еще бесконечного непознаваемого (или пока не познанного) разумом. Да и уже познанное нами говорит о большом количестве как внешнего, так и внутреннего, которым мы не сильно управляем. Бессознательное, родовые программы, наследственная биохимия, эпигенетика (передаваемые на уровне ДНК травмы поколений), синхрония, работа поля, квантовая физика говорят нам о том, что наша «разумность» и «свобода выбора» основываются на большом количестве непознанного, бессознательного. А значит, с большой натяжкой можно говорить о том, что человек знает все мотивы каждого своего действия.
С этой точки зрения введение во внутренний мир Силы более могущественной, чем мы, всего лишь помогает человеку перестать считать себя Богом и снять определенный груз ответственности, который он несет не по своим размерам. Если есть Бог (как нечто большее), то я наконец не Бог. Я наконец всего лишь один из муравьев. И да, я не могу постичь, что есть пальцы, но одновременно я точно могу разбираться со своей жизнью. Я не могу победить алкоголизм, потому что биохимия сильнее меня, но я могу научиться жить в ремиссии. Я не могу изменить прошлое, но я могу строить другое будущее. Я не могу стать идеальным собой, но могу научиться жить с таким, какой я есть.
Мы неоднократно говорили о том, что алкоголик попадает в богоподобные отношения с веществом. Алкоголик служит своему этиловому богу, находится в его полной власти и подчинении. Фигура Бога, Вселенной, Силы группы, направленная не на уничтожение меня, а принимающая, поддерживающая и направляющая меня, становится одним из важнейших ресурсов в выздоровлении, к которому можно всегда обратиться. Как если ребенок, искавший утешение в объятиях убивающего его родителя, учится искать утешение и опираться на поддерживающего его родителя.
Глава 26. Посетитель
Заканчивалась третья неделя реабилитации. Иногда и правда было сложно, больно и стыдно, но все же (а может, как раз потому) чаще было светлее, чем привычно, и скорее радостно.
Тут не было стандартных взрослых забот. Ни работы, ни детей, ни хозяйства. Тебя кормили, выдавали чистое постельное белье и укладывали спать. Рядом были такие же, как ты, не хуже и не лучше. Тоже потерянные, тоже израненные, тоже жутко виноватые и все вместе словно легально вернувшиеся к своему настоящему внутреннему возрасту (хотя по паспортам они уже давно были дядями и тетями, а некоторые даже дедушками и бабушками). Она сдружилась с другими ребятами: Большой брат, Доктор, Костян, Наташа, Зураб – дружный подростковый пионерский отряд, где не нужно делать вид, что ты старше, чем ты есть. Несмотря на всю неоднозначность своего положения, такой живой и теплой она себя давно не чувствовала. Может быть, даже никогда.
Первые дни во время окончаний занятий и сбора в круг для произнесения молитвы анонимных алкоголиков она заметила, какие холодные у нее руки по сравнению с другими реабилитантами. А в последние дни неожиданно обнаружила, что теперь ее ладони тоже теплые, словно тело начало размораживаться и по нему пошла кровь.
Наступила очередная суббота – день посетителей, когда на час можно было встретиться со своими родными (при условии, что они посетили утренние занятия для родственников зависимых). Должен был приехать ее муж… Было абсолютно непонятно, хочет ли она его видеть, хочет ли что-то чувствовать в этом новом четырехнедельном кусочке жизни о жизни прежней… или будущей?
Она сидела в главном корпусе на деревянной скамейке, когда дверь открылась и в проходе она увидела его силуэт. Всё в той же куртке. Всё с той же сумкой. Всё с теми же глазами.
Они неловко поздоровались и, налив себе дешевого пакетированного черного чая, предлагаемого всем посетителям, вернулись на скамейку, где она сидела в ожидании встречи. Поговорили о детях. Он заметил, что у нее другой взгляд, «светлый какой-то». Она про себя заметила, что, как ни удивительно, она спокойно и открыто смотрит ему в глаза, а не бегает, как привычно, пристыженным взглядом по сторонам. Такой знакомый овал лица, густые брови, мягкий подбородок, длинные, скорее девичьи ресницы. Первый раз в их совместной жизни она спокойно всматривалась в его лицо…
И тут за секунды на нее обрушилось все, что она, поглощенная собственной виной и стыдом, многие годы не замечала. Все знания, которые она вот уже три недели получала на бесчисленных лекциях, за несколько секунд сложились в понятный пазл.
Это глаза человека в депрессии, и причина их не она, нет, они были такими и четырнадцать лет назад, еще при знакомстве! Он ведь всегда был еле живой, почти не улыбающийся, словно несущий невидимый тяжелый груз. Она была энергичнее, но без тормозов, неуправляемая, часто непоследовательная. Когда они познакомились, он снимал квартиру, и там точно не было чисто и прибрано. Он уже тогда был в глубокой депрессии! Но когда они стали жить вместе, он стал упрекать ее за неаккуратность, нещепетильность в вопросах уборки… А она, как подросток, стала сопротивляться и бунтовать… Он получил возможность решать проблемы в ее лице снаружи, чтобы не смотреть внутрь себя. Она получила возможность бунтовать и употреблять, в целом тоже чтобы не смотреть внутрь себя и не признавать собственную незрелость и проблемы с алкоголем… Они понятия не имели, кто они без этих функций друг для друга, никогда не всматривались вот так вот в глаза в желании встретить настоящего другого и хотеть узнать… Они не просто чужие люди… Они люди, навесившие друг на друга собственные части и ведущие с ними войну…
Перед ней сидел чужой, очень давно чем-то сломленный человек, которого она много лет принимала за правильного, критичного и занудного родителя… И самое главное – она не хотела его узнавать. По крайней мере сейчас точно нет. Захотелось встать и уйти. Повезло, что время свиданий с родными заканчивалось и всех посетителей попросили выходить из корпуса. Она забрала сумку с привезенными ей вещами, скомканно попрощалась и молча проводила его до двери.
Оглушенная своим открытием, она еще какое-то время стояла у окна и смотрела на падающий хлопьями снег. А потом на серое, какое-то тоскливо-густое небо.
В нашей жизни есть много ситуаций, где мы можем нечто изменять, прояснять и даже доказывать. Кроме одной, такой желанной и важной, – категорически невозможно изменить другого.
Скорее даже так: мы обязательно меняемся друг через друга в процессе отношений и отчасти именно благодаря отражаемому друг другу.
Взаимные изменения (постепенное взросление каждого) – основной признак функциональности отношений.
Например, я могу не осознавать, что где-то делаю больно, а партнер мне это замечает. Я смотрю на себя его глазами, осознаю, что, переживая себя изнутри, не замечала эту часть, не с радостью, конечно, но признаю увиденный кусочек собой (разрешив себе пережить всю гамму чувств от стыда до принятия) и в этом месте меняюсь, обретая возможность контроля над тем, что раньше не идентифицировала как часть своего Я.
Все точно так же происходит и с партнером.
Мое очень глубокое убеждение – мы не хотим осознанно приносить боль тем, кого любим.
Но. Кроме здоровых частей, в большем или меньшем количестве в нас есть нездоровые. Травмированные, когда-то отвергнутые, невыносимо чувствительные, коль к ним кто-то прикоснется. И вот перед болезнью / травмой во Втором, которую он пока (а может, навсегда) не в силах увидеть, присвоить, взять за нее ответственность, мы категорически бессильны. Так же, как и партнер бессилен вылечить мою раненую часть, если я не в состоянии присвоить ее и заняться исцелением.
Больную часть невозможно долюбить, невозможно ей доказать, что реальность иная (а болезни свойственно преломлять реальность так, чтобы внутренняя поломка выносилась вовне), невозможно выиграть войну за право быть ей видимой или за признание Вторым, что это его боль. Если бы был ресурс признать, он бы и так признал, а раз не признаёт – значит, внутренних сил увидеть на сегодня нет. Просто нет. Точка. Война же за иную, чем внутри болезни, правду лишь увеличивает отрицание и укрепляет защиты.
Поверьте, как человек, выздоравливающий от зависимости, я знаю это на своем опыте.
Болезнь может вылечить только тот, кто ей болен. Все остальные бессильны.
Нет смысла воевать с чужой травмой. Есть смысл лишь, отчаявшись однажды, признать бессилие и с сожалением и теплом отойти на безопасное расстояние. Быть может, именно признание бессилия – и есть тот самый финал, ради которого неосознанно вы шли в эти отношения.
Глава 27. Искупление
Визит мужа заставил ее вспомнить о детях, а о них она очень старалась не думать. Вспоминая их лица, она ощущала такую накатывающую волну любви и одновременно удушающей вины, что проще всего было пока вычеркнуть их из своей картины мира.
Конечно, вины. Ведь она принесла им столько боли своей зависимостью. Нет, она не била и не орала, но молча, мерзко столько раз предавала их, уезжая, пряча спиртное, уходя из дома и оставляя одних, да просто выбирая водку, когда должна была выбрать их…
Как тут может помочь Бог? Как он может ее простить? Примерно с этой речью она зашла в кабинет Шрека, в очередной раз мельком замечая, что отчасти любуется своей виноватостью и желанием быть собственноручно распятой.
Юрий Александрович совершенно спокойно выслушал ее. Без желания поддержать, оправдать или еще сильнее обвинить, на которое она рассчитывала. А после спокойно сказал:
– Таня, у вины два пути: искупление или наказание. Наказывать ты себя умеешь и без моей помощи, подумай про искупление и напиши им письмо. Завтра придешь прочитаешь.
– И это всё? Вот так вот просто взять и написать писюльку, чтобы все встало на свои места??? Да что за чушь. Я столько натворила. Я их пугала. Я ими пренебрегала…
– Послушай, тебе не кажется, что за последние три минуты ты, как тебе свойственно, сказала «Я» уже раз десять, а говоришь вроде как о детях… Или о себе? Ты хочешь и дальше любоваться своей плохостью или помогать им? Пиши письмо.