— Ты меня ждёшь? — удивилась Вера.
— Я всегда тебя жду, — уклончиво сказала Юлька, — но в данный момент — ещё кое-кого.
— Только не говори, что Джона! — взмолилась Вера. — Хватит стучать граблями по одному и тому же месту.
— Верка, иди домой, — попросила Копипаста. — Иначе ты поставишь меня в неловкое положение.
— Ты уже в нём стоишь, — съязвила Вера. Юльке, в самом деле, было не по себе — она переминалась с ноги на ногу, нервничала, даже ногти, кажется, грызла. Если бы Стенина не чувствовала себя такой уставшей и не мечтала срочно принять душ, чтобы смыть масляную волну коровинских роз, она непременно проследила бы, кого ждёт Юлька. Вот и мышь советовала выяснить, в чём дело, но усталость оказалась сильнее зависти. Усталость, а вовсе не терпение побеждает всё — это чистая правда.
Дома Стенину встретили таинственные мордашки Евгении и Лары — оказывается, для Веры припасён сюрприз. В раковине высились пирамиды грязных мисок, а на столе красовалось блюдо с пирогом — подгоревшим сверху и абсолютно сырым внутри.
— Мы для тебя пирог испекли, — сообщила Лара на тот случай, если Вера ещё не поняла, что за счастье привалило.
— Нравится? — робко спросила Евгения. К её смуглой щеке присох кусочек теста.
— Очень, — сказала Вера. — Он похож на мою жизнь.
Глава двадцать пятая
Mulier taceat in ecclesia.
Женщина в церкви да молчит.
…— А у меня бутерброды с собой! — торжествовал Серёжа. — Самое то к чаю, тем более что никакого воспаления я у вас, Ларочка, не нахожу. Можно и сыр, и колбаску. Вот так — не болит? А если я так нажму? Одевайтесь. Всё в порядке, но на сладкое не налегайте. Сахар нужно причислить к наркотикам, вот увидите, однажды человечество до этого додумается. Уж лучше жир, чем сахар, говорю это как врач.
— Я всё-таки должна поехать в Кольцово, — сказала Вера. — Сыр с колбаской — потом.
— Можно мне с вами? — спросила Лара. — А чай в термос нальём. Я быстро!
Дочь не выходила на улицу вот уже пятый день. На прошлой неделе Вера с трудом выгнала её в супермаркет за продуктами и оплатить телефоны. Лара собиралась часа два, а вернулась через двадцать минут с гигантским пакетом сладостей, сказав, что свой счёт она пополнила, но для Вериного ей, к сожалению, не хватило денег. А тут, смотрите-ка, замельтешила по квартире — и оделась быстро, и чай так сноровисто заваривает, откуда что взялось? Был бы на месте Серёжи какой-нибудь юный красавец, похожий на давешнего полицейского, Вера ещё поняла бы.
— Что у тебя с головой, мам? — заботливо спросила Лара, застёгивая шубу.
— Ничего особенного, упала, — сказала Вера. — Давай быстро, там внизу Тамарочка ждёт.
— А это ещё кто? — изумилась Лара.
— Так зовут мою машину, — объяснил Серёжа. — Мама мечтала о внучке, хотела назвать Тамарочкой в честь сестры. Но внучки как-то не получилась, да и внука тоже, а машину мы так для смеха окрестили. И прижилось.
— Вы говорите, что у мамы внуков не было, а как же племянник в Москве? Который вас называл «дядя Гей»? — спросила Лара. Как была Регистратура, так и осталась.
— Моя сестра — папина дочь от второго брака. А у мамы только я был.
По двору бродили вечерние собачники, Тамарочка грустно глядела на них круглыми фарами. Вера обошла её сзади, чтобы не упасть на льду, и тут увидела кое-что неожиданное.
Лара крикнула на весь двор:
— Серёжа, у вашей Тамарочки задний номер свинтили!
…Чем дольше Стенина работала на Павла Тимофеевича, тем чаще сомневалась в том, может ли это вообще называться словом «работа». Первая половина дня была у неё совершенно свободной, и это вводило в опасное заблуждение — казалось, что сегодня выходной. Зато задерживаться приходилось допоздна и, кроме того, проводить каждую неделю скучную ночь в одной из «точек». Сарматов в этих ночах как бы и не очень-то нуждался, но по какой-то причине не отменял эту часть отношений.
Валечка, профессиональный исповедник, выслушавший море людских тайн, Веру ни о чём не расспрашивал — она сама взяла однажды и вывалила перед ним свою историю, как незадавшийся ужин — в помойное ведро. Нет чтобы маме довериться! Старшая Стенина только и ждала, что дочь однажды попросит её совета — а чтобы не было так скучно ждать, давала советы по собственному почину. Точнее, вещала без всякой пощады — делилась воспоминаниями, строила прогнозы… Жаль, что у мамы нельзя было убавить звук, как у телевизора.
— …Я тогда на практике была, в совхозе. Работяги на меня глазели — все, как один, Веруня! Знаешь, как они меня звали? — Пауза. — Гурченко! Это из-за талии…
Отключить звук можно было единственным способом — спросить об отце. Вера с детства помнила: если спрашиваешь маму об отце, она тут же замолкает. Или начинает плакать.
Было имя — Виктор, а отчество-фамилия оставались неизвестными. Когда в школе рассказывали о могиле Неизвестного солдата, Вера всегда представляла своего папу. Евгения примеряла на эту роль отцов подружек, а Вера приписывала слово «папа» к каждому портрету из набора открыток «Советский киноартист».
Евгений Матвеев. Олег Янковский. Виталий Соломин. Ни одного Виктора среди популярных артистов не было, но Вера утешала себя тем, что папа мог сменить имя из скромности. Вот и дедушка Ленин называл себя просто — «литератор».
Всего лишь раз, вечером Вериного двадцатилетия, мама выпила два бокала шампанского вместо одного — и рассказала, вытирая слёзы полотенцем, что у неё была любовь с женатым мужчиной.
— Я ему верила, — а он бросил меня с животом, без денег! Ладно, мать меня не оставила — запомни, Веруня, никому мы не нужны, кроме наших матерей! Это святая правда. Если бы не мама, царствие ей небесное, я бы руки на себя наложила. И на тебя заодно. Мать тебя первый год нянчила, а ушла рано, совсем ещё молодая была. Ты её, наверное, не помнишь…
На другой день старшая Стенина виновато поглядывала на Веру и никогда больше не повторяла ошибки с шампанским…
Валечка сработался с Сарматовым, и тот со временем начал ему доверять.
Однажды днём Веру срочно вызвали на Уралмаш — она взяла такси на стоянке у «Буревестника», недовольная тем, что Гюстав Курбе опять остался без внимания и диплом вырос всего лишь на одну страницу. На «точке» её поджидал взволнованный Сарматов и новая коллекция: иконы. Валечка помогал распаковывать ценный груз — нёс каждую бережно, как грудного младенца. Стол в проходной комнате полностью скрылся под образами — золотые оклады кое-где почернели, но это их не портило. С реставрацией вообще надо быть очень осторожным — Вера считала, что если не можешь сделать лучше, чем было, не суйся. Кто-то показывал ей отреставрированную в лучшей городской мастерской икону Богоматери — показывал хвастаясь, но Вера кивала сочувствуя. Бездарный реставратор превратил прекрасный лик в мёртвую маску. Руки остались живыми, дрожали, но Она ничего не видела — эти глаза были слепы… Конечно, если речь идёт о «Данае» после того, как с ней поиграли в кислотный дождь, нужно спасать, пересаживать кожу и так далее. Но заказывать пластическую операцию для живого, прекрасного лика? Кощунство.
Вера склонилась над одной из икон, которая рассказывала историю подробно, как детская книжка в картинках. Или, точнее, комикс. Маленькая фигурка святого появлялась в левом верхнем углу, чтобы пережить испытания в самом центре — и принять мученическую смерть в нижнем правом.
— Прекрасная работа, — заявил Сарматов, вежливо оттирая Веру от стола. — Это очень ценная коллекция, и за ней нужно следить ещё внимательнее, чем всегда. Вы меня поняли, Валентин Аркадьевич?
Валечка скорчил профессиональную физиономию — весьма, нужно признать, убедительную. И поправил ремень таким жестом, чтобы все убедились: охранник в равной степени бесстрашен и вооружён.
Сарматов попросил Веру побыть в квартире до вечера — нужно было проверить атрибуции икон, снять несколько копий документов, написать пару писем. Сам он уехал, когда не было ещё пяти — на прощание потрепал Веру по щеке, а потом той же самой рукой погладил икону.
— Занятный тип, — заметил Валечка, когда они остались вдвоём.
Вот тогда-то Вера и рассказала ему о себе и о Сарматове — всё как есть, без купюр и виньеток. Валечка слушал её, сидя, как всегда, под Коровиным, но розами сегодня почему-то не пахло. Можно сказать — и не пахло!
— Если для тебя это очень важно, лучше расстаться, — сказал Валечка.
— Ну не то чтобы прямо так важно, — застыдилась Вера. Ей не хотелось выглядеть при Валечке похотливой макакой, и поэтому она разозлилась на самого Валечку: — Ты-то в этом что понимаешь, монах!
Валечка поднял на неё грустные глаза, как поднимают руки, сдаваясь, и Стенина тут же пожалела — и его, и о сказанном.
— Понимаю, потому и не монах.
— У тебя кто-то был? — спросила Вера. — Реальный человек или, как это у вас называется, помыслы?
— А почему мы вдруг на меня перешли? — возмутился Валечка. — О тебе шла речь.
— Я никогда не буду с ним счастлива, — сказала вдруг Стенина. Сказала — и сама поняла, что это правда, простая и ясная. — Но при этом хочу быть с ним. Мне часто снится, что мы вместе, и он там, во сне, совсем другой.
— Таким, как во сне, он никогда не станет, — вздохнул Валечка. — Но ведь и мы с тобой не стремимся стать такими, какими нас видят в сновидениях другие люди? Кто знает, какой ты снишься Сарматову?
— Я ему вообще не снюсь, — буркнула Вера. — Я же не ценный экспонат.
— Очень ценный, — сказал Валечка. — Ты совсем другая стала, Вера. Раньше была — ну просто Юлина тень, а теперь на Юлю, наверное, никто и внимания не обращает рядом с тобой.
Мышь внутри упала в глубокий обморок с надеждой на последующую кому, а Вера зажмурилась и обняла Валечку. Пока он стягивал с неё колготки вместе с трусами, Стенина пыталась собрать обрывки мыслей и угрызений совести — но у неё не получилось. Сарматов, заброшенный диплом, даже Лара и Евгения — всё стало вдруг мелким и далёким, как сцена, если смотреть на неё с галерки в перевёрнутый бинокль.