[71]. Жоффруа дэ Виллардуэн удивительно скуп в выборе слов, но это и понятно: ведь он не поэт и не романист, ему не надо было перерабатывать и «оживлять» свои источники — он сам выступал очевидцем рассказываемого. Хронист, наверное, мог бы, если бы захотел, включить в текст принятые и авторами художественных произведений того времени «общие места», тем не менее он их избегает, проявляя сдержанность, которая, по излишне суровой оценке Дж. Бир, подчас граничит — в расплывчатых, порой до схематизма, описаниях — с бессодержательностью[72].
Наряду с эпическим в повествовании хрониста заметно влияние и определенных элементов другого нарративного жанра — волшебных сказок. «А теперь послушайте-ка об одном из величайших чудес» — так начинается рассказ о предыстории бегства царевича Алексея из Константинополя в Италию, о дворцовом перевороте 1195 г., об ослеплении Исаака II его братом Алексеем III и пр. (§ 70). Подобный зачин свойствен именно сказкам, где действуют кудесники и кудесницы. То же относится и к хронологической неопределенности, проступающей в отдельных местах повествования, к примеру, в следующем затем продолжении того же рассказа: «В это самое время был в Константинополе император по имени Сюрсак» и т. д. В какое «это самое время»? Ведь здесь говорится не о том времени, событий которого Жоффруа де Виллардуэн был участником и свидетелем, а о более раннем! Перед нами типичная «размытая» формула стиля устного сказочного фольклора. Хронист применяет ее здесь, вероятно, и потому, что не знает точных дат излагаемых фактов, и, возможно, желая избежать педантичного воспроизведения деталей, способных замедлить его динамичный рассказ. «В это самое время» — просто расхожий для хрониста, как и в фольклоре, оборот речи — и не более того; в других случаях он ведь и обнаруживает знание политической истории Византийской империи, и не скупится на подробности, необходимые для того, чтобы придать ясность повествованию[73].
Итак, мы вправе констатировать литературные влияния, сказавшиеся на историческом труде «маршала Романии и Шампани», в первую очередь влияние, главным образом формальное, рыцарского эпоса, вполне закономерное в той обстановке, в которой жил и действовал министериал графов Шампанских. Из этого вовсе не следует, однако, что он был «эпическим историком», как полагала Дж. Бир, или, тем паче, «куртуазным писателем», каким склонна изображать его О. Смолицкая. Нередко попытки представить Жоффруа де Виллардуэна писателем эпического склада объективно апологетичны. В этом отношении примечательна, в частности, позиция К. Морриса, который как раз традициями рыцарского эпоса, наложившими некоторый отпечаток, сильно преувеличиваемый исследователем, на труд Жоффруа де Виллардуэна, объясняет все его недостатки[74]. Автор «Завоевания Константинополя», по Моррису, прежде всего рыцарь, ветеран крестовых походов, его интерес сосредоточен почти целиком на батальной истории, на подвигах соратников; ко всему прочему, включая нравственную сторону их деяний, он якобы безразличен. И хотя хронист рисует реальную действительность, он тем не менее, полагает Моррис, писатель эпический, отсюда его упущения и всякого рода «неточности».
Ссылки на эпические традиции и гиперболизация их воздействия на автора записок «Завоевание Константинополя», который, по его собственным уверениям, рассказывал одну лишь правду и «ни разу ни единым словом не солгал с умыслом о том, что ему ведомо» (§ 120), призваны, таким образом, ретроспективно снискать «прощение» Жоффруа де Виллардуэну за допущенные им «промахи» и, как увидим, зачастую намеренные искажения, а тем самым в завуалированной форме призваны затушевать и наиболее неприглядные стороны крестового похода, приведшего к завоеванию христианской Византии «воинами Христовыми», оправдать его в полном соответствии с тем, как это делает и сам хронист, о чем — далее.
Из сказанного явствует, что если даже и принимать во внимание известное воздействие эпических традиций на форму преподнесения событий в записках Жоффруа де Виллардуэна, а отвергать это воздействие не приходится, то все же нет никаких оснований подходить к оценке его произведения в целом только с такими, чисто литературными мерками, ибо хроника Жоффруа де Виллардуэна есть прежде всего исторический труд[75]. В той связи весьма существенно выяснить прежде всего, насколько привержен Жоффруа де Виллардуэн провиденциалистской доктрине, насквозь пронизывающей в XII—XIII вв. историографию крестовых походов.
ИСТОРИЧЕСКИЕ ВОЗЗРЕНИЯ, ИХ ДВОЙСТВЕННОСТЬ: ПРОВИДЕНЦИАЛИСТСКИЕ ПРИНЦИПЫ ИСТОЛКОВАНИЯ И РЕАЛИЗМ ОСВЕЩЕНИЯ СОБЫТИЙ
Маршал Романии и Шампани жил и писал в то время, когда религия всецело владела людскими умами и душами. Католическая религия и церковь были в ту пору авторитетной, могущественной и общественно-политической и идеологической силой, формировавшей на Западе воззрения, духовный склад любого человека, его восприятие мира в целом, понимание связи происходящих вокруг событий — от самых обычных, повседневных, до наиболее значительных и выходящих за пределы обыденного. Религия и церковь неизбежно обусловливали и видение исторических фактов.
Человеком, вскормленным в традиционно религиозном духе, предстает перед нами в своей хронике и Жоффруа де Виллардуэн. Его облик в этом отношении отчасти сходен с обликом Робера де Клари, но только отчасти: в рассказе Жоффруа де Виллардуэна религиозные аксессуары присутствуют все же относительно полнее, его хроника несколько гуще насыщена ими, чем произведение его меньшого собрата — пикардийского рыцаря. В отличие от него маршал Шампанский стоял на высоте, во всяком случае ординарной рыцарской образованности своего времени. Неудивительно, что, с одной стороны, мы обнаруживаем в его хронике те же, что и в записках Робера де Клари, укоренившиеся в рыцарской среде проявления стандартного, религиозно окрашенного мышления, но с другой — они выражаются у него тоньше, разнообразнее по оттенкам и, что, пожалуй, особенно существенно, выражаются в форме, гораздо более близкой к официально-богословскому мировоззренческому складу, т. е. проступают как бы в более абстрактном, теологизированном, освященном традицией католического историописания виде, хотя и не занимают слишком много места в его сочинении, так что едва ли можно согласиться с мнением Ж. Ларма, по которому Жоффруа де Виллардуэн в определенной степени был «оцерковленным (clergie) историком»[76]. По крайней мере, степень эта не столь высока, какой она рисуется названному исследователю.
Датировка событий, как и у Робера де Клари, ведется обычно у Жоффруа де Виллардуэна по церковным праздникам, что было и вообще принято в среде мирян (церковнослужители, включая римских пап, употребляли в своей документации древнеримскую систему отсчета месяцев и дней — с «идами», «календами» и пр.). Так, рыцарский турнир в Экри в 1199 г., где «взяли крест» первые из пожелавших отправиться в заморский поход, состоялся «в канун адвента» (§ 3); болгарский царь Калоян (Иоаннис) двинул в 1206 г. рать из половцев (куманов) и влахов к Дидимотике и Адрианополю для поддержки греков, восставших против владычества латинян, спустя три недели после Рождества (§ 404); в 1202 г. крестоносцы пустились в дорогу к своему сборному пункту — Венеции — «после Пасхи, около Пятидесятницы» (§ 47); вскоре по восстановлении Исаака II и Алексея IV на константинопольском троне (июль 1203 г.) «пилигримы» обсуждали просьбу последнего о том, чтобы продлить срок пребывания венецианского флота и всего войска в византийской столице до дня св. Михаила (29 сентября) и «ото дня св. Михаила до Пасхи» (§ 198). По такому же принципу датируется множество других, больших и малых, событий: мы находим в хронике и день св. Иоанна (24 июня — § 30), и день св. креста (14 сентября — § 45), и «день св. Мартина» (11 ноября — § 78), и «праздник св. Марии на Сретенье» (2 февраля — § 405, 411) и прочие аналогичного рода, выделяемые в пределах года или месяца вехи, взятые из церковного счетно-временного обихода, глубоко внедрившегося в историческое сознание всех, в том числе и светских хронистов. Точно так же крупномасштабное летосчисление ведется маршалом Шампанским по годам «воплощения Господа нашего Иисуса Христа» (или просто «от воплощения Иисуса Христа» — § 1, 76, 119, 441 и пр.).
В хронике тем не менее чаще, чем в повествовании пикардийского рыцаря, встречаются фразеологические обороты и термины, относящиеся к тем или иным институтам католицизма, к тем или иным элементам религиозного ритуала (культа). Это в общем-то ходовые, привычные человеку его круга понятия и слова, но употребляются они в записках Жоффруа де Виллардуэна порой обильно, свидетельствуя о его более основательной и более глубоко дифференцированной, чем у Робера де Клари, осведомленности в сфере церковных установлений.
Кое-кто из западных исследователей, в частности уже упоминавшийся Ж. Ларма, считают возможным говорить, явно впадая при этом в преувеличения, о клерикальной окрашенности рассказа шампанского историка. С нашей точки зрения, было бы вернее констатировать наличие у него каких-то ее элементов: они действительно выражены в его мемуарах, повторяем, несколько рельефнее и шире, нежели в записках неграмотного рыцаря Робера де Клари (где в лучшем случае заметен лишь налет религиозного тона, да и то местами)[77], тем не менее переоценивать занимаемое ими здесь место все же не приходится.
В еще большей мере и, пожалуй, в первую очередь сказанное относится к самой трактовке «маршалом Романии и Шампани» событий крестового похода 1202—1204 гг. Несомнено, Жоффруа де Виллардуэн, подобно Роберу де Клари, разделял со своими современниками-историками убеждение во всемогуществе Божьем, в том, что все человеческие деяния совершаются по воле Всевышнего, что ход и исход исторических событий зависят от небесного промысла. Причем и в этом плане сановный министериал графов шампанских явственнее и глубже по сравнению с мелким и необразованным рыцарем Робером де Клари проникнут провиденциалистским пониманием описываемого или по крайней мере в большей степени склонен прибегать в повествовании к трафаретным формулам провиденциалистского мышления. Вместе с тем его объяснения событий в отличие от тех, которые предлагает Робер де Клари, начисто лишены присущего иногда последнему архаического олицетворения сверхъестественных сил, наивной образности в описаниях вторжения небожителей в человеческую историю, лишены приземленной конкретности ее провиденциалистского видения (ангел, «вовремя» разрывающий тетиву лука Андроника I и тем спасающий Исаака II и пр.) в записках пикардийца. Как человек, по-видимому, более широко, чем простой рыцарь Робер де Клари (принадлежавший к мелкопоместной «деревенщине»), сопричастный официальному церковному менталитету своего времени, Жоффруа де Виллардуэн и Божье вмешательство в земные дела мыслит как бы в отвлеченном виде или, по выражению Дж. Бир, «несколько формально»