1–1858)[112], с его преждевременными планами секуляризации образования и церковной собственности в Мексике был редким исключением среди политических лидеров до середины века; и даже он лично был набожным человеком. В общем, новые правители хотели уважать и защищать церковь и в то же время ограничивали ее независимую политическую деятельность, контролировали назначения на ее высшие должности, использовали ее в качестве административного инструмента и стража стабильности и общественного порядка. Некоторые наиболее серьезно настроенные лидеры действительно хотели реформировать ее законодательным путем, но даже это не было особенно новым. Взгляды государственных деятелей, таких как, скажем, Ривадавия, на правильные отношения церкви и государства – когда была признана замена испанской короны республиканским правлением – не сильно отличались от взглядов министров Карла III.
В каждом из новых государств церкви было крайне необходимо достигнуть взаимопонимания с этими относительно симпатизирующими ей лидерами из страха, как бы не стало хуже, но по политическим причинам достичь взаимопонимания оказалось чрезвычайно трудно. Былой роялизм высшего духовенства уступил во многих случаях преданности не республике, а папе римскому; и папа был не прочь вновь обрести какую-то власть в Америке, которую он уступил веками раньше. По вполне понятной причине духовенство в Америке было склонно с недоверием относиться к новым правительствам. Республиканство в их понимании ассоциировалось со свободомыслием, секуляризацией, антирелигиозным и антиклерикальным законодательством. Более того, во время войн военачальники время от времени захватывали церковную собственность и облагали доходы церкви налогами, чтобы иметь возможность платить своим войскам. Эти отчаянные меры в мирное время могли стать привычкой. Со своей стороны, правительства не могли оставлять без внимания политическое влияние духовенства. Большинство из них были нестабильны и не внушали большого доверия. Партийные разногласия имели тенденцию формироваться вокруг вопросов, связанных с политикой в отношении религии. Любое заявление по религиозному – или, по общему мнению, религиозному – вопросу могло дать повод политическим противникам организовать народную демонстрацию. Настроения самого духовенства, финансируемые огромными пожертвованиями и выражаемые с сотен кафедр проповедников, могли создать или разрушить правительство. Политики обнаружили, что для принятия даже незначительных и совершенно разумных мер они должны либо умиротворить священнослужителей, либо запугать их; а церковнослужители обнаружили, что сотрудничество с правительством сегодня может повлечь за собой опасное недовольство завтра. Когда в более поздние годы испаноязычные американские правительства вместе с западноевропейскими государствами начали брать на себя многие общественные функции – образование, регистрацию рождений, браков и смертей, заботу о больных и обездоленных, – которые раньше осуществляла церковь, и попытались уменьшить давление религиозного принуждения на своих граждан, отменить всеобщие церковные налоги, такие как десятина, или ограничить количество собственности во владении юридического лица без права отчуждения, они почти повсеместно столкнулись с активным и сильным сопротивлением в рамках отношений, которые были все еще нестабильными и неопределенными. В политике испаноязычных американских республик в этом вопросе и их законодательстве, определяющем отношения между церковью и государством, в ходе XIX и XX веков стали проявляться заметные и растущие расхождения. В некоторых странах – Аргентине, Колумбии, Перу – успешно восстановились отношения, похожие на отношения в колониальные времена, но с определенными изменениями. В других странах, таких как Чили и Уругвай, связь между церковью и государством была законодательно отменена. А в некоторых странах, среди которых Мексика является ярким примером, церковь была не только отделена от государства, но и стала объектом пристального наблюдения, временами доходящего до преследования. В XIX веке ни одно правительство не было достаточно сильным, чтобы игнорировать эту проблему, оставить ее решение для индивидуального выбора как свободу совести. В каждой стране духовенство считало своим долгом – а во многих регионах делает это и по сей день – направлять своих прихожан при принятии политических решений. В каждой стране политики считали – и во многих странах до сих пор считают, – что в какой-то степени контроль за делами церкви необходим для поддержания власти правительства. Религиозная и политическая власть были слишком тесно переплетены за три века имперского правления, чтобы быть быстро или безболезненно разделенными.
В области гражданской администрации аналогично национальные правительства Испанской Америки проявляли – а многие из них и по сей день проявляют – характерные черты, унаследованные от колониального прошлого, но усилившиеся и обострившиеся в борьбе за установление эффективного унитарного государства. Колониальные корни этого явления сравнительно современны и существуют лишь с середины XVIII века. Карл III и его преемники создали в Индиях и регулярную, и ополченческую армии, широко использовали офицеров в управлении колониями, увеличили и расширили привилегии военных. Профессиональная преданность, королевская власть и преобладание офицеров с полуострова в профессиональных вооруженных силах, однако, соединились вместе, чтобы помешать армии в Индиях стать чем-то таким, что отдаленно напоминало бы преторианскую гвардию, до самых последних лет имперского правления. Итурбиде, как офицер, был первым примером военного профессионала, перешедшего в лагерь противника и использовавшего армию для своего прихода к власти. Более приемлемым, но не менее зловещим примером на будущее был пример того, как военный стал королем; его подали офицеры, сделавшие де ла Серну вице-королем Перу. У этого примера очень скоро появились последователи; первые два президента новорожденной республики Перу были смещены с их поста собственными генералами. Возникнув, эта привычка быстро развивалась. В войнах за независимость многие – быть может, большинство – офицеры-креолы становились на сторону восставших, многие политики-креолы в силу сложившихся обстоятельств взяли в руки оружие. Недавно обретшие независимость государства управлялись людьми, которые если и не были профессиональными солдатами, то имели значительный военный опыт. Воцарение всеобщего беспорядка требовало существования армий. Политики, которые также были и генералами, имели больше шансов выжить, чем гражданские лица, при условии, что армия получала хорошее жалованье и была довольна. Однако служащие в армии солдаты, ставшие политическими партнерами, быстро приобретали свои собственные политические взгляды и характерное нетерпение вместе с политической неумелостью. Обязанность повиноваться конкретному монарху исчезла; идея верности безличной, абстрактной республике и повиновения тем, кто на тот момент входил в ее правительство, укоренялась медленно. Таким образом, сама армия во многих испаноязычных американских государствах стала ядром действенной власти. Ее стали считать – или она сама себя таковым считала – стражем государственной целостности и государственных интересов как во внутренних делах, как и в обороне. Эта традиция вместе со связанными с ней привилегиями сохранилась. В некоторых государствах действительно – например, в Мексике, Чили и Уругвае – гражданское правительство совсем недавно успешно осуществляло свою власть над вооруженными силами. Во многих других странах военные по-прежнему, как правило, занимают высокие гражданские и административные должности; вооруженные силы постоянно вмешиваются в политическую жизнь страны либо в качестве организованных закулисных групп давления, либо как открытые участники государственных переворотов; и ни один гражданский политик не может позволить себе действовать, открыто не считаясь с желаниями генералитета.
Вмешательство военных в политическую жизнь обычно принимает форму прямого давления на центральное правительство и влияет на жизнь провинциальных и местных центров лишь косвенным образом. Степень, в которой воля центрального правительства может стать эффективной в провинциях и местечках, зависит от деятельности другого института – если такое официальное слово можно применить к такому неофициальному явлению, чрезвычайно характерному для Испанской Америки и глубоко укоренившемуся в колониях. Это явление носит название caudillismo или caciquismo, означающее организацию политической жизни местными «боссами», власть и влияние которых проистекают из личного доминирующего влияния, семейных или региональных связей. В большинстве стран это сосредоточение официальной власти в центре, слабость законно созданных провинциальных и местных органов власти оставляют широкое поле деятельности для таких людей. В реальности эффективность центрального правительства может зависеть от характера сделки, которую оно может заключить с теми, кто обладает влиянием и властью на местах, в то время как авторитет cacique (вождя) может быть усилен «блатом», который он может использовать в столице. Эти неявные сделки между официальной властью и реальными местными боссами начались с самого начала правления испанцев в Америках. В годы, прошедшие сразу же после завоевания, как мы уже видели, колониальным обществом правили самозваные предводители, каждый со своим отрядом вооруженных приспешников, которые ждали от него руководства и средств к существованию. Корона пыталась помешать этим предводителям стать постоянными правителями, и в целом это ей удалось. С другой стороны, хотя колониальные губернаторы и вице-короли, которых корона сама назначила, часто оказывались алчными и бесчеловечными, они не могли легко стать caudillos, потому что срок их пребывания на своих должностях был коротким и корона могла в значительной степени призвать их к ответу. Административные реформы конца XVIII века еще больше усилили контроль центрального правительства над своими высшими чиновниками и ограничили власть отдельных магнатов в политической – но, надо сказать, не в экономической или общественной – жизни. Однако войны за независимость и разрастание сколоченных частным порядком отрядов, которое они спровоцировали, вдохнули в