В то самое время, когда он убеждал негодующих вождей и ратников, в рядах войск, стоявших на берегу, раздался восторженный крик: «Гарольд, наш граф Гарольд!» Годвин посмотрел в ту сторону: королевские полки колебались, переговаривались, и вдруг, уступая какой-то непреодолимой силе, тысячи голосов завопили единодушно: «Гарольд, наш Гарольд!.. Да здравствует наш благородный граф!»
В это время во дворце происходила сцена другого рода. Эдуард вышел из Совета и заперся со Стигандом, имевшим на него громадное влияние именно потому, что он считался ревностным приверженцем норманнов и даже пострадал за слишком явную преданность норманнке Эмме, матери Эдуарда. Никогда еще Эдуард не проявлял такой твердости, как в настоящем случае. Дело шло не только о его государстве, но и о его домашнем спокойствии и счастье; он уже предвидел, что будет принужден, по возвращении могущественного тестя, вернуть свою супругу и отречься от прелестей уединенной жизни; кроме того, его норманнские любимцы будут тотчас же изгнаны, и он снова очутится в обществе ненавистных его сердцу саксов. Доводы Стиганда один за другим разбивались о страшное упрямство Эдуарда, когда вошел Сивард.
— Король и господин, — сказал граф Нортумбрийский, — я уступил в Совете твоей воле — не поддаваться требованиям Годвина, пока он не распустит войск и не покорится суду Витана… Граф прислал мне сказать, что он вверяет мне свою жизнь и честь и будет поступать по моему совету. Я ответил ему словами человека, который не способен обманывать врага или употреблять во зло его доверие.
— Что же ты ответил ему? — спросил Эдуард.
— Чтобы он подчинился законам Англии, как датчане и саксы клялись повиноваться им при короле Кануте; чтобы он и сыновья его не требовали ни власти, ни земель, а покорились бы решению Витана.
— Прекрасно! — произнес поспешно Эдуард. — И Витан его осудит, как он бы осудил его за непокорность?
— Витан будет судить его по правде и законам! — ответил старый воин.
— А войска между тем…
— А войска будут ждать, и если здравый смысл и сила убеждения не разрешат вопроса — его решит оружие.
— Я не дозволю этого! — воскликнул король.
В эту минуту в коридоре послышались тяжелые шаги, и несколько королевских военачальников, норманнов и саксов, вбежали в кабинет в совершенном расстройстве.
— Войска изменяют, и половина ратников бросила оружие при имени Гарольда! — воскликнул граф Гирфордский. — Проклятие предателям!
— Лондонская городская дружина — вся на его стороне, и она уже выходит из городских ворот! — добавил торопливо один саксонский тан.
— Придержи язык, — шепнул ему Стиганд, — неизвестно еще, кто будет владеть престолом завтра — Эдуард или Годвин!
Сивард, тронутый бедственным положением короля, подошел к нему и сказал, преклонив почтительно колена:
— Сивард не посоветует королю ничего унизительного: щадить кровь своих подданных не бесчестное дело… Прояви милосердие, а Годвин покорится всевластию закона.
— Мне остается только удалиться от света! — прошептал король. — О родная Нормандия! Я наказан за то, что покинул тебя!
Эдуард снял с груди какой-то талисман, поглядел на него, и лицо его стало совершенно спокойно.
— Идите, — сказал он, в изнеможении бросаясь в свое кресло, — идите, Сивард и Стиганд, управляйте, как знаете, делами государства!
Стиганд, довольный этим согласием, данным против воли, схватил графа Сиварда за руку и вышел с ним из кабинета. Военачальники оставались там еще несколько минут; саксы молча смотрели на государя, а норманны в недоумении и смущении перешептывались друг с другом, бросая горькие взгляды на своего слабого покровителя. Потом они все вместе вышли по коридору в приемную, где собрались все их земляки, и воскликнули:
— На лошадей… во весь опор, сломя голову! Все погибло — спасайте хоть жизнь! Спасемся — хорошо, а нет — делать нечего!
Как при пожарной тревоге или при первом грохоте землетрясения расторгаются все узы и все силы души сосредоточиваются на одном чувстве самосохранения, так и тут все собрание в беспорядке, толкаясь, ругаясь, бросилось в ворота. Счастлив был тот, кому попалась лошадь — ратная или ломовая, а то и лошак. Кто вправо, кто влево, бежали надменные норманны — бароны, графы и рыцари, кто один, кто вдвоем, вдесятером и больше; но все благоразумно избегали общества тех военачальников, около которых они прежде увивались и которые должны были теперь сделаться первым предметом народной ярости.
Только двое в этот час общего эгоизма и страха успели собрать вокруг себя самых неустрашимых своих земляков; это были лондонский и кентерберийский правители. Вооруженные с головы до ног, они бежали во главе своей дружины. Много важных услуг оказал им в тот день де Гравиль — как проводник и как защитник. Он провел их кругом, по тылам обоих войск; но, встретив новый отряд, спешивший на помощь Годвину с гирфордских полей, де Гравиль принужден был на отчаянный шаг — войти в город.
Ворота были открыты — для того ли, чтобы впустить саксонских графов, или чтоб выпускать их союзников, лондонских жителей. Беглецы кинулись в ворота и помчались по три в ряд по узким улицам, оправдывая даже в бегстве свою громкую славу, рубя и ниспровергая все, что попадалось им на пути. На каждом перекрестке их встречали саксы с криками: «Вон! Гони, руби иноземцев!» Пиками и мечами прорубали они себе путь; пика лондонского правителя была обагрена кровью, меж тем как сабля кентерберийского сломалась пополам.
Так пробились они через весь город к восточным воротам, потеряв из своей дружины только двух человек.
Выехав на поле, они, для большей безопасности, разделились. Те, кто был знаком с саксонским языком, бросили кольчуги и стали пробираться лесами и пустырями к морскому берегу; прочие же остались на конях и в доспехах, но также старались избегать больших дорог. В числе последних находились и оба правителя. Они благополучно достигли Несса, что в Эссекском графстве, сели в рыбачью лодку и отдались на произвол ветра и волн, подвергаясь опасности погибнуть в море или умереть от голода, пока, наконец, не пристали к французскому берегу. Остальные члены этого чужеземного двора нашли приют в крепостях, остававшихся еще в руках их земляков, частью скрывались в ущельях и пещерах, пока им не удавалось нанять или украсть лодку. Так, в лето 1052 года, произошло достопамятное рассеяние и бесславное бегство графов и баронов Вильгельма Норманнского!
Глава III
Витан собрался во всем своем великолепии в большой палате Вестминстерского дворца.
На этот раз король сидел на троне и держал в правой руке меч. Около него частью стояли, частью сидели несколько придворных чинов пониже британского базилевса[24]. Тут были постельничий и кравчий, стольниктан и конюшийтан и множество других титулов, заимствованных, быть может, от византийского двора; это тем вероятнее, что в старину английский король величался наследником Константина. За ними сидели писцы, имевшие гораздо больше значения, чем можно было предполагать, судя по их скромному названию: они заведовали государственной печатью и захватили в свои руки власть, прежде неизвестную, но в это время уже сделавшуюся ненавистной саксам. Из них-то возникло впоследствии могучее и грозное судилище — королевская канцелярия.
Ниже их было пустое пространство, за которым стояли стулья для самых важных членов Витана.
В первых рядах сидели самые примечательные по своему сану и обширности владений лица; места лондонского и кентерберийского правителей оставались незанятыми, но и без них было немало величественных сановников чисто саксонского происхождения. Особенно поражало свирепое, алчное, но умное лицо корыстолюбивого Стиганда и кроткие, но мужественные черты Альреда, этого истинного сына отечества, достойнейшего из всех государственных сановников. Вокруг каждого сановника размещалась его свита, как звезды вокруг солнца. Далее сидели вторые гражданские чины и короли-вассалы верховного сюзерена. Стул шотландского короля оставался пустым, потому что просьба Сиварда не была исполнена; Макбет сидел еще в своих крепостях и вопрошал нечистых сестер в глухом лесу, а Малкольм скрывался у Нортумбрийского графа. Не занят был также стул Гриффита, сына Левелина, грозы марок[25], владельца Гвайнеда, покорителя всего кимрийского края. Были тут и не особенно важные валлийские короли-наместники, верные своим незапамятным междоусобицам, уничтожившим королевство Амврозия и погубившим плод славных подвигов Артура. Они сидели с золотыми обручами на голове, с остриженными вокруг лбов и ушей волосами и как-то дико смотрели на происходившее.
В одном ряду с ними, отличаясь от них как высоким ростом и спокойными лицами, так своими почетными шапками и подбитыми мехом камзолами, сидели обыкновенно опоры сильных престолов того времени и гроза слабых — графы, владевшие графствами, в том числе центральными, как таны низших разрядов владели сорочинами и волостями. Но на этот раз их было только трое — все враги Годвина: Сивард, граф Нортумбрийский, Леофрик Мерцийский, тот самый, жена которого — леди Годива — еще и теперь воспевается в народных балладах и песнях, и Рольф Гирфордский и Ворчестерский; он, в качестве родственника короля, не счел нужным оставить двор вместе со своими норманнскими друзьями. В том же ряду, но немного в стороне, находились второстепенные графы и высший разряд танов, называвшийся королевским.
Далее размещались выборные граждане от города Лондона, имевшие в собрании такой вес, что нередко влияли на его решения; то были приверженцы Годвина и его дома. В том же углу палаты находилось большинство собрания и самый народный его элемент, но не потому, что в нем собрались представители народа, а потому что тут сосредоточивалось все наиболее ценимое народом — мужество и богатство.
Заседание открылось речью Эдуарда, заметно старавшегося склонить всех к миру и милосердию. Но голос его дрожал и звучал так слабо, что слов почти не было слышно. Когда король закончил, по всему собранию пронесся глухой говор, и вслед за тем Годвин, сопровождаемый своими сыновьями, вышел на приготовленное для него место.