жаной куртке, с шлемом в руках, на лице кроткая, словно нарисованная улыбка. Это… это мой муж, произношу я смущенно, потому что он напоминает своего рода марсианина по сравнению с этими тремя элегантными господами, и меня пронзает мысль: я ни разу не видела его в компании. Он прямиком подходит ко мне и скромно произносит: тебе пора домой. Позвольте представиться, говорит Фриис Мёллер и встает, отодвинув стул. Карл безмолвно пожимает руки всем троим, и ироничная улыбка расплывается на лице Кьелля Абелля. Я поднимаюсь — разгневанная и недовольная. В глазах рябит от стыда. По-прежнему безмолвно Карл помогает мне влезть в пальто. На улице я разворачиваюсь к нему и недоумеваю: что ты о себе возомнил? Я же сказала, что встречать меня не надо. Ты сделал из меня посмешище. Но ругаться с ним невозможно. Уже пора было ложиться, невинно отвечает он, а я не могу заснуть, пока тебя нет дома и пока я не дам тебе хлораль. Он откидывает для меня полог с коляски мотоцикла и закрывает после того, как я усаживаюсь. По пути домой я рыдаю от унижения. Он снова снимает брезент и, увидев мои слезы, кричит: что случилось? Как в старые времена, я хватаюсь за ухо, потому что хочу эффективного утешения. Ой, стенаю я, весь вечер так болело ухо, как думаешь, с ним опять что-то не так? Похоже на то, заметно волнуется он. Карл делает укол в одну из вен, еще целую, и в его глазах промелькивает выражение странного триумфа. Я еще тогда подумал, говорит он, что Фальбе Хансен неправ. Карл спит со мной еще более ожесточенно, чем обычно, и после этого я, уставшая и блаженная, скольжу пальцами по его густым рыжим волосам. Он лежит на спине: руки за головой, взгляд в потолок. Так не может продолжаться, произносит он, кость в любом случае можно раздробить. Не отчаивайся. Я знаю одно ушного специалиста, который терпеть не может Фальбе Хансена.
На следующий день Карл приносит домой самые толстые библиотечные книги о болезнях уха. Он изучает их за вечерним кофе, бормочет себе под нос, проводит красные линии вокруг схем, щупает у меня за ухом и уверяет, что если боли не прекратятся, то он обратится к тому врачу, которого упоминал, и как-нибудь уговорит его на операцию. Больно? — спрашивает он. Да, отвечаю я и корчусь, что-то очень больно. Жажда петидина возвращается с непреодолимой силой. На следующий день я заканчиваю последнюю главу, кладу в красивый бумажный конверт, подписываю печатными буквами «„Ради ребенка“, роман Тове Дитлевсен». Спрятав его в шкафчик в комнате Карла, я испытываю неясную печаль от того, что роман больше не будет занимать мои мысли. Мне физически плохо, и я достаю склянку из запертого ящика в моем письменном столе, к которому у Карла нет доступа. Не считая, беру горстку таблеток. С подделкой рецептов я осторожничаю: иногда подписываюсь именем Карла, иногда — Джона. Джон сдал выпускные экзамены, пока лечился в санатории в Авнструпе. Мы ходим в аптеку по очереди с Яббе, и я убеждена: эта доверчивая девушка никогда и нисколько не заподозрит меня в том, что дома происходит нечто тайное. Шприцы, ампулы и иглы валяются в шкафчике вперемешку с моими бумагами, и только однажды — это случится намного позже — Яббе замечает мне, вернувшись из аптеки: какой огромный счет. В месяц выходит на несколько тысяч крон.
Главный врач — старый и тугоухий холерик. Если ассистентка молниеносно не подает ему нужный инструмент, он швыряет на пол всё, что попадется под руку, и орет: черт возьми, как можно здесь работать с такими бестолковыми сотрудницами? Ну, говорит он и заглядывает мне в ухо, значит, Фальбе Хансен отказался оперировать? Так-так, посмотрим. Сделаем рентгеновские снимки, возможно, воспаление дошло до мозговой оболочки. Я тоже об этом думал, говорит Карл, мне кажется, что иногда поднимается температура. Температура? — с удивлением переспрашиваю я. Высокая? — интересуется главврач. Не мерили, спокойно отвечает Карл, я не хотел пугать жену. Но у нее часто лихорадочный и отстраненный вид. Через несколько дней мы возвращаемся, и Карл с врачом усердно изучают рентгеновские снимки. Вот здесь тень, указывает врач и некоторое время стоит без слов, после чего кивает лысеющей головой. Хорошо, соглашается он, мы ее прооперируем. Завтра утром я положу вашу жену в одноместную палату, и в тот же день до обеда всё проделаем. Дома я получаю укол и думаю: именно так я и хочу провести всю свою жизнь — к действительности возвращаться не желаю.
Я просыпаюсь после наркоза, голова полностью забинтована, и я наконец-то узнаю, что такое настоящая ушная боль: от нее я громко стенаю и перекатываюсь с бока на бок. Входит главный врач и садится у моей койки. Попробуй улыбнуться, просит он, и я кривлю рот в гримасе, напоминающей улыбку. За что? — вопрошаю я и продолжаю стонать и ворочаться в постели. Мы задели лицевой нерв, объясняет он, что иногда приводит к параличу, но нам, к счастью, удалось этого избежать. Мне страшно больно, сиплю я, вы дадите что-нибудь обезболивающее? Конечно, отвечает он, вам дадут аспирин, это самое сильное средство в нашем отделении. Мы не делаем из людей наркоманов. Аспирин и что-нибудь для сна на ночь. Не могли бы вы позвонить моему мужу? — прошу я в ужасе, мне очень нужно с ним поговорить. Он скоро будет, уверяет главврач, подождите чуточку, вам необходим покой. Карл приходит со своей коричневой папкой. Внутри — благословенный шприц, и, пока он колет, я твержу: тебе нужно приходить почаще, ни разу в жизни я не испытывала такой боли, у них же тут только аспирин. С таким же успехом они могут выдавать тебе кубики сахара, бормочет он. Говори погромче, прошу я, тебя не слышно. Ты оглохла на одно ухо, сообщает он, и так будет до конца жизни, зато избавилась от болей. Укол начинает действовать, отодвигая страдания на задний план, хотя они всё равно ощущаются. Что делать, вяло спрашиваю я, если боль вернется, а тебя не окажется рядом? Попробуй потерпеть, отвечает он настойчиво, это будет выглядеть подозрительным, если я стану приходить слишком часто. Он возвращается вечером, делает укол и дает мне хлораль. Я прошла через несколько часов ада и наконец-то осознаю, что раньше и не знала, что такое физическая боль. Я загнана в жуткую ловушку и не подозреваю, где и когда она надо мной захлопнется. Просыпаюсь среди ночи — кажется, огненное пламя проносится по моей голове. Помогите, кричу я в комнату, освещенную голубым светом от ночника над дверью. Ко мне прибегает медсестра. Сейчас принесу несколько таблеток аспирина, говорит она, мне очень жаль, что у нас нет чего-нибудь посильнее. Главный врач непреклонен, объясняет она виновато, он сам был прооперирован на оба уха и никогда не забудет, какие боли ему пришлось терпеть. После ее ухода меня охватывает дикая паника. Больше ни секунды здесь оставаться не могу. Я встаю и одеваюсь, стараясь не издавать шума. Ой, ой, жалуюсь я сама себе, мамочки, умираю, больше этого не вынесу. Надев пальто, я осторожно выглядываю из палаты. Напротив — другая дверь, которая, как я надеюсь, ведет к выходу. Я направляюсь к ней и через мгновение с забинтованной головой стою на пустынной ночной улице. Взмахом руки останавливаю такси, шофер с состраданием интересуется, не попала ли я в автомобильную аварию. У дома я бегу по садовой дорожке и как бешеная звоню в дверь. Ключа с собой нет. Яббе отпирает. Что случилось? — спрашивает она в ужасе и таращится на меня округлившимися глазами. Ничего, отвечаю я, просто больше не хотела там находиться. Я врываюсь в комнату Карла и бужу его. Петидин, стенаю я, быстро. Я схожу с ума от боли.
И так четырнадцать дней: Карл не ходит на работу, чтобы по первому моему требованию сделать укол. Я неподвижно и безжизненно валяюсь в постели; кажется, будто меня баюкают в зеленой тепловатой воде. Ничто на свете не имеет значения, кроме пребывания в этом блаженном состоянии. Карл утешает: на это ухо не слышат многие люди, и это совершенно неважно. И для меня неважно: игра стоила свеч. Нет слишком высокой цены тому, чтобы держаться подальше от невыносимой реальности жизни. Яббе кормит меня. Я почти не могу глотать и умоляю ее оставить меня в покое. Даже речи об этом не может быть, отвечает она категорично, пока я причастна к этому, я ни в коем случае не позволю вам умереть с голоду. Хуже уже не будет.
Однажды ночью я просыпаюсь и осознаю, что боли почти прошли. Но меня знобит и трясет, я настолько обезвожена, что губы приходится раздирать пальцами. Заспанный Карл делает укол. Я не знаю, одновременно разговаривает он сам с собой, что мы будем делать, когда и эти вены закупорятся. Может, удастся найти на ноге.
Я снова остаюсь одна в своей постели и неожиданно осознаю, что очень давно не видела детей. Спустившись по ступенькам, захожу в детскую. Я очень слаба — чтобы не упасть, приходится придерживаться за стену. Включаю свет и любуюсь детьми. Хэлле лежит с большим пальцем во рту, кудряшки — ореолом вокруг головы. Микаэль спит, обнимая своего котенка, — без него он не засыпает. У Трине открыты глаза, и она серьезно смотрит на меня непостижимым взглядом маленького ребенка. Я пошатываясь подхожу к кроватке и глажу ее по головке. У нее до сих пор длинные золотые ресницы, которые она медленно опускает от моих ласк. По всему полу разбросаны игрушки, посреди комнаты — детский манеж. Я уже практически не знаю этих детей — меня столько не существовало в их жизни. Словно пожилая женщина за воспоминаниями о молодости я думаю, что всего несколько лет назад была счастливой и здоровой молодой девушкой, жизнерадостной, со множеством друзей. Только на мгновение допускаю эту мысль, но тут же гашу свет и беззвучно закрываю за собой дверь. До кровати добираюсь долго. Свет оставляю включенным, лежу и рассматриваю свои тощие бледные руки и перебираю пальцами, словно по печатной машинке. Впервые за долгое время мой разум проясняется. Если всё выйдет из-под контроля, размышляю я, позвоню Геерту Йёргенсену и обо всем расскажу. И сделаю это не только ради моих детей, но и ради еще не написанных мною книг.
5
Время прекращает существовать. Один час может казаться годом, а год — часом. Всё зависит от того, сколько в шприце. Иногда вещество не действует, тогда я обращаюсь к Карлу, который всегда рядом: этого слишком мало. Он с измученным взглядом потирает подбородок. Нам нужно снизить дозу, говорит он, иначе закончится тем, что ты заболеешь. Я заболею, если не получу достаточно, отвечаю я, почему ты позволяешь мне так страдать? Ладно, ладно, бормочет он и беспомощно пожимает плечами, получишь еще немного.