Но вот что написал один из ведущих сотрудников «Экономиста», известный социолог, профессор Питирим Александрович Сорокин: «Вопреки всем препятствиям, книги [в России] все же выходят и среди них немало антикоммунистических. Если в них не все сказано expressis ver bis, то читатель понимает теперь и намеки. Спасает положение только безграмотность цензоров, порой пропускающих действительно вредное для коммунизма».
И там — «за бугром» — это прекрасно понимали. На заседании эмигрантского Комитета Банков в Париже — организации, связанной как раз с зарубежными интервенционистскими кругами, главный секретарь Комитета A.M. Михельсон заявил: «Как новое явление в Совроссии следует отметить появление там экономических журналов серьезного характера. При этом обнаруживается факт, вызывающий в нас чувство морального удовлетворения: сведения и выводы этих журналов во всем совпадают с нашими. Эти выводы во многом идут гораздо дальше и сформулированы они значительно резче»641642.
22 мая Ленин получает письмо наркома здравоохранения НА. Семашко. Он информирует о тех тенденциях и течениях, которые проявились на уже упоминавшемся съезде врачей, и предлагает согласовать с ГПУ те меры, которые в этой связи следует принять.
«Я считаю нужным, — пишет Николай Александрович, — не оставлять членов Политбюро в неведении относительно этих течений, которыми так успешно пользуются кадеты, меньшевики и эсеры, тем более что, насколько мне известно, эти течения широко распространены среди не только врачей, но и спецов других специальностей»1.
На обороте этого письма Ленин посылает Сталину проект резолюции Политбюро: «Поручается Дзержинскому (ГПУ) при помощи Семашко выработать план мер и доложить Политбюро…» Здесь же пометки о голосовании опросом: «за» — Сталин, Троцкий, Каменев, Рыков, Молотов. И только Михаил Томский пишет: «Воздерживаюсь, ибо вопрос съезда врачей требует иной постановки дела. Во многом виноваты мы самим и в первую голову т. Семашко»643644.
Томский имел в виду, что настроения врачей во многом объясняются ошибками самого Наркомздрава. Но так или иначе, весной 1922 года стало очевидным, что поезда, как говорится, разошлись на разные пути. В одном, руководствуясь порой самыми благими намерениями, думали — в лучшем случае — о «вечных демократических ценностях» и обретении «духовной свободы», в другом — о «хлебе насущном», о том, где достать деньги для предстоящего сева и спасении голодающих «до нового урожая».
Еще в феврале Ленин неоднократно запрашивал Сокольникова о состоянии золотого фонда. Ответ был самым неутешительным: за 1921 год израсходовали более половины. Оставалось всего 226 миллионов золотых рублей645.
Катастрофичность ситуации не отрицали ученые-экономисты. Даже такой сторонник радикальной финансовой реформы, как Николай Николаевич Кутлер констатировал, что в сложившейся ситуации любые шаги в этом направлении «не только не облегчают тяжелого финансового положения государства, но напротив, усиливают финансовое затруднение… За истощением золотого фонда… Россия осуждена на некоторое время остаться при бумажном денежном обращении».
А время это, по мнению более скептически настроенных специалистов, может продлиться аж до 1929 года1.
Здесь же, не говоря уже о севе, буквально на носу, в начале апреля 1922 года, Генуэзская конференция, возможность крупных сделок, столь необходимых стране. И было яснее ясного, что без достаточного золотого фонда никто с Россией разговаривать не станет. Таким образом, «без этого фонда, — пишет Ленин, — никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство, в частности, и никакое отстаивание своей позиции, в особенности, немыслимы»2.
Как известно, в российской истории существовала определенная традиция. Она проявлялась и во времена Ивана Грозного, и при Петре I, и Петре III, и при Екатерине Великой, когда государственная власть, вынуждаемая обстоятельствами, влезала в церковную казну, не останавливаясь ни перед изъятием монастырских земель, ценностей, освященных колоколов, ни даже перед расправой с непокорными священнослужителями. И это не считалось богохульством, ибо благо государства ставилось превыше всего. К подобному способу решения государственных проблем прибегли и в 1922 году. Однако — реакция со стороны руководства РПЦ была иной.
Все упоминавшиеся выше оппозиционные группы и течения в интеллигентской среде сами по себе вряд ли представляли для государства серьезную опасность. Она могла возникнуть лишь при их соединении с каким-либо массовым движением, направленным против власти. Именно эту угрозу и создало обращение Патриарха РПЦ к православным верующим России с призывом к протесту.
26 февраля было опубликовано постановление ВЦИК «О порядке изъятия церковных ценностей, находящихся в пользовании групп верующих». В этом постановлении говорилось: «Ввиду неотложной необходимости спешно мобилизовать все ресурсы страны, могущие служить средством борьбы с голодом в Поволжье и для обсеменения его полей, Всероссийский Центральный Исполнительный комитет… постановил:
Предложить местным Советам в месячный срок со дня опубликования сего постановления изъять из церковных иму-ществ, переданных в пользование групп верующих всех религий по описям и договорам, все драгоценные предметы из золота, серебра и камней… и передать в органы Наркомфина, со специальным назначением в фонд Центральной комиссии помощи голодающим».
В постановлении ВЦИК специально оговаривалось, что изъятию не подлежат те предметы, которые могут «существенно затронуть интересы самого культа».
Поначалу, как показывают современные исследования, изъятие церковных ценностей происходило «весьма спокойно. Местные власти не торопили церковные организации к скорейшей и полной передаче церковных ценностей государству, нередко предоставив выполнение этих мер самим приходским комитетам по оказанию помощи голодающим»1.
В Москве и Московской губернии, как и в других местах, к этой акции приступили лишь в середине марта. Причем было немало случаев, когда сами священники «тихоновской ориентации» выступали на митингах и собраниях с призывом к активной поддержке постановления ВЦИК646647.
В Петрограде 5 марта президиум губисполкома предоставил духовенству возможность «самим производить изъятие, участвовать в запечатывании, установлении точного веса ценностей в губфинотделе и даже сопровождать церковные ценности до места назначения, пока они не превратятся в хлеб»648.
В небольшом городке Шуя, в 250 верстах от Москвы, это мероприятие вроде бы тоже началось мирно. 13 марта, после изъятия ценностей в трех церквях, комиссия явилась в собор, но встретив возбужденную толпу прихожан, убралась восвояси. 14-го благополучно провели изъятие ценностей в местной синагоге, а 15-го вновь пришли к собору. Но тут, на площади, комиссию опять ждала еще более возбужденная толпа.
Подъехавшие шесть конных милиционеров были встречены камнями и палками, а когда на подмогу прибыла полурота пехотного полка с двумя пулеметами, на колокольне ударили в набат, и разъяренная толпа стала окружать красноармейцев. Командир приказал дать залп в воздух, но это не остановило возбужденных людей, в ответ из толпы раздались револьверные выстрелы. Тогда красноармейцы дали второй залп, и толпа бросилась врассыпную, оставив на площади 4 убитых и 10 раненых. В тот же вечер представители верующих сдали 3,5 пуда серебра из ценностей собора649.
Аналогичные протестные выступления, хотя и без таких жертв, имели место в Петрограде у Казанского собора и на Сенной площади, в Москве у Дорогомиловской заставы и в Сокольниках, в Орехово-Зуевском уезде, в Смоленске и некоторых других местах.
Поворот, произошедший в середине марта, не стал для руководителей государства и местных советских властей неожиданностью. 15 марта Патриарх Тихон дал интервью газете «Известия». Он заявил о том, что церковь с пониманием относится к постановлению ВЦИК и просит лишь о том, чтобы власти, не предпринимая разрушений, бережно отнеслись к выдающимся с исторической и художественной точки зрения богослужебным предметам1. И ни слова, даже намека, на возможность сопротивления.
Но и властям, и церковнослужителям Москвы, Петрограда, Смоленска и той же Шуи был хорошо известен и другой документ, написанный не без влияния архиепископа Никандра: воззвание Патриарха к духовенству и всем верующим, разосланный за две недели до этого — 28 февраля 1922 года650651.
В нем говорилось, что «мы не можем одобрить изъятие из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование, освященных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской церкви и карается ею, как святотатство, мирян — отлучением от нее, священнослужителей — низвержением из сана»652.
Митрополит Введенский — по духу документа — назвал его декретом: «Декрет передается благочинным. Благочинные рассылают его настоятелям. Настоятели оглашают народу. Для религиозного, вернее сказать, для религиозно-суеверного человека декрет этот ужасен. Ведь он кончается угрозой отлучения от церкви, анафемой. Это предел возможной, мыслимой церковной кары.