[35. СВОЙ]
Когда-то на месте нашего завода стояла дача Волынского, был такой вельможа во времена императрицы Анны Ивановны, знаете? Я немножко раскопал. Волынский был кабинет-министр, выше этого положения служивый человек в те времена не мог рассчитывать подняться, а потом его казнили. А хрен его знает. Ну, не за какой-то мифический заговор, которого по большому счёту и не было, и тем более не за мелкие грешки, типа ну пятьсот рублей он взял из конюшенного ведомства — это же смешно, сановники того времени все брали. Конечно, он зарвался. Он и сам признавал, что у него тяжёлый характер, буйный, вспыльчивый, но дело не в этом. Просто к его приходу в кабинете, вообще при дворе, в российской политике сложился некий консенсус, такое сонное спокойствие, которое всех устраивало. Волынский стал его расшатывать. Причём то, что он делал и предлагал, — это были обычные административные меры. Повышение эффективности по отдельно взятым направлениям, интенсификация, разумные меры в духе продолжения дела, начатого Петром. На революцию всё это никак не тянуло. Были, правда, у него ещё мечты. Но не в мечтах дело. Он их и не скрывал. Он свои проекты читывал публично. Справедливо полагая, что ничего крамольного в них нет! В них и не было ничего крамольного. Но сам факт. Волынский пренебрегал этим сложившимся консенсусом. Он ссорился с Остерманом. Он стал непосредственно докладывать императрице, без посредничества Остермана. И начинается такая ситуация. Волынский первым предлагает какую-то резолюцию, Остерман пишет возражение. Волынский приезжает в кабинет, а Остерман оттуда уезжает, чтобы с ним не встречаться. Под конец Остерман вообще перестал бывать на заседаниях, единственным докладчиком императрице стал Волынский. И тогда Бирон почувствовал в нём соперника, такого же крупного и дерзкого, как и он сам. Есть вещи, которые никогда не документируются. Мы никогда не узнаем, о чём Бирон говорил с Анной. Она колебалась долго. Её пришлось долго убеждать, что Волынского надо казнить. В этой казни была какая-то показательная, демонстративная жестокость, какое-то чувство мести, скорее Бирона, нежели Анны. Для Анны он был верным слугой. («Это мне за Артемия», — говорила она перед смертью.) Все понимали, что он не изменник. И даже в приговоре нет понятия измены. Ему инкриминировали, что он хотел склонить к себе офицеров гвардии и самому стать государем, чушь полнейшая, бредятина. Однако все конфиденты под пыткой признали, что Волынский хотел занять престол. Не то чтобы его считали на такое способным всерьёз, но уже то, что такое решили ему вменить, само по себе это говорит о многом: можно было поверить, что он и на престол готов вспрыгнуть. Но сам он это намерение решительно отверг, несмотря на дыбу и пытки.
Его хотели живьём посадить на кол, а что такое кол, это надо понимать, это может быть несколько суток, человек насаживает себя всё дальше и дальше, его постепенно разрывает изнутри, однако государыня явила милость и заменила кол четвертованием. Сначала им отрезали языки, замотали рты тряпками, сквозь которые сочилась кровь, привели на эшафот, Волынскому отрубили правую руку, затем голову. И за что, за что его казнили? Да только за то, что он стал в какой-то момент другим.
Вдруг всё переворачивается, и это другое становится главным. Ты вдруг ужасаешься и понимаешь: я жил не так, всё, что я делал, это неправильно.
Многие думают, что я вернулся потому, что у меня отобрали бизнес. Нет, это не так. Вернее, бизнес у меня действительно отобрали, но это случилось гораздо раньше, и это был уже не первый бизнес, который я потерял. Я умею терять, умею подниматься и начинать всё сначала, и я действительно начал всё сначала, уже по третьему разу. Я снова открыл своё дело, было очень трудно, но мы снова начали подниматься. К моменту, о котором я говорю, мы уже почти вышли на тот уровень, когда не то чтобы можно не беспокоиться, но когда фирма живёт, когда это нормальный рабочий режим, вот какое было положение моё на тот момент. Я двадцать лет был предпринимателем, целая жизнь, и на тот момент я не был банкротом, не был в жопе. Просто мне позвонил директор нашего завода, тот парень, с которым я когда-то работал бок о бок, и сказал: возвращайся.
Вам может показаться: в каком смысле «нашего» завода, завод же всегда был государственным, а тот бизнес, который был у меня, он был действительно мой, например. Ну, на это я не знаю что сказать — тут у меня нет ответа, почему это так, а не иначе. Я спросил: ну и сколько ты мне даёшь на обдумывание? Пять минут, говорит. Ну, мне не понадобились.
А про Волынского почему, да очень просто. Наш завод стоит на его земле, на том месте, где когда-то была его дача. Да нет, ну призрак не бродит по цехам, конечно, у нас тут столько всего случилось, это была бы целая толпа призраков. Замученные ткачихи с фабрики Штиглица и всё такое. Но да, на его земле, поэтому и улица называется Волынкина. Я в своё время заинтересовался, наткнулся на эту историю, на эту личность, стал разбираться в деталях, взяло меня за живое, а потом я вдруг увидел в одной книжке его портрет, сейчас я вам его покажу, и вы поймёте, почему я вот такие дела, понимаете удивительно? а мне-то как удивительно
(В ночь перед казнью Волынскому приснилось, будто он входит в незнакомый, совершенно тёмный храм. Ему навстречу — священник. Несмотря на темноту, лицо и одежда священника хорошо видны. Волынский спрашивает: отчего свечей не зажигают? «Подожди, — отвечает священник, — ужо все будут гореть». Этот сон Волынский рассказал караульному офицеру Каковинскому, и оба удивились, когда в камеру вошёл священник Фёдор Листиев, чтобы исповедовать преступника перед казнью: он и был тем священником из тёмной церкви.)
[36. ЧУЖОЙ]
Как хорошо, что ты вернулся. Стал такой тёмненький. А мне нравится. Чем-чем вы торговали? Метизами. Ну вот, от железяк тебе не уйти. Развалились? Ага. А мы тут нет. А мы тут — вот… Да-да, девяностые, они прокатились… укатали. Устал немного. Сбежал с производства за лёгкой наживой. Ничего. Ты здесь незаменимый будешь. У нас всего тысяча народу. Так что заменимых нет. А будешь ты у нас… О! Ты будешь пиаром. У нас нет пиара. Мы дадим тебе кабинет, где раньше арендовало посольство Сенегала. Там, правда, немного пыльно и висит типа магическое зеркало вождя. Но ты пыль вытри. А с зеркалом я тебе напишу, как общаться. Военспецам, гы-ы, командует — слушаются.
Кабинет посольства Сенегала уныл. Магическое зеркало висит и не отсвечивает. За окнами тоскливый заводской двор. Пыль полосатыми слоями висит в неподвижном воздухе. Лампочки дневного света бушуют и трещат над головой. Чего Данилка тут навертел-то? Завод вроде. А не предвиделось никакого завода-то. Открывает шкаф; вываливаются кипы старых чертежей. Берёт их в охапку и отправляется во двор, к помойке. Чиркает спичкой. Будешь мне рассказывать.
Никто небось не вернулся. Один он такой дурак возвращаться. Как быстро проходит жизнь! Жизнь-то, о-о, как быстро она проходит! И какая тоска! Какая тоска! Над заводским двором тоскливое серое небо. А прошло-то всего десять лет! Десять лет-то всего только прошло! (Попирая ногой пепел старых чертежей). Выгребная яма для снега. Розовая линия на стене. К горлу подкатывает тошнота.
Вдруг на периферии взгляда возникает странная сцена. Молодцеватый страшнозубый юноша катит тележку, на которой качается огромный штабель коробок, утыканных фиолетовыми печатями. Вокруг тележки вьётся старушка Тася-регулировщица в драных уггах своей правнучки. Её лицо покрашено в могильно-арлекиновые цвета. Брови зачернены. Привет, Z! — кричит Тася. Скажи своему приятелю, чтобы хоть, что ли, щебёнки подсыпал! А лучше заасфальтировать! Ты где был-то, Ходжа, в армии? Родину защищал? Нелепость Тасиного предположения заставляет страшнозубого юношу разгоготаться неожиданно смешным смехом. Z замечает, что в ушах у него монеты. Помочь довезти? Не надо! Мы тут уже каждую выбоину знаем! Давай, C, двигай! Давв-вай! — и они исчезают в боковой норе главного корпуса, вдвинувшись туда с лязгом и кряхтеньем. Сапоги у обоих рваные. У меня скоро будут такие же.
На лестнице Центральной башни всё как прежде. Не померкли кинескопы, которыми обклеил стены директор V. В кабинете директора по производству орёт директор по производству, несгибаемый F. Потому что четвёртый день не могут сделать нужное количество!! Нет, тебя я не виню, ты ни при чём! Ты заказал — тебе должны сделать. Но вы-то, какого хера вы не работаете?! Все месяц на ушах стоят! Стараются сроки соблюсти! А потом из-за вас всё летит к чертям собачьим!!.. Меня ЭТО не волнует! Это я знал уже в прошлом году!!.. К вам перевели I и U, для вас ВСЁ сделали! Чтобы вы стали нормально работать!! Идите!!.. Позор!!.. Из кабинета на Z вываливается начальник девятого цеха Пал Палыч P (младший, тот, что мыл «Волгу» директора N) с пылающими ушами и выпученными глазами, за ним летит главный диспетчер A, а за нею начальник шестнадцатого G на полусогнутых. Z стучится и заходит. F пьёт из носика чайника. Ага, Z, припёрся! Блудный сын! То-то же! А я тебе говорил — держись за трубу, сынок! Держись за трубу! Не расстраивайся, ты бы всё равно директором не стал! Ххех. Ты приходи завтра веселиться, там молодежь устраивает что-то нерабочее. Всё, вали, у меня дел. Скажите, а где теперь Симочка M. Ушла? Нет, работает себе… Их, знаешь, во внутренний двор перевели. Ну ладно! Увидимся! — F резким движением тушит сигарету и хватает трубку: алло! (Впечатлительный F подражает директору N, при котором начинал; демократичное тиранство; умение увидеть человека в работнике и наоборот; замашки; сигареты; всех по именам и на ты; спиртяга в чайнике.)
Ну что: к M. Лучше сразу. В первый же день. Увидеть, плюнуть и забыть. Z входит во внутренний двор. Ворота туго забинтованы пожарным шлангом и замазаны известью. Мелом крест. Z поскальзывается и с размаху падает на лёд. Ладони ошпаривает. Z вскакивает как пробуждённый. Напутал старик, что ли. В какой ещё двор?! Значит, с той стороны. Однако 15–30; спешить надо, уйдёт. Z скачет обратно к Центральной башне. Вбегает на пустынный второй этаж (а были здесь цеха и цеха, народу было густо). Кажись, где-то тут был сквозной проход. Этот? Нет, этот! Перекрасили, ничего не узнать. Z устремляется по проходу. Поворот, ещё один. Новые двери и вывески. Выход на зелёную лестницу. Теперь — странный выверт — надо подняться на третий, потом через коридор, а там вниз во внутренний двор. Наверху темно. Так и должно быть, свет впереди. Z на ощупь пробирается по коридору третьего этажа. Где же свет? Маленькая лесенка вниз, тут когда-то был отдел технической документации, сверхсекретная Маргарита Константиновна ела документы перед прочтением, а теперь, похоже, тут никто не то что не работает, а даже и не бывает. Z становится не по себе. Нет, кажется, отсюда выхода во внутренний двор нет. Может, спуститься по зелёной лестнице? Так же, на ощупь, — назад; вот уже и выход на зелёную лестницу; теперь вниз на второй… но дверь, тяжёлая дверь, обитая клеенкой, оказывается запертой. Чья-то рука захлопнула эту дверь, пока Z метался по закоулкам и тупикам отдела технической документации. Или, может, ветер. Но теперь выхода вообще никуда нет, больше отсюда нет выходов.