была маленькая, когда я училась в школе, лжи ещё не было. Вернее, она, может быть, и была, но не на нашем уровне, не на том, где были мы. Она была где-то отдельно, сверху, но всё не пронизывала, простую жизнь она не прослаивала. И я думаю, это знаете почему? Потому что был очень большой потенциал после войны. Страна выиграла войну, и это было такое счастье, такая правда, что её хватило на пару десятков лет. И это было действительно по-настоящему счастливое время. Когда все искренне работали, искренне учились и учили, верили в какое-то счастье, да это не было связано с коммунизмом ни с каким, это было какое-то… Простор, пространство… И вот ещё когда в космос полетели. Мы же все жили в космосе! Даже если вшестером в общаге, в одной комнате, но мы все жили в космосе! Во Вселенной! Какой там железный занавес?! Космос — это отсутствие хаоса, это ясность и порядок, и одновременно — это бесконечность, и вот мы в этой бесконечности жили… Ну, в семидесятых, конечно, уже началась ложь, и это было чётко видно и заметно… Но не у нас на заводе! Не в ОКБ! У нас оставался какой-то островок, что лжи не было совсем. Я не знаю, почему. Может, дело в людях. Наверняка дело в людях.
У нас же ещё такая весёлая была ужасно жизнь очень. Всё время какие-то праздники, праздники. Это был наш второй дом. Все дни рождения справляли. А я делала домашнее вино, помногу, из знаете чего, из смородины и крыжовника. Алкоголь на заводе под запретом был, через проходную так-то не пронесёшь, а нальёшь вина в трёхлитровую банку — на вид оно как сок, и все довольны. Приходишь в ОКБ: ребята, идите сок пить! Тот самый? — Тот самый. А когда ничего не было, мы однажды… В общем, завод делал подшипники для велосипедов, и одна партия оказалась бракованная. Я сшила себе платье, а на него для красоты нашила эти подшипники. И вот, представляете, я иду по улице… И на меня все мужчины оборачиваются! Мне даже сначала лестно стало, а потом уже я поняла, ведь это дефицитный товар, и у них в голове одна мысль: где эта дура их столько взяла?!
[15. ЗА КАДРОМ]
Камера фиксирует исторический момент: подписание акта о передаче завода «Свобода» новому руководителю. За окнами солнечный день. Маленький кабинет набит народом. На импровизированной сцене — журнальный столик и два кресла. В кресле слева директор N. Усаживается поудобнее, берёт ручку, склоняется над бумагой и ставит свою последнюю подпись. Всё! Бывший директор завода отныне почётный пенсионер. Что ему полагается? Деньги? Да. Путешествия? Отчасти. Машина и санаторий? Сколько угодно.
Директор N улыбается. В первом ряду сидит, пузом вперёд, начальник 19 цеха B. Он думает: «Как же мне хуёво».
Рядом с начальником 19 цеха B сидит начальник инструментального цеха и думает: «Рядом со мной сидит B. Вот кого надо было сделать директором. B — крупная личность. А этот V какой-то мелкий. Интересно, сколько в нём килограммов веса. Если посадить на качели с одной стороны N, а с другой пять штук V, то N всё равно перетянет».
Ряды сидят тихо, твёрдо. А кажется в этой тишине, что прямо на глазах должно что-то произойти. И происходит. Только не на глазах. Даже представить себе трудно, что N перестаёт быть директором, что заводом будет управлять теперь совсем другой человек. Это просто невозможно себе представить. И хотя N сам выбрал V себе в преемники, и хотя V много лет был директором огромного завода, который сам построил вместе с кварталами для рабочих и очистными сооружениями, — всё равно невозможно. И инженер H, который всю жизнь проработал с N, думает: «А как же…» — и думает про все сугубо секретные замыслы, которыми с ним одним делился N: как же они теперь. Неужели ими придётся делиться с V? Это невозможно. Я никогда не привыкну, думает H и, думая так, постепенно привыкает.
Между тем V, проговорив семь трескучих фраз, хватает тоже ручку и быстро ставит подпись — беглую и загнутую вверх. Аплодисменты. Теперь V — директор. Живая живулечка, неприязненно думает директор гальванического цеха. Мы ему покажем. Он, наверное, не знает, куда пришёл. Интеллигент. «Меня тошнит», — думает B. Это означает: меня тошнит.
Но когда-то это должно было случиться, потому что… Ну, уже просто свыше человеческих сил столько работать, ведь это какая жизнь-то была. Война, блокада. В войну N, молодой, ещё тридцати не было, уже директором завода работал, который радиостанции выпускал для партизан. При Сталине. Потом отсидка. Потом «Свободу» поднял. Ну, уже в какой-то момент здоровье совсем стало сдавать.
И тогда они с H, тогдашним главным инженером, пошли потихоньку к V и стали его просить, чтобы V взял бразды правления. А V, он, несмотря на свою легкомысленную внешность, человек тоже весомый: много лет был директором огромного завода, причём построил новое предприятие, с нуля, в Вятке, и не только завод, но и кварталы для рабочих, и очистные сооружения. Вот он напротив N в кресле, и никому ещё неизвестно, что он будет делать сначала, а что потом. А он, V, будет делать неожиданные вещи. Вот возьмём для примера… Очень характерная история с объединением цехов. V вновь объединит цеха № 17 и № 19. Когда N их разделил, это был вопрос технологии: работа в регулировочном цеху требовала более высокой квалификации. А V их объединит снова. И для чего? И для того, чтобы прекратились вечные ссоры, распри и междоусобицы: «мы в монтажном цеху делаем всю работу, а этим регулировщикам достаётся вся честь, они белые воротнички, а мы за них тут отдуваемся». И вот V снова эти цеха объединит, потому что выросла роль человеческого фактора, роль удобства управления, менеджмента, понадобилась единая цепочка, в которой уже не само собой всё разумеется, а чётко фиксировано, кто за что отвечает, и без обид, без перекладывания друг на друга. Могло бы такое прийти в голову N? Может быть. А в голову B? Пфф! Вот именно.
И все хлопают. Сейчас вот этот худой вышел и с улыбкой что-то говорит, вот как раз T, главный конструктор ряда изделий в ОКБ. Вот снова зал. Выражения на лицах — сложные. Почему не B? Ну, почему не B, мы уже выяснили, хотя Бог его знает… Многим не нравится, что времена меняются, но никуда от этого не денешься. При N, тогда гонка вооружений вовсю шла, об этом не думали вообще, даже не ставили так вопрос. А когда спала гонка, вот тут-то и выяснилось, что надо и стиль управления менять теперь, и культуру производства как-то налаживать, потому что работник уже не просто деталь, а он человек, и его теперь надо мотивировать к труду как-то иначе, по-разному, и вообще надо оторвать глаза от станка и посмотреть вокруг, что вообще происходит… И N понимает, что V, с его открытостью, гибкостью, живостью, даже некоторым авантюризмом, — он лучше подходит на роль такого руководителя…
N протирает очки. Тяжело откинулся назад. Всё-таки какое-то смущение есть, неловкость, или просто так кажется со стороны, мы, зрители, вкладываем этот смысл в ситуацию. N ещё, похоже, не осознал. Это же тоже надо было решиться. Отдать завод, который фактически сделал. Ну, мы на самом деле не знаем, может быть, всё и не так было мирно, как здесь показано. А тут они очень дружелюбно друг с другом лобызаются. Так ведь с V невозможно по-другому. Он на тебя смотрит и тебя отзеркаливает, отражает, обаяет. Кажется, что наедине с собой V просто перестаёт существовать за ненадобностью. Многие так и не смогут полюбить его из-за этого. Им будет казаться, что сущность V — показуха — несовместима с искренностью и глубиной. N ведь знал по именам многих рабочих, он, бывало, всегда низом пройдёт. V рабочих, безусловно, по именам знать не будет; да и вообще руководить будет главным образом из кабинета…
Смотрите, смотрите, все хлопают, а вон сидит человек и не хлопает, вот он облокотился и смотрит с большим вниманием: что же это делается, граждане, куда мы катимся, кому мы завод отдаём, что за прыткий товарищ, да он если на стул нашего N взгромоздится, он же ногами до пола не достанет.
Но он достанет.
Вот, лобызаются. Причём V приходится тянуться, а N с трудом нагибается. И теперь они долго жмут друг другу руки, и V, чувствуется, не может так долго и сильно жать, как N, и поэтому V начинает улыбаться, прямо-таки вспыхивает на его лице улыбка, и когда люди из зала видят его улыбку, то у них на лицах меняются выражения, из сложных они превращаются в ещё более сложные, и кое-кто меняет позу, а тот, который не хлопал, он весь подаётся вперёд, облокотившись, а ладонью подпирает подбородок, так что за этой широкой лапой не виден его рот, а видны теперь только тёмные блестящие глаза. И это последний кадр.
[16. ИСПЫТАНИЯ]
На стене висит ковёр, вышитый крестом, вернее, крестами, то есть крестиками: внизу километры воды, глубокое дно, наверху серое небо и сопки. Вот жёлтый крестик, это в своей утеплённой куртке, которую сшила ему жена, идёт по сопкам товарищ D, одессит, идёт, выдыхая огонь, в жёлтой куртке с фиолетовыми карманами. Он идёт по дороге, петляющей между сопок, и на него из-за сопок смотрят неизвестные ему зверьки. Дует сильнейший ветер, он дует уже третью неделю, и потому от всего снега, что был в сопках, осталась только дорога — она утоптанная, и снег на ней держится лучше. Зимой, когда наметало сугробы, дорога эта казалась траншеей среди глубочайших барханов, а теперь барханы растаяли, их сдуло ветром, а дорога стала китайской стеной, мостиком, и вот D балансирует на этом скользком мостике, согнувшись в три погибели в своей жёлтой куртке, которая парусит. И D выдыхает огонь солнечного чесночного супа, и водки, и аспирина, и кашляет как доходяга, а делать нечего. (Мы удаляемся, и снова видим: серое на сером, косточка подводной лодки внутри.)
Испытания подводной лодки и всех приборов на ней длятся двенадцать дней. Происходит глубоководное погружение на триста метров. Набивается полна коробочка инженеров и вояк. Все сидят по лавкам в душном и тесном помещении: много еды и тусклый свет. Сидят в полной тишине и слушают, как бы где не протекло. Лодка ведь под давлением, и если где-то протечка, всё будет слышно. Все сидят и каждый, в меру живости воображения, представляет себе океанский молот, тиски, кулак, в котором лодка стиснута, как яйцо, скорлупка, огурец. Лишь немногие верят полностью, целиком отдавшись на волю судьбы. Таков наш D. Он безмятежен, даже немного весел, но не тем ненормальным весельем, которое обычно отличает людей лихорадочных и не спавших ночь, а естественно-круглым и спокойным. И он кашляет. Перед испытаниями происходит следующее (мы снова приближаемся): всех заставляют попарно лезть в ледяной бассейн с ржавой и мутной водой. Разумеется, в водолазном костюме. Метра на четыре погружают, походишь на верёвке — вытащат. Жив? Жив. Однажды D перепутался с инженером G с «Водтранс-прибора». Вода, конечно, мутная, ничего не видать, наощупь ходили там два крупных инженера. Походили кругами да и запутались. Мороки было вытаскивать.