В ту ночь знакомые очертания Парижа таяли в полутьме. Луна была бледная и неуловимая: она то скрывалась в тучах, то выплывала вновь. И вдруг ему послышался шелест пальм, и в памяти всплыло странное имя – Эзбекие. И словно не было ни Парижа, ни очертаний Нотр-Дама, а он перенесся на десять лет назад – в Каир, в сад Эзбекие.
После гадания, после страшного пророчества, что недолго ему суждены земные скитания, Николай долго не мог отвлечься. Он ходил по городу, растерянный, оглушенный, словно пытался что-то найти, но вот что – не знал. И когда ночь упала на город – как все восточные ночи – внезапно, без томительных северных сумерек, опустилась, как хищная птица, закрыв небо своими черными крылами, он дошел до сада Эзбекие и ступил в его пределы.
Он до сих пор помнил облик гадалки – черные кудрявые волосы, спускающиеся по спине, повязку на голове. Черные глаза, смуглая кожа в морщинах. Сколько ей было лет? Шестьдесят? Семьдесят? Сто? Когда он смотрел ей в глаза, возникало странное узнавание. Словно они когда-то уже виделись в другой жизни. Кем они были тогда? Родственниками? Любовниками? Просто знакомыми? У него довольно часто возникало это ощущение, что он уже встречался с тем или иным человеком и что они могут понимать друг друга без слов. Все самое нужное и важное уже было сказано задолго до этой встречи.
На какую-то долю секунды ему – поэту и мечтателю – удалось сквозь разрушающуюся оболочку увидеть облик юной тоненькой черноволосой и черноглазой девушки, красивой, как египетская ночь. И вспышка в ее глазах – взаимное узнавание было настоящим чудом. И вот в Париже, через десять лет он почему-то вспомнил о той гадалке. Ее звали так же, как каирский сад, – Эзбекие. И в эту бессонную ночь, когда он, как в юности, мерил шагами парижские мостовые, у него сложилось стихотворение. Эзбекие.
…Как странно – ровно десять лет прошло,
И не могу не думать я о пальмах,
И о платанах, и о водопаде,
Во мгле белевшем, как единорог,
И вдруг оглядываюсь я, заслыша
В гуденье ветра, в шуме дальней речи
И в уважающем молчаньи ночи
Таинственное слово – Эзбекие…
Он помнил свой странный обет, что вынесет все, что пошлет ему жизнь, но не умрет раньше, чем ступит вновь под своды этого храма – каирского сада Эзбекие. И это все было десять лет назад! Как быстро, преступно быстро, летит время, оставляя привкус несбывшихся надежд и ускользнувшего счастья. Десять лет назад! Всего лишь десять лет назад! И в этом почти вся жизнь – женитьба и краткое счастье с Анной, африканские путешествия, первые литературные опыты, признание в качестве мэтра, школа учеников – Цех поэтов, слава Дон Жуана, любовные победы… И все – вместилось в десять лет.
Наверное, он в глубине души после того гадания знал, предчувствовал, что жить ему не слишком долго, и поэтому был так сильно очарован каирским садом. Он ощущал причастность к красоте мира, который, конечно, останется и после него. Сад был как священная роща, все дышало первозданной красотой и прелестью. Ночь, бабочки, улетающие к самым звездам, водопад, похожий на вздыбленного единорога, тонкие ветви пальм… Он вспомнил свой трепет, восторг и данный обет. И воображение подсказало ему, что этой ночью он вновь вошел в тот сад, исполнил обет и готов принять смерть.
По спине прошел холодок. А готов ли он сейчас, сию минуту, встретить свою смерть и проститься со всем тем, что составляло его жизнь?
Николай остановился, глубоко задумавшись. Ответа не было.
А стихотворение – было.
Приближался рассвет, нужно было возвращаться к своим делам, но он знал, что сегодняшнее наваждение еще долго будет с ним, может быть, до конца отпущенных ему дней…
Дни во Франции были заполнены хлопотами. Вечерами он часто бывал у своих друзей-художников Натальи Гончаровой и Михаила Ларионова. Неоднократно мелькала мысль переехать в Париж. Забрать из Петрограда Анну и сына Левушку, чтобы попробовать начать все сначала. Возможно ли это – начать все с чистого листа?
Но Николай не представлял, как жить без России. Как можно оставить свою родину в столь тяжелый для нее час? И когда из Петрограда пришла депеша об октябрьских событиях, Николай принял решение ехать домой.
Перед отъездом он встретился со своими старыми друзьями, собратьями по таинственному посвящению. Встреча вышла невеселой. Почему-то все они были уверены, что видят Николая Гумилева в последний раз. Тень прошлого витала над будущим.
И вдруг родились строки:
Я – угрюмый и упрямый Зодчий
Храма, восстающего во мгле…
И он понимал, что ключи от храма находятся у него.
Москва. Наши дни
С утра было пасмурно. Накрапывал дождь. Но в офисе было уютно, как всегда. Вася пришел рано и сразу приступил к делу, даже не выпив традиционного кофе или зеленого чая.
– Продолжаем по Гумилеву, – бросил он Анне. – Что еще о нем тебе известно?
– Гумилева расстреляли в тысяча девятьсот двадцать первом году, обвинив в причастности к так называемому «делу Таганцева», – сказала Анна.
– А знаешь ли ты, дорогая Аня, что «дело Таганцева», пожалуй, одно из самых странных в нашей истории? – начал Вася, торжественно декламируя, словно выступая на сцене. – И главная его странность заключается в том, что вся информация об этом деле до сих пор засекречена, несмотря на то что прошло уже почти сто лет.
О «деле Таганцева» Анна знала только в общих чертах. Белогвардейский заговор, организация, ставившая своей целью свержение большевистской власти. Ее члены печатали и распространяли листовки, готовили восстание, но не успели. Да и просуществовала организация недолго. Принадлежал ли к этой организации Гумилев, достоверно неизвестно, но он был арестован и расстрелян.
– Знаю я немного, – призналась Анна.
– Как и большинство людей, если они вообще об этом слышали, – усмехнулся Вася. – Даже те, кто интересуется вопросами отечественной истории, знакомы с этим делом только в общих чертах, да и то благодаря его знаменитому участнику, поэту Гумилеву. Но у тебя есть прекрасная возможность изучить все подробно.
Анна села за компьютер в поисках информации. До обеда в офисе стояла тишина, Вася тоже что-то увлеченно читал.
– На сегодня твой рабочий день закончен, – возвестил он неожиданно.
– С чего вдруг? – удивилась Анна.
– Задание я тебе дал, ты можешь продолжить исследование дома. Вперед.
– А ты? Останешься здесь?
– Ненадолго. Потом я еду к Наде. – Вася улыбнулся. – Так что до завтра. Впрочем, завтра можешь прийти во второй половине дня.
– С чего такой подарок?
– Потому что бессонная ночь тебе сегодня обеспечена, Рыжикова. Дело это очень интересное, и думаю, что оно тебя захватит.
– Провидец ты наш!
– А то! И советую тебе, Рыжикова, спешно покинуть офис, пока я добрый. Мне мигает новое письмо от Урусовой, которой мы должны были подготовить справку с обзором новейшей литературы по аграрному вопросу России второй половины девятнадцатого века. Так что я могу сейчас передумать и засадить тебя за эту работу.
Анну как ветром сдуло.
Дома, наскоро перекусив, Анна вновь принялась за чтение материалов в компьютере. И так увлеклась, что не заметила, как пришел Пафнутий и запрыгнул на компьютерный стол.
– Помощник явился, – усмехнулась она. – Будешь вдохновлять на трудовые подвиги?
Кот зажмурился и зевнул. Потом издал краткое урчание.
«Вот еще, на подвиги, – вероятно, сказал он. – Сама мозгами шевели, не ленись…»
– Это точно, – вздохнула Анна. – Лениться мне не следует.
Она погладила кота и вновь принялась за чтение.
Петроград. 1918 год
Николай вернулся в Петроград, полный сил действовать, что-то делать, сражаться с большевиками, давать им отпор. Но сначала нужно было произвести ревизию старому, понять, с чем он вступает в новый мир. Ревизия была сокрушительной. Никаких козырей, полное банкротство, причем по всем направлениям.
Он встретился с Анной, и она объявила, что выходит замуж за Владимира Шилейко и просит дать ей официальный развод. Он выслушал ее, но не сразу поверил, ему казалось, что Анна просто шутит. Он посмотрел в ее глаза, и вдруг он увидел тайну Анны, тайну, которую никто не мог разгадать и от которой мучился он сам, не понимая, почему она его не любит, почему не может смириться и дать ему хотя бы видимость любви, видимость семьи. Он был готов смириться с этим в своей бесконечной любви к ней.
Тайна Анны состояла в том, что она любила страдания, любила сам источник страданий… Спокойная, умиротворяющая любовь, любовь-обожествление была ей не нужна. Нужен был надрыв, мучения, упоение собственным унижением и бессилием… Она была мазохисткой. И в своем знаменитом стихотворении «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем…» была не столько жалоба на несуществующие действия мужа – Николай никогда бы не позволил себе ничего подобного, это была ее мечта и желание, чтобы все было именно так.
«Новый муж если не будет хлестать ремешком, то моральные страдания доставит точно», – сказал ей тогда Николай. И как будто бы предвидел…
Но больше всего его поразило, что он все равно не перестал любить ее и знал, что будет любить всегда. Но, конечно, даст ей развод, если она так хочет. И даже вновь женится сам, чтобы она не подумала, что он страдает или переживает из-за нее. На ком? Да не все ли равно? У него масса поклонниц, найти невесту не составит труда.
Все вокруг очень изменилось, нужно было многое осмыслить, услышать и увидеть, чтобы осознать, что ждет Россию. И что можно сделать, чтобы ее спасти.
Николай ощущал, что впереди ждут страшные потрясения. Он болезненно воспринял отречение императора, его арест и ссылку в Тобольск, а затем в Екатеринбург. Расстрел царской семьи был для него сродни мировому краху. Правда, ходили слухи, что расстреляны не все, что некоторым из царских детей удалось спастись.