— Соня, послушивай меня теперь. Мой контракт кончается через неделю.
Соня стиснула трубку одной рукой, другой туго-натуго перебинтовав телефонным проводом запястье. Как — через неделю? Через неделю он уедет? Навсегда?! Почему?! Нет! Нет.
— Соня! — крикнул Андре, и было понятно, что он очень волнуется. — Завтра, четыре часа. У… как это… У самого важного входа… Театр… минуту… — Он зашуршал, наверное сверяясь с запиской. — Да. Ваш воинский театр, солдатский. Как это… Театр военных действий. Ты знаешь, где это?
— Знаю. Везде, — ответила Соня. — У нас везде театр военных действий.
Через неделю он уедет? Уедет навсегда? Оказывается, она успела к нему привыкнуть. Уверилась в том, что он всегда будет рядом, близко, возле нее, с ней. Впереди уйма времени. Вечность.
«Мы падаем?» — «Падаем. Еще не скоро».
И можно падать и падать, медленно-медленно, долго-долго, как во сне, обмирая от страха и ничего не боясь, растворяясь в пустоте, в ласковой тьме, зная, что Андре — рядом, вот его руки, вот его плечи, вот его губы… Ничего не страшно, ничего не стыдно, вольная воля, свобода, свободное падение… И это продлится вечность.
Это кончится через семь дней.
— Соня, слышишь меня? — крикнул Андре. — Ты придешь?
— Да, — ответила она. — Да!
22 августа 1983 года
Без пятнадцати четыре Соня стояла у ступеней Театра Советской Армии.
Все складывалось как нельзя лучше. Она пораньше ушла с работы, сумев что-то наплести этому Андрею Ивановичу. Отпустил. Впрочем, заметил суховато, что, дескать, быстро же поостыл Сонин трудовой энтузиазм. Другие, мол, бьются за такую должность годами, а уж получив ее — рвут ноздри, вкалывают по-черному.
— Я наверстаю, — пообещала Соня, дрожа от радостного нетерпения, считая минуты. Половина третьего. Тридцать пять минут, тридцать шесть…
Теперь она поднималась по широченным ступеням пятиугольной громадины, озираясь по сторонам: может быть, Андре уже здесь? «Самый важный вход» — это главный вход, она давно научилась расшифровывать его неуклюжие перевертыши-неологизмы…
Ровно четыре. Как он вчера сказал? «Четыре часа поровну». Надо за ним записывать.
Вот, пиши-пиши. Будет что вспоминать, когда потеряешь его навсегда. Совсем скоро. Через неделю.
Нет, не нужно об этом думать. Еще семь дней впереди. Соня больше не будет отталкивать его руки, не будет лицемерно гнать его прочь. Трусливо. Постыдно. Не будет!
Четыре часа десять минут. Соня стояла у изножия гигантской колонны, прислонившись спиной к ее рифленому, почти горячему боку. Как жарко! Душное пекло. Ничего, на ней легкое короткое платье без рукавов, самое любимое. Светлая холстинка-дерюжка, глубокий вырез, тонкая полоска ручной вышивки. Очень простое платье, славное, все говорят — ей идет.
Половина пятого. Андре опаздывает. Это нестрашно, он и вчера опоздал. Он работает. Такая профессия. Какие-нибудь непредвиденные обстоятельства… Но, меряя пространство между двумя колоннами, она уже чувствовала, как ликующее нетерпение сменяется тревогой.
Внизу, у подножия лестницы, томилась у своего лотка пожилая мороженщица. Кто ее сюда поставил, бедную? Зачем? Безлюдно, жарко. Ей бы выкатить свой хладный сладкий короб к Самотеке или к Палихе — уж там-то на него накинутся страждущие. Соня рассматривала тетку под пестрым полосатым тентом, пытаясь отвлечься, глуша растущую тревогу. Без пяти пять. Где он?! Где ты?!
Соня снова прижалась к колонне. Опять глянула на мороженщицу и охнула: полосатый тент взмыл над металлическим стержнем, всплеснул красно-бело-зелеными холщовыми крыльями. Что это? Ей это почудилось?
Да нет же! Это ветер. Обыкновенный ветер. Налетел — и утих.
Ветер?! Да ведь Соня и забыла о том, что на свете бывает ветер, порывистый, сильный. Еще бы не забыть! Еще бы не отвыкнуть от него за долгий месяц безветренной суши! Значит… И Соня подняла голову к небу.
О счастье! Спасение! Боже всеблагой, ты наконец сжалился над нами! Небо было свинцово-серым. Небо было затянуто тучами.
— Неужели дождь собирается? Наконец-то! — весело произнесла какая-то женщина, проходя мимо Сони. Она только что вывела из дверей главного входа ораву юных ленинцев — темный низ, белый верх, пилотки, красные галстуки. — Наконец-то дождь, ну надо же. Дождались… Дети! Все спускаемся вниз строем. Сейчас будет подан автобус.
Соня взглянула на часы. Двадцать минут шестого. Полтора часа прошло. Значит, Андре не приедет.
— Тетя, вы с нами? — спросил Соню пацанчик лет десяти, замыкающий колонну детворы, уже спускающуюся вниз по ступеням.
— Я? — тупо спросила Соня. — А вы кто такие?
— Общесоюзная игра «Зарница», — победной скороговоркой ответил пацанчик, скача вниз как угорелый, и словно в честь этой солдафонской пионерской забавы, наверху, в поднебесье, что-то раскатисто, грозно, грозово грохнуло — и покатилось долгим глухим эхом.
— Дети-и-и-и! В автобу-у-у-с! — завопила пионервожатая, оттаскивая от лотка мороженщицы юных ленинцев.
Соня присела на выступ колонны. Сейчас начнется ливень. Ну и пусть. Она вдруг отчетливо поняла, что не уйдет отсюда. Она дождется Андре. Даже если он приедет через час, через два, вечером, ночью… Она будет его ждать. Она дождется.
Даже если он не придет никогда — она все равно его дождется. Понимайте как хотите. Женская логика.
Семнадцать сорок четыре.
Мороженщица уже сворачивала свой тент. Пионеры, весело галдя и толкая друг друга, забирались в автобус.
Снова громыхнуло там, наверху, грохнуло, разорвавшись гулкими раскатами. И хлынул ливень.
Андре не приедет.
Соня отсюда никуда не уйдет.
Струи дождя уже хлестали по ее голым плечам. Она обхватила плечи руками. Можно войти в театр, спрятаться от стихии. А Андре? Он подъедет, не выходя из машины, обведет колоннаду быстрым внимательным взглядом. И уедет прочь, не найдя Сони. Значит, надо сидеть здесь.
Ливень шел стеной, плотной, сплошной дождевой завесой. Пенные потоки заливали ступени лестницы. Еще немного — и Соню просто смоет с каменного выступа. Потоп, настоящий вселенский потоп.
Все запасы дождевой влаги, скопившиеся за месяц иссушающей жары там, наверху, в бездонных небесных резервуарах, обрушились теперь вниз, на Москву, на пятиконечную махину Театра Военных Действий, на маленькую женскую фигурку, дрожащую от холода, промокшую до нитки.
Восемнадцать двадцать две. Короткое, тонкое, мокрое платье прилипло к телу. Волосы можно рукой отжимать. Дождевые струи стекают вниз по лицу, по щекам к подбородку.
Мокрая курица. Старая мокрая курица. Он не приедет.
Нет, он приедет! Еле живая, продрогшая, сотрясаемая ознобом, она все же не растеряла почти ожесточенной решимости сидеть здесь, на холодном мокром каменном выступе столько, сколько потребуется.
Ей просто некуда идти. Не к кому. Незачем. Ей нужен Андре. Только он. Значит, она дождется.
Восемнадцать тридцать семь.
Какой-то грузовик въехал на площадь перед театром, поднимая фонтаны брызг.
Соня поднялась со своего выступа.
Со стороны, издалека, могло показаться, что Соня стоит совершенно голая. Короткое, тонкое светлое платье, намокнув, облепило ее тело. Ни морщинки, ни складочки — будто эластичная пленка, повторяющая все изгибы и округлости. И тушь, и румяна, и помаду — все давным-давно начисто смыло дождем. Влажные волосы были откинуты ото лба к затылку, словно гладко зачесаны назад.
Соня такая, какая есть. Никаких женских ухищрений, ни следа от извечного бабьего набора простейших уловок. Ливень расправился с Соней, будто строгий отец, твердой рукой нагнувший к рукомойнику голову дочери, впервые, тайком, подкрасившей губы и ресницы.
Соня такая, какая есть.
Грузовик между тем подъехал к ступеням лестницы. Из кабины шофера выскочил Андре.
— Андрюша! — отчаянно и хрипло крикнула Соня. Крикнула — и ринулась к нему, сбегая вниз по ступеням. — Андрюша, я здесь! Здесь!
Потоки мутной дождевой воды стекали со ступеней. Соня неминуемо поскользнулась бы, упала, но Андре успел подхватить ее, взять на руки. Он успел подбежать к ней, мокрой, дрожащей, озябшей, счастливой, тут же обхватившей руками его шею, крепко-крепко, крепче не бывает.
— Зачем ты не ушла? — покаянно бормотал он, неся Соню к машине, спускаясь вниз по этим имперским ступеням, по щиколотку утопая в мутной вспененной воде. — Я думал, ушла… Мы работали. Я не мог отпуститься. Делал фото. Ваши космонавты… В летальном городке…
— В летном, — со смехом поправила Соня, быстро обцеловав его мокрое родное лицо. — Скажешь тоже — летальный. Летальным бывает исход… Не приведи господи.
Откуда эта свобода? Что происходит? Она делает то, что хочет, она ничего не боится, ей ничего не стыдно. Свобода! Свобода желаний и действий. Все стародевичьи запреты, все страхи, все табу опрокинуты. Забыты. Их нет.
— Что ты делаешь? — спросила Соня, увидев, что Андре несет ее не к кабине, а к кузову, крытому брезентом.
— Я не могу одевать тебя сухо рядом с шофером, так? — пояснил он, довольно ловко перенеся Соню через откидной борт кузова, осторожно опуская на что-то мягкое и жесткое одновременно. Какая-то серая косматая груда… Господи, да это же валенки!
— Поезжай! — что есть мочи крикнул Андре, обернувшись к открытой дверце кабины. — Сретенка!
И он перемахнул через бортик, приземлившись на гору жестковорсных коротких валенок. Задернув брезент, он повернулся к Соне, сидевшей на серой груде, на горе валенок, и гора тотчас пришла в движение — грузовик тронулся, разворачиваясь на площади.
— Он отвезет тебя домой. — Андре придвинулся к Соне. — Это вяленки. Да?
— Валенки. — Она тихо, блаженно рассмеялась — опять напутал. Куда, интересно, везут валенки летом? Смешно.
— Русская поговорная басня. — И Андре обнял Соню, пытаясь согреть ее, мокрую, дрожащую. — Я знаю. Готовь сани летом, а тельнягу — зимой.
— Теле-егу! — поправила она его, смеясь. — «Тельнягу»! Ты как Фридрих мой… Тот тоже… Тельняга, тельняшка…