— Верочка, чаю? Здесь в кафе очень дорого, мы решили с Ларочкой перекусить по-быстрому, а вы на звонки не отвечали.
— Мама подумает, что мы решили без неё съесть все бутеры, — высказалась Лара. Ей и вправду не хотелось делиться с матерью ни едой, ни Серёжиным обществом.
Этот врач ей почему-то сразу же понравился. С ним было уютно, тепло и, главное, не страшно. Лара была, конечно, не такой трусихой, как Евгения, — та с детства боялась темноты, чужих людей, крови, простых и летучих мышей, высоты (а сильнее всего почему-то — клоунов), — но с утра и до вечера ждала от жизни какой-нибудь пакости. Весь вопрос в том, какой окажется эта пакость — большой или маленькой, легко будет её пережить или придётся убить на это несколько дней-часов-месяцев?
Лара ненавидела любые жизненные перемены, точные науки, физкультуру и спорт, Ереваныча, холод, мультфильмы, полезную пищу, задорные голоса на радио и своих ровесников. Список объектов ненависти регулярно обновлялся и пополнялся.
— Ты считала, сколько раз в день говоришь слово «ненавижу»? — упрекала мать. Лара отвечала невнятно-оскорбительно. Пыталась составить перечень того, что любит, — но даже сочинение начисто лишенного фантазии пятиклассника не выглядело бы таким сиротливым. Она любила Интернет, сетевые игры, вкусную и вредную еду, Евгению, американские сериалы и, временами, мать. Вот, пожалуй, и всё. Этот список не менялся.
Принимая вечером ванну, смотрела на своё розовое, пышное тело — и ненавидела его. Такие толстые руки! Можно одним плечом накормить целую семью людоедов. Остывшая мыльная вода напоминала мрамор, Лара восставала из неё с плеском, как бегемот из гнилой речки. И снова ненавидела — мерзкие пупыри, которыми покрывались руки и ноги. В ней было столько ненависти, сколько в Саудовской Аравии — нефти.
Мать всё детство таскала её по театрам и филармониям — и это было первостатейное мучение. Музыканты, все в чёрном, как омоновцы, выходили каждый со своим инструментом специально для того, чтобы мучить маленькую слушательницу — перепиливать её звуками скрипок и добивать ударом в гонг.
Дирижёр трясётся как припадочный. В зале млеют «сухофрукты» — так Лара называла меломанящих старух, которые громко хлопают и срывающимися голосами кричат «Браво!». Одна из таких старух, морщинистая и на вид мягко-сладкая, как курага, басом кричала пианисту «бис», и он, к Лариному несчастью, откликнулся. Вышел на сцену, встряхнулся, как мокрый пёс, — и сыграл ещё одно ужасно длинное и скучное произведение. Курага плакала, слёзы катились по щекам и застревали в морщинах.
Именно в этих культпоходах Лара полюбила смотреть на часы — время шло, пусть и по чуть-чуть, но всё же ползло вперёд, и проклятый концерт однажды оканчивался.
В опере было чуточку лучше — там можно было смотреть на артистов, хотя разобрать, что за слова они поют, даже мать не умела. Сухофрукты водились и здесь — вставали с мест, хлопали скруглёнными ладонями — чтобы громче! — зато на бис здесь никто не пел, разве что кланяться выходили по двести раз…
Наблюдательная Лара вскоре заметила, что голоса в природе распределяются в точном соответствии с внешними данными: тенорам выдают кряжистые, невысокие тела и короткие шеи, басы вкладывают внутрь высоких и худых мужчин с длинными руками и ногами, сопрано — сплошь дебелые рослые тёти. Коротая бесконечные оперные вечера, девочка думала о чём угодно, кроме сюжета и музыки — а потом к ней однажды явилась подмога. Пришла, откуда не ждали, то есть из оркестровой ямы. Мать достала билеты в первый ряд на «Мадам Баттерфляй», и Ларе со своего места отлично было видно женщину, которая била в тарелки и дула в свисток, изображая пение птичек. В тарелки нужно было ударять редко, и оставшееся время женщина просто сидела на своём месте или даже выходила из ямы через особую дверь. Лару тарелочница так зачаровала, что она почти не заметила, как прошло бесконечное первое действие. Обычно приходилось ждать смерти главной героини — это всегда совпадало с финалом, когда можно будет вскочить с места и бежать в гардероб. Но в случае с «Мадам Баттерфляй» всё вышло иначе. В антракте Лара даже в буфете вела себя не в пример сдержаннее обычного и удивила мать скромным заказом — всего одна «корзиночка» и сок.
— Тебе нравится опера! — ликовала мать. Лара не стала ей рассказывать о женщине с тарелками, но с того дня притаила в глуби душевной мечту. Однажды сама Лара будет с деловитым видом входить в оркестровую яму лишь затем, чтобы с силой бахнуть одной золотой тарелкой по другой! А потом, в охотку, посвистеть. Вот и вся работа! И мать будет довольна, она всегда мечтала, чтобы Лара стала музыкантом, как бабушка Робертовна.
Единственным человеком, которому Лара решилась доверить свою мечту, была Евгения — та всегда её внимательно выслушивала, да и вообще относилась к ней серьёзно.
— Мне тоже нравятся тарелки, — призналась Евгения и, заметив, что Лара насупилась — кому понравится, если твою мечту тут же вырвут из рук и начнут примерять на себя, как платье? — чутко исправилась: — Я считаю, эта работа как раз для тебя, Лара. Ты будешь отличным тарелочником!
Тем вечером Евгения даже нарисовала афишку — «Выступает заслуженный мастер игры на тарелках артистка Лара Стенина!». Она хорошо рисовала, но на этой афишке тарелки почему-то были похожи на крышки для бака, в котором кипятят бельё.
У Евгении почти всё получалось отлично — за исключением домоводства. В гимназии не было такого предмета, как труд, — директриса считала, что современной барышне не обязательно уметь шить ночнушки. Ну а Вере не хватало терпения методично учить девочек варить суп или мыть окна — она вскипала от ярости, что всё делается не так, как следует, и тут же вырывала у них из рук поварёшку или тряпку.
Однажды матери взбрело в голову отдать их в балетную школу — в холодном зале кряхтели от боли маленькие девочки, которых целеустремлённо тянула за ноги тощая дама. С такой силой тянула, будто ноги были у девочек лишними — и следовало вырвать их с корнем, как выражалась бабушкина подруга Эльза про сорняки на огороде. На Лару тощая даже смотреть не стала — вместо этого удивлённо вперилась матери в лицо: вы что, дескать, с ума сошли? Вера прижала к себе дочь так сильно, что у бедной Лары затряслись щёки — и через весь зал пробежало, как мышь, гадкое слово:
— Жирная!
Вера шла к дверям не оборачиваясь, а вот Лара оглянулась перед самым выходом. Увидела, что тощая дама берёт Евгению за ногу и легко поднимает в сторону, а потом, нахмурившись, заводит эту же ногу Евгении за голову. Евгения даже не пикнула, стояла с таким видом, как будто это была не её нога — а совершенно посторонняя. Случайная такая нога.
— Не больно? — с интересом спросила тощая.
— Нисколько, — сказала Евгения.
— Давай скорее, мы уходим, — крикнула мать от дверей. Но тут вдруг тощая дама в три шага допрыгнула до выхода и буквально втащила их с Ларой обратно.
— У этой вашей девочки уникальные данные. Они что, сёстры?
— Нет, — сказала мать.
— Тогда понятно, а то я прямо удивилась. И подъём высокий, и гнётся во все стороны… Уникальный ребёнок! Связки не растягивали?
— Да вроде не было такого.
— Я спрашиваю, потому что многие балерины своим дочкам ещё в колыбели ноги до ума доводят, — разоткровенничалась дама. — Но вы-то, конечно, не из наших! Отдайте девочку в балет, такие данные редко встречаются. Не пожалеете!
Мать честно рассказала всё тем же вечером тёте Юле, но та заявила — никакого балета! Ещё чего! Пусть лучше мозги до ума доводит, а не ноги. Саму Евгению спросить, как обычно, забыли — и вечером перед сном она плакала, потому что уже представляла себя балериной на сцене. А Лару — тарелочницей в яме.
Насчёт бабушки Робертовны Лара тогда фантазировала напрасно — карьера тарелочницы её не впечатлила бы. Сейчас-то Лара это понимает.
Бабушка Робертовна умерла через год после той поездки в Питер, оставшейся в памяти Лары яркими, но не всегда связанными друг с другом эпизодами.
Лара помнила пыльную и тёмную комнату, маленького ушастого ученика — и ещё двух учеников, близнецов, похожих сразу и друг на друга, и на мартышек. Близнецы играли в четыре руки, тот, который трудился в нижнем регистре, был очень сутулым — и бабушка поминутно кричала ему:
— Митя, не горбись!
Все ученики её отчего-то были мальчики.
Ещё Лара помнила вечер в филармонии — то, как злилась мать, и скрипача с бархатной тряпочкой между щекой и скрипкой. У других скрипачей в оркестре были обыкновенные носовые платки, а у этого — бархатный лоскуток. Сам Петербург Ларе не очень понравился. Во-первых, мать восхищалась им почти до истерики, а Лара была ревнива и не любила делить её ни с людьми, ни с городами. Во-вторых, здесь было слишком уж много обязательной для усвоения красоты — все эти дворцы, фонтаны, мосты и памятники становились преградами на пути к обычной жизни. Их нужно было преодолевать как испытания в компьютерной игрушке — переходить с одного уровня на другой, теряя силы и заработанные преимущества.
— Ещё один дворец — и всё! — обещала мать, но уже через пять минут выяснялось, что совсем рядом, буквально в двух шагах, находится собор, в котором нужно побывать каждому… Полоса культурных препятствий — вот чем стал для Лары тот давний Петербург, ну и ещё — городом, где ей купили собственный гейм-бой. Событие, определившее, как считает мать, всю её неудачливую судьбу.
О том, что Лидия Робертовна умерла, матери сообщили по телефону из Питера — то ли тётка, то ли, наоборот, племянница бабушки. Мать уже потом однажды сказала, что никому не могла объяснить, как неподъёмна была для неё эта утрата. Что первым человеком, о котором она вспомнила, чтобы вместе поплакать, была сама покойница. Это показалось Ларе очень понятным. Она подумала, что, когда мать умрёт, ей тоже наверняка захочется рассказать об этом горе… матери.
Мать ездила на похороны, но на сей раз Лару с собой не взяла. Квартиру бабушка Робертовна оставила той самой родственнице, атрибуцию которой так и не удалось установить. Но мать и не рассчитывала ни на какое наследство, хотя втайне — Лара знала — мечтала переехать в Петербург. А для Лары та первая поездка так и осталась единственной, и она часто вспоминала, как в Эрмитаже мать таскала её от картины к картине. Матери всегда хотелось найти в Ларе талант — а он всё никак не отыскивался. Прятался. Поэтому в конце концов она решила, что её дочка должна обладать ярким даром восприятия живописи, приняв за него чрезмерно развитое воображение.