обряды,
Приятная их речь
И в нечувствительном возмогут кровь зажечь.
О! сколь приятно зреть госпож в их беспорядке,
Когда они лежать изволят на кроватке.
Приятный солнца луч сквозь завесы блестит,
Боярыня не спит.
Вдова ее тогда иль девка обувает,
Чулочки надевает.
Какая это красота!
Сорочка поднята,
И видна из-под ней одна немножко
Ее прекрасна ножка.
Другая вся видна лежит.
Наружу нежно тело.
О, непонятно дело!
Лишь только чьим глазам представится сей вид,
Приятным чувством мысль в минуту усладит.
Потом боярыня, с постели встав спокойно,
Куда ни вскинет взор,
Все в спальне у нее стоят в порядке стройном:
С сорочкою вдова, у девок весь убор,
Там держит кофешенок чашку шоколаду,
Тут с гребнем перюкьер, все люди наподбор.
И повеления ждет всяк от ея взгляду.
Кто в спальню допущен, быть должен очень смел,
Коль в милость к госпоже желает повтереться,
Он чтоб ухватки все те нужные умел,
Каким лишь льзя от барынь понагреться.
Французы смелостью доходят до всего,
И в пышну входят жизнь они из ничего.
Из наций всех у нас в народе
Одни французы только в моде.
А этот перюкьер несмел был и стыдлив,
Не так, как этот сорт живет, поворотлив.
Благопристойность им всегда тут наблюдалась,
Когда боярыня поутру одевалась
И обувалась.
Из спальни в те часы всегда он выходил,
Чем барыню на гнев нередко приводил.
Но гнев ее тогда был только до порога.
Прошло недель немного.
Уборщик к этому насилу попривык,
Он стал не дик.
Из спальни не бежит он в комнату другую,
Когда зрит госпожу в сорочке иль нагую.
Когда-то госпожа уборщику тому
Такое дело поручила
И научила
Мужчине одному
Пересказать о том, что им она пленилась,
А говоря, сама в лице переменилась.
Вид ясно показал, что дело о пустом
И нужда ей не в том.
Мысль женска слабости не может утаиться,
Когда она каким вдруг чувством воспалится.
Стремление ее все взор изображал,
Что жар в ней умножал.
Тут руку госпожа уборщику пожала,
Амурный знак давала,
Но ей в смущении казалось сего мало,
Отважности его она не подождала,
Нетерпеливо ей хотелось веселиться.
Тут стала госпожа с уборщиком резвиться.
И будто бы его, играя, обняла.
Потом еще, еще и много обнимала,
И тут, и там его хватала.
Стремилась вниз ее рука и то достала,
Что всех их распаляет нежные сердца.
Исправно все нашла тотчас у молодца.
Но в этот только раз не сделала конца,
А только нежною рукой лишь подержала,
Сама от сладости дрожала.
Уборщик, стоя, млел.
Вообрази себе, читатель, эту муку,
В каком уборщик мой огне тогда горел,
Каким его дух чувством тлел.
Он также протягал дрожащую к ней руку
И уж открытую у ней грудь нежну зрел,
А так он был несмел,
Что к ней дотронуться не мог ни разу
И будто ожидал на то приказу.
Прошло так много дней.
Ходил уборщик к ней.
Им только госпожа себя лишь веселила
Так, как ей было мило.
Вдруг, лежа на софе, изволит затевать,
Чтоб голову у ней лежачей подвивать.
Уборщик исполнял ее охоту И продолжал свою работу,
А барыня его тут стала щекотать,
Потом за все хватать.
И добралася вмиг к тому, для ней что нужно,
Играть ей с ним досужно.
Поступком эдаким уборщик стал вольней,
И начал он шутить и сам так с ней,
Как шутит с ним она. Он так же точка в точку
Отважился сперва боярыню обнять
И в грудь поцеловать,
А там и юбочку немножко приподнять,
Резвяся, пооткрыл немного и сорочку
И дотронулся чуть сперва к чулочку.
Сам губы прижимал свои к ее роточку,
А уже от чулка
Пошла его рука
Под юбку дале спешно,
С ступени на ступень,
Где обитает та приятна тень,
Которую всем зреть утешно.
Дограбилась рука до нежности там всей,
И уж дурила в ней,
И вон не выходила.