Университеты – официальные хранилища знаний (некоторые из них были уже старинными и известными) не могли должным образом заполнить этот пробел. XVIII век не был веком выдающегося интеллектуального оживления в университетах, находящихся в любом уголке Европы. Более того, университеты в Индиях понесли серьезную утрату при изгнании иезуитов. В средние десятилетия этого века идеи Декарта, Ньютона и Лейбница – насколько они вообще были известны в Индиях – разъяснялись лекторами-иезуитами в Лиме и Кито. Просвещенные вице-короли, такие как Амат[101] в Перу в 1761–1776 годах, настаивали, чтобы университеты включали в свои учебные программы современные точные науки и философию, но знающих лекторов было мало. В большинстве учебных планов преобладала формальная схоластика, по крайней мере до 1780-х годов. Интеллектуальная руководящая роль, которую университеты предлагали колониальному обществу, была в лучшем случае умозрительной и лишенной вдохновения.
Однако, несмотря на все препятствия, общество в Индиях в XVIII веке не было лишено своей собственной интеллектуальной жизни, а в последние десятилетия века эта жизнь заметно ускорилась и расширилась. Уже были упомянуты sociedades económicas de amigos del país. Само существование этих официальных и сознающих свою значимость объединений общественно активных граждан в последние два десятилетия этого века является доказательством того, что теоретические и экспериментальные исследования, независимые от богословия, становились довольно распространенными, что энциклопедический склад ума, как в Испании, так и в Индиях, был принят в определенных пределах как заслуживающий уважения. Да, такие общества обычно имели в виду практические цели и занимались главным образом сельским хозяйством, популярным образованием и интересовались экономическими и общественными проблемами. Интересы некоторых их основателей и членов, однако, выходили за эти рамки и охватывали медицину, физику и биологию, даже философию и экономическую и политическую теорию. Многие из их ведущих членов были врачами. Ряд квалифицированных врачей приехали в Индии, отчасти потому, что правительство еще с XVI века стало проявлять интерес к общественному здравоохранению, а отчасти потому, что вице-короли, назначенные в места, имевшие репутацию вредных для здоровья, брали с собой своих медиков. В результате и медицинская практика, и медицинское образование в главных городах Индий во второй половине XVIII века находились на поразительно современном уровне. Вакцинация от оспы, например, стала широко применяться в Индиях вскоре после ее введения в Европе. Талантливые врачи часто обращали свое внимание к естественным наукам. Таким человеком был знаменитый Хосе Селестино Мутис, который состоял в переписке с Карлом Линнеем и обширный проект которого по проведению полного ботанического обзора получил финансирование от вице-короля Новой Гранады. Хотя Мутис жил в Южной Америке большую часть своей взрослой жизни, он был испанцем с Пиренейского полуострова; у него было несколько выдающихся учеников-креолов, из которых самым известным был Кальдас, в течение некоторого времени бывший директором астрономической обсерватории и ботанического сада в Боготе (Санта-Фе-де-Богота). Мутис был также одним из основателей sociedad económica в Боготе. Подобные научные общества много делали для распространения научных открытий и идей. Большинство из них выпускали или были связаны с выпуском периодических изданий, из которых Aurora de la Habana, Gazeta de Guatemala и Mercurio peruano были, наверное, самыми глубокими и разнообразными. Эти журналы часто содержали серьезные статьи на научные темы. В распространении научных знаний и поощрении дискуссий такие общества обычно получали поддержку от колониальных властей. На протяжении XVIII века испанская корона выступала в роли просвещенного покровителя научных исследований в Америках; она финансировала экспедиции за свой счет, приветствовала и поощряла путешествия европейских savants (ученых), таких как немец Гумбольдт (1769–1859) и француз Бонплан (1773–1858).
Научная сторона Просвещения достигла Индий главным образом благодаря Испании и с официального благословения испанских властей. Политическая и общественная теория была другим вопросом. Произведения Бенито Херонимо Фейхо-и-Монтенегро (1676–1764) – ученого, писателя и монаха-бенедиктинца – с их строгой критикой суеверий и нацеленностью на рациональный метод были широко популярны в Америке, несмотря на опасения ортодоксов и консерваторов. Мадридское либеральное периодическое издание Espiritu de los mejores diarios было доступно всем желающим, и идеи, содержащиеся в нем, распространяли sociedades económicas и американские журналы, которым хоть и было официально запрещено обсуждать политику, но они могли критиковать и критиковали общественно-политический строй косвенно в очерках об образовании. Но все это по европейским меркам было чепухой. Самые волнующие политические идеи того времени исходили из Франции или – что еще хуже – из Англии или Северной Америки. В этих странах авторы открыто нападали на деспотизм, за исключением деспотизма «народа». Испанские интеллектуалы, находившиеся в тесных контактах с Францией, неизбежно поддались этому влиянию. До некоторой степени просвещенный деспотизм Карла III (правил 1759–1788) и гораздо менее просвещенный (и менее действенный) деспотизм его преемника Карла IV (правил 1788–1808) могли быть суровыми по отношению к публичной критике их политики или принципов, на которых покоилась их власть, особенно в Индиях. Оба монарха были в этом отношении менее толерантными, чем их великий тезка Карл I (он же император Карл V) в XVI веке.
Это не значит, что правительства вице-королевств в Индиях поощрялись к проведению идеологической «охоты на ведьм» или что они действительно это делали. Их отношение к происходившему было в высшей степени практичным. По крайней мере до 1780-х годов они редко преследовали людей просто за то, что у них имелись книги, содержавшие радикальные идеи, или даже за осторожное озвучивание радикальных идей, если только эти идеи не были связаны, – или считалось, что они связаны, – с подрывными умыслами. Иностранные книги, содержавшие потенциально революционные идеи – многие из них были официально запрещены, – на самом деле были широко доступны. Они прибывали в Индии не только как контрабандный товар иностранных торговцев, но и из Испании, где они имели хождение и были хорошо известны, в багаже испанских чиновников и купцов; их привозили на родину богатые молодые креолы, ездившие в Европу для завершения образования; иногда их дерзко печатали в Индиях. Да, существовала цензура, которой руководила инквизиция, которая давно уже не сжигала еретиков, но по-прежнему иногда сжигала книги. Цензура была запоздалой, раздражающей и временами пуритански эксцентричной; например, к «Тому Джонсу» она отнеслась с огромным подозрением. С другой стороны, она была вялой и неэффективной, и ее легко можно было обойти. Не только Дидро и Франклин, но и Руссо и Рейналь[102] были хорошо известны и широко обсуждаемы, по крайней мере в узких кругах интеллектуалов, которые изучали их произведения. Идеи Руссо, как известно, бросили вызов условностям политической жизни в XVIII веке во многих уголках мира. Для Индий Реналь был автором, даже еще больше возмущающим умы, потому что был более конкретен. «Если когда-нибудь в этом мире произойдет успешная революция, – писал он, – то она придет из Америки».
Доступность запрещенной литературы и легкое волнение от ее нелегального хождения отчасти объясняли ограниченное влияние sociedades económicas. Эти общества имели официальных спонсоров. Они ограничивались не вызывавшими споры темами и осторожными предложениями постепенных реформ. И хотя они были ценными площадками для ведения интеллектуальных дискуссий, они не привлекали настоящих радикалов или недовольных, которые больше тянулись к полусекретным организациям, таким как масонские. Они не оказывали никакого влияния на не относящееся к интеллектуальной элите большинство креольского общества, в то время как их рационализм вызывал подозрения у консервативных чиновников и церковнослужителей. Членами sociedades económicas были в основном чиновники с либеральными наклонностями и небольшое число респектабельных местных жителей с претензиями на интеллектуальность. Они были почти единственными светскими организациями в колониях, в которые входили и креолы, и испанцы с полуострова; но именно этот факт и мешал им придерживаться какой-то эффективной линии в их деятельности. Немногие из них продержались сколько-нибудь долго. Пока они существовали, они частично и на время скрывали, но совершенно не сумели преодолеть глубокий раскол в обществе Индий, растущую взаимную враждебность между испанцами, рожденными в Индиях, и испанцами, рожденными в Испании.
Такие напряженные отношения существуют во всех колониальных обществах. Старожил презирает новичка, недавно прибывшего «из дома», хотя в то же время он может желать безопасности и городской жизни, которые и воплощает в себе «дом». Поселенец, который связал себя с новой землей и рискнул своим капиталом и, быть может, своей жизнью на ней, может презирать получающего жалованье чиновника, который приезжает сюда на несколько лет и ничем не рискует. Давнего жителя, возможно, уже не в первом поколении, который знает свой край и понимает – или думает, что он понимает – местных аборигенов, которых он нанимает на работу, раздражает чиновник из метрополии, проводящий политику, основанную на общих теориях о том, как следует обращаться с «аборигенами». Колониальный купец, торгующий по высоким ценам импортными промышленными товарами, возмущается поставщиком из метрополии – будь то производитель или грузоотправитель, – особенно тогда, как часто случается, когда монополия организована для того, чтобы поддерживать цены на высоком уровне. Все эти возмущения и обиды в истории Индий появились рано. Через несколько лет после завоевания Новой Испании «старые завоеватели и поселенцы» уже выражали недовольство тем, что королевское покровительство проявляется по отношению к новичкам, недавно прибывшим из Испании. Имперский Потоси – источник огромного богатства – был печально известен своими кровавыми междоусобицами между группами европейцев. Всех испанцев, проживавших в Индиях, объединяла зависть к торговой монополии Севильи.