— Да, отправляйся с миром!.. И не забудь моего поручения к Гриффиту.
— Не забуду! — торжественно сказал Мирдит, поворачиваясь идти к постоялому двору, где постоянно останавливались валлийцы. Хозяин его был такой же валлиец, а они очень часто приезжали в столицу из-за раздоров в своем отечестве.
Отряд вождя состоял из десяти человек знатного рода; они не пировали, к сожалению хозяина, а лежали в саду, находившемся за двором, равнодушные к удовольствиям лондонских обывателей, и слушали песню одного из товарищей о делах давно минувших. Вокруг них паслись их малорослые, косматые лошадки.
Мирдит подошел и, убедившись, что там нет посторонних, махнул рукой певцу, который тотчас умолк. Тогда Мирдит начал что-то говорить своим соотечественникам на кимрском языке; речь его была коротка, но сверкающие глаза и неистовая жестикуляция придавали ей силу. Его увлечение перешло ко всем слушателям; они вскочили на ноги и с гневными возгласами кинулись седлать своих маленьких лошадок. Между тем один, слушаясь Мирдита, вышел из сада и пошел к мосту, но немедленно вернулся, увидев на нем всадника, которого толпа приветствовала радостным возгласом: «Гарольд!»
В это время Гарольд, — а это был он, — отвечая ласковой улыбкой на приветствие народа, проехал мост и выехал на пустоши, тянувшиеся на протяжении кентской дороги. Он ехал медленно, погруженный в раздумье. Не успел он проехать и половины пути, как услышал позади частый, глухой топот неподкованных лошадей; он обернулся и увидел отряд конных валлийцев. По этой же дороге ехало в этот момент еще несколько человек, спешивших на праздник; эти люди, очевидно, смутили валлийцев: те свернули в сторону и поехали лесом, держась опушки.
Все это насторожило графа, хотя он и не предполагал, что лично у него есть враги. Несмотря на то, что благодаря строгости законов большие дороги в последние годы правления саксонских королей были гораздо безопаснее, чем во времена следующих столетий, когда саксонские таны сами становились предводителями разбойников, — тем не менее смуты, то и дело вспыхивавшие при Эдуарде, расплодили немало гуляющих на воле наемников, за которых, конечно, трудно было ручаться.
У Гарольда не было при себе никакого оружия, кроме меча, с которым саксонские дворяне почти никогда не расставались. Заметив, что дорога сильно опустела, он пришпорил коня и доехал почти до развалин храма, когда мимо его груди внезапно пролетел дротик, а следующий поразил коня, который рухнул на обочину.
Граф быстро вскочил, но перед ним уже сверкали десять мечей, так как валлийцы тоже спешились после падения его лошади. К его счастью, только двое из них захватили с собой дротики. Лишившись их, они схватились за мечи и бросились на графа.
Гарольд ловко владел оружием; правой рукой он удерживал натиск врагов, а левой мечом отражал удары. Он убил того, кто стоял к нему ближе всех, сильно ранил другого, но сам получил три раны и мог спастись, лишь пробившись сквозь неприятельское окружение. Граф схватил меч правой рукой, обернул левую в виде щита полой своего плаща и мужественно бросился на острые мечи.
Упал один из его врагов, пораженный в сердце, повалился другой, а у третьего Гарольд отнял меч. Граф громко звал на помощь и быстро бежал, останавливаясь, чтобы отражать удары; снова упал один враг, снова свежая кровь обагрила одежду Гарольда.
Почти в это мгновение послышался такой резкий, пронзительный, почти дикий крик, что все невольно вздрогнули. Не успели валлийцы возобновить атаку, как пред ними вдруг очутилась женщина.
— Уходи отсюда, Юдифь! Боже мой! Уходи отсюда! — крикнул граф, которому страх, впервые овладевший его бесстрашным сердцем, сразу возвратил утраченные силы. Оттащив Юдифь в сторону, он опять выступил против своих врагов.
— Умри! — проревел на кимрском языке самый свирепый воин, меч которого уже два раза ранил Гарольда.
С бешенством кинулся Мирдит на Гарольда, но в это же мгновение Юдифь заслонила своего жениха, не стесняя движений его правой руки.
При виде этого валлийцы остановились. Они, не останавливающиеся ни перед чем для блага своей родины, были все же потомками доблестных рыцарей и считали позором поднять руку на женщину.
То, что спасло от смерти Гарольда, спасло и Мирдита: подняв меч, он оставил незащищенной свою грудь, но Гарольд, несмотря на свой гнев и страх за жизнь Юдифи, не захотел воспользоваться его ошибкой.
— Зачем вам моя жизнь? — спросил граф. — Кого в Англии мог обидеть Гарольд?!
Слова эти разбудили мщение: меч Мирдита сверкнул над головой графа. Он скользнул по клинку, подставленному графом, и клинок Гарольда вонзился в грудь валлийца. Мирдит рухнул на землю, убитый наповал.
Сеорлы римской виллы, услышав крики, поспешили на помощь, вооруженные чем попало, а в то же время из леса на опушку выехал Вебба со своими всадниками. Валлийцы, уже без своего вождя, побежали с быстротой, которой особенно отличается их народ; на бегу они звали своих лошадок, которые с фырканьем прискакали на их зов. Беглецы хватались за первую попавшуюся под руку лошадь и садились на нее; скакуны же, оставшиеся без наездников, останавливались у трупов убитых хозяев, жалобно ржали, но потом, покружившись около новоприбывших всадников, бросились вслед за товарищами и исчезли в лесу.
Несколько человек из отряда Веббы кинулось было в погоню за беглецами, но безуспешно, потому что сама местность благоприятствовала бегству. Вебба и сеорлы Хильды бросились к месту, где стоял Гарольд, истекая кровью, забыв о себе, радуясь лишь, что Юдифь жива и невредима. Вебба сошел с коня и, узнав Гарольда, спросил его:
— Мы вовремя подоспели? Ты истекаешь кровью… Как ты себя чувствуешь? Успокой меня, граф!
— В моих жилах осталось еще довольно крови, чтобы принести пользу Англии, — ответил он с ясной улыбкой.
Но только граф произнес эти слова, как тут же потерял сознание, и его в глубочайшем беспамятстве отнесли в дом Хильды.
Глава II
Хильда нисколько не удивилась при виде окровавленного и бледного Гарольда, и Вебба, до которого дошли рассказы о ее чародействе, был готов уже думать, что страшные разбойники на маленьких косматых лошадках были демоны, вызванные Хильдой для того, чтобы наказать жениха ее внучки. Подозрения тана еще больше усилились, когда раненого внесли по крутой лестнице в ту самую комнату, где Гарольд видел тот загадочный сон, и Хильда удалила из нее всех присутствующих.
— Нет, — сказал ей Вебба, — жизнь графа слишком дорога, чтобы доверить ее тебе. Я пошлю в столицу за его постоянным врачом и прошу помнить, что ты и твои люди отвечаете головой за безопасность графа.
Гордая вала, внучка королей, не привыкла к таким разговорам. Она быстро повернулась и глянула так грозно и повелительно, что смелый тан смутился. Указывая на дверь, Хильда сухо сказала:
— Уходи отсюда! Жизнь графу спасла женщина. Уходи же немедленно!
— Не тревожься за графа, добрый и верный друг, — прошептала Юдифь, застывшая, как статуя, у изголовья Гарольда.
Тан был глубоко тронут ее кротким голосом и тут же вышел не протестуя.
Хильда ловко и искусно стала врачевать раны больного на груди и плече; но сначала она обмыла их.
Юдифь глухо вскрикнула и, склонив голову над рукой жениха, прильнула к ней губами. Ее сердце забилось горячее, когда она увидела, что на груди Гарольда, по местному обычаю, был выколот символ, который называли узлом обручения, а посреди него начертано имя: «Юдифь».
Глава III
То ли после врачевания Хильды, то ли благодаря заботам Юдифи Гарольд скоро поправился. Он был, быть может, даже рад случаю, который удержал его на римской вилле.
Граф отослал врача, которого Вебба все-таки прислал ему, и целиком доверился искусству и знаниям Хильды. Время счастливо текло под древним римским кровом.
С волнением, в котором, однако, было больше нежности, чем страха, Гарольд узнал, что тайное предчувствие заставило Юдифь подняться на холм, и она сидела там, ожидая его. Не этим ли судьба спасла его от смерти?
В утверждении Хильды, будто его дух-хранитель скрывается в образе Юдифи, было, действительно, что-то похожее на истину: радостны были дни Гарольда с тех пор, как их сердца слились.
Суеверное чувство слилось с земною страстью; в любви Гарольда была такая глубина, такая чистота, какая крайне редко встречается в мужчинах. Одним словом, Гарольд привык видеть в Юдифи только доброго гения и счел бы святотатством все, что бросило бы тень на ее непорочность. С благородным терпением смотрел он, как текут месяцы и годы, и довольствовался лишь одной отдаленной надеждой.
Утверждения, которые были приняты именно в данном веке, всегда имеют особое влияние даже на тех, кто явно презирал их, поэтому немудрено, что эту святую самоотверженную любовь поддерживало и охраняло преклонение перед целомудрием, составляющее отличительную черту времен англо-саксов. Тогда, среди всеобщего разврата, отношение к невинности и чистоте — как это обыкновенно бывает в такие эпохи — в некоторых душах иногда доходило до героического фанатизма. Как золото, это украшение всего мира, которое добывается из глубин земли, так и целомудрие, ценное, как золото, выходило чистым и незапятнанным из грязи людских страстей.
Сама Юдифь достигла под влиянием этой неземной любви душевного совершенства. Она так привыкла жить жизнью Гарольда, что без обучения, по одному наитию, приобрела понятия, которые были не свойственны ни ее полу, ни ее веку; они попадали ей в душу, как солнечные лучи падают на цветок, раскрывая его лепестки и окрашивая их в новый цвет.
Юдифь, выросшая под влиянием Хильды, была почти не знакома с христианским учением и не могла быть убежденной в его истинности, но душа Гарольда вознесла и ее душу из долины теней на небесные вершины. Их любовь носила такой характер, обстоятельства, в которых она развивалась, призрачная надежда и самоотвержение так возвысили ее над чувственностью, что без веры она завяла бы и погибла. Ей необходима была молитва и покорное терпение, которое основывалось на вере в бессмертие своей души; она не устояла бы против земных искушений, если бы не позаимствовала твердости от неба. Таким образом, можно сказать, что Юдифь получила свою душу от Гарольда, а с душой пробудился и разум.