Хулагу снова взглянул на Багдад, и его губы вытянулись в тонкую полоску. Пушки разве что камешки от стен откололи. Оборонительные стены в городе наклонные, ядра отскакивают от них, не причиняя особого вреда. Когда кончится порох, останутся камнеметы и мощные требушеты. Со временем стены они пробьют, но страх не посеют и всесильность монголов не продемонстрируют. Вокруг Багдада на многие мили ни одного валуна, но воины собрали их заранее и привезли на телегах. Рано или поздно запас иссякнет, и придется отправлять тумены на поиски.
Хулагу поморщился: одна и та же мысль мучила его изо дня в день. Штурм можно начать в любое мгновение, но стены очень крепки. Каждый убитый защитник Багдада будет стоить Хулагу четырех-пяти воинов. Наверное, в этом суть городов-крепостей. На лезущих по стенам защитники будут швырять камни и лить на них гарное масло. Тогда кровопролитие неизбежно, а Хулагу не хотел терять тысячи воинов в одном городе, пусть даже баснословно богатом. Куда безопаснее разрушить стены или уморить горожан голодом. Может, так халиф образумится?
– Заставишь ждать слишком долго – сделаю больно, – предупредил Хулагу, глядя на Багдад.
Китбука услышал его, поднял голову, и Хулагу догадался, что тот надеется на приглашение к трапезе. Орлок улыбнулся, вспомнив атаку орла. Для одного оленины слишком много, но делиться Хулагу не собирался. «Ястреб орлу не чета, – напомнил он себе. – Это птицы разного полета».
Халифу Аль-Мустасиму забот хватало. Его предки основали вокруг Багдада небольшую империю, которая просуществовала пять веков. Багдад стал ее священным центром. Несколько десятилетий назад империя пережила вторжение войск Чингисхана. Аль-Мустасим убедил себя, что Аллах ослепил монгольского хана, и тот проехал мимо Багдада. Возможно, именно так и получилось. Аль-Мустасим не только наследник великой династии Аббасидов, но и мусульманский лидер, а его город – светоч для всех правоверных. На помощь Багдаду действительно движутся войска? Халиф в очередной раз переплел пальцы и почувствовал, как они потеют. Он мужчина крупный, за годы роскошной жизни позволил себе обрюзгнуть. Подмышки взмокли, и Аль-Мустасим щелкнул пальцами, чтобы девушки-рабыни приблизились и вытерли пот. Тревожные мысли не покидали халифа, пока девушки хлопотали вокруг него, вытирая гладкое смуглое тело, скрытое многослойным шелком. К нему допускались первые красавицы, но сегодня Аль-Мустасим их не замечал. Он едва обратил внимание, когда одна из них взяла из вазы липкую сладость и положила ему в рот, словно откармливая тучного тельца.
В зал с хохотом вбежали дети, и Аль-Мустасим окинул их нежным взглядом. Их смех – сама жизнь, он мигом прогоняет черное отчаяние.
– Камара! – попросил его маленький сын, умоляюще глядя на Аль-Мустасима. Другие дети застыли в надежде увидеть чудо, и лицо халифа смягчилось.
– Хорошо, немного поиграем, потом снова к занятиям, – проговорил халиф.
Он махнул рукой, и дети восторженно загалдели. Чудо-устройство сделали по указаниям Ибн аль-Хайтама, великого мусульманского ученого. Слово «камара» означает просто темную комнату, но оно закрепилось и за устройством. Лишь несколько слуг сопроводили его в комнату, где стояло устройство. Дети бежали впереди; уже видавшие камару рассказывали тем, кто не видал, все, что про нее помнили.
Камара сама напоминала комнату – огромный куб из черной ткани, внутри которого было темно как ночью. Аль-Мустасим смотрел на него с гордостью, слово сам его изобрел.
– Ну, кто будет первым?
Дети запрыгали, выкрикивая свои имена, и халиф выбрал одну из дочерей, малышку по имени Сури. Девочка трепетала от радости, когда отец поставил ее на нужное место. Занавес упал, погрузив их во мрак, и дети испуганно заверещали. Слуга принес факел, и вскоре маленькую Сури ярко осветили лампы. Девочка сияла, упиваясь всеобщим вниманием. Халиф довольно хмыкнул.
– Остальные вставайте за перегородку, закройте глаза и не открывайте, пока я не велю.
Дети послушались, ощупью пробираясь между слоями черной ткани.
– Все готовы? – спросил халиф.
Там, где стояла Сури, яркий свет ламп проходил сквозь дырочку в ткани. Аль-Мустасим не совсем понимал, как свет может нести перевернутое изображение девочки, но оно выплывало к ним в затемненную комнату. Чудо, настоящее чудо! Халиф улыбнулся и велел детям открыть глаза.
Те заохали от восторга и стали окликать друг друга.
Не успел Аль-Мустасим поставить на место Сури другого ребенка, раздался голос визиря Аримана, говорящего со слугами. Халиф нахмурился. Чудо померкло, радости как не бывало. Ариман никогда не оставит его в покое! Аль-Мустасим вздохнул, когда визирь откашлялся, явно рассчитывая на его внимание.
– Простите, что отвлекаю вас, господин, но есть новости, которые вы должны услышать.
Аль-Мустасим оставил детей играть; те уже шумели под слоями темной ткани. Халиф заморгал, вернувшись в залитые солнцем комнаты, и, улучив мгновение, отправил пару слуг проследить, чтобы мальчишки ничего не разбили.
– Ну, что изменилось в сравнении с вчерашним днем или с позавчерашним? Мы по-прежнему окружены войсками неверных?
Левую руку визирь плотно обмотал свитком, развернув его правой рукой, чтобы прочесть. Аль-Мустасим отмахнулся, словно боясь оскверниться.
– Наверняка очередное требование сдаться. Сколько я таких видел? Монгольский военачальник угрожает и обещает; предлагает мир, потом сулит полное уничтожение. Ничего не меняется, Ариман.
– В этом послании, господин, он пишет, что примет дань. Игнорировать его больше нельзя. Этот Хулагу известен жадностью. В каждом осажденном городе его люди спрашивают: «Где драгоценности? Где золото?» Хулагу интересует не святость Багдада, а городские хранилища, полные золота.
– Хочешь, чтобы я отдал ему богатство своего рода?
– А если единственная альтернатива – сожженный город? Да, хочу. Хулагу почувствовал вкус крови, и люди его боятся. Везде сплетни, что арабы с ним уже договариваются, уже рассказывают монголам о секретных путях в Багдад.
– Секретных путей нет! – рявкнул Аль-Мустасим. Даже самому ему возглас показался визгливым и раздраженным. – Иначе я бы о них знал.
– Тем не менее на базарах говорят только о них. Мы бездействуем, а люди каждую ночь ждут, что монголы прокрадутся в Багдад. Генералу нужно лишь золото, говорят они. Почему, мол, халиф не отдаст ему все золото мира, чтобы спасти нас?
– Ариман, я жду. Неужели у меня ни друзей, ни союзников? Куда все подевались?
Визирь покачал головой.
– Они помнят Чингисхана, господин. И спасать Багдад не придут.
– Я не могу сдаться, я светоч ислама! Взять хотя бы библиотеки… Моя жизнь одного текста из них не стоит. Монголы все уничтожат, если проберутся в мой Багдад.
Ариман нахмурился. Аль-Мустасим почувствовал, как в нем нарастает гнев, и отступил подальше от камары, чтобы дети не услышали их беседу. Возмутительно! Ариману следует поддерживать халифа, разрабатывать тактику и истреблять его врагов. А вместо этого визирь предлагает не что иное, как бросать золото голодным шакалам…
Визирь же наблюдал за своим господином с досадой. Халифа он знал очень давно и понимал, чего тот страшится. Страхи Аль-Мустасима казались вполне оправданными. Только выбирать приходилось не между выживанием и разрушением, а между честью и гневом самой жестокой из известных Ариману расы. Да и в истории слишком много примеров, чтобы их не замечать.
– Шах Хорезма противился монголам до конца, – тихо напомнил Ариман. – Храбрец, каких еще поискать… Где он сейчас? Города его стали черным камнем, а уцелевший народ – рабами. Господин, вы всегда просили говорить вам правду. Вы прислушаетесь, если сейчас я попрошу вас открыть ворота и спасти столько людей, сколько получится? Чем дольше Хулагу ждет на жаре, тем безжалостнее становится.
– Кто-нибудь придет нам на помощь, и тогда мы им покажем, – жалобно пригрозил Аль-Мустасим. Впрочем, он сам себе не поверил. Ариман же презрительно усмехнулся.
Халиф поднялся со своего ложа и подошел к окну. С базаров пахло душистым мылом, его огромными партиями варили в западном квартале Багдада. Городу башен, чудес, науки угрожали порох и металл, а еще люди, которым интересна не суть вещей, а разрушительная сила. За стенами халиф видел монгольских воинов, суетящихся, подобно черным муравьям. От горя глаза заволокло слезами, слова не шли наружу. Аль-Мустасим подумал о детях, не ведающих о витающей над ними угрозе. Его угнетало черное отчаяние.
– Подождем еще месяц. Если никто не явится мне на помощь, я выйду к врагам. – Горло халифа судорожно сжалось. – Я выйду к врагам и договорюсь о капитуляции.
Глава 19
На глазах Хулагу огромные ворота раскрылись стараниями рабов, которых хлестали плетьми. Царевич уже вспотел, а солнце припекало и припекало. Смуглый от природы, до этой бесконечной осады он не знал, что такое солнечный ожог. Сейчас же первые утренние лучи жгли не хуже раскаленного железа. От пота саднило кожу, а когда тот капал с бровей и ресниц, болели глаза, и Хулагу то и дело моргал. Он очень старался поддерживать здоровье и бодрость воинов, но беспросветная скука осады напоминала сыпь, медленно поражающую кожу внешне здоровых людей. Только подумал о сыпи – зачесались волдыри в промежности. Из-за опасности заражения вскрывать их шаман не решался, но, укрывшись в юрте, Хулагу безжалостно их давил, пока боль не становилась невыносимой. На пальцах оставалась белая маслянистая жидкость, едкий запах которой царевич чувствовал даже сейчас, в ожидании халифа.
По крайней мере, скоро осада закончится. Багдадцы уже дважды пытались ее прорвать, оба раза по реке. Первый раз за речными воротами построили лодочки. С берега в беспомощных пассажиров швыряли кувшины с гарным маслом, потом обстреляли горящими стрелами. Кто погиб в тот день, Хулагу не ведал. Искореженные тела не опознаешь, даже если бы ему очень этого хотелось.