– Мама! – воскликнула Рини, входя. – Зачем ты сняла туфли? Ты же не сможешь их надеть, если мы пойдем в кино или еще куда-нибудь.
– Я никуда идти не хочу. Хочу только сбросить с себя ступни. – Мейзи вздохнула и спустила ноги со стула.
– Сиди, мама.
– Надо ужин приготовить. Состряпаю, наверное, что-нибудь простое. За день я так насмотрелась на еду, что готовить не хочется.
– Ужин уже готов, – ответила Рини. – Осталось только хлеб нарезать и кофе сварить. – Мать вознаградила ее взглядом, выражающим облегчение и радость. – Я все сделаю и стол к тебе придвину, а ты сиди.
– Не нужно было, Куколка, – сказала Мейзи (она всегда называла дочь Куколкой, когда бывала ею довольна). – Возьми деньги у меня в сумочке.
– Нет, пусть это будет за мой счет.
– Ты платишь за прожитье, Куколка, и не должна покупать еду на свои деньги.
– Не выдумывай, – отрезала Рини.
После еды Мейзи по привычке вытерла руки о живот, который во время работы был прикрыт полотенцем, заправленным за пояс как раз для этой цели. Сейчас полотенца не было, и на грубой серовато-зеленой ткани униформы появилось два жирных пятна. Посмотрев на них с отвращением, Рини спросила:
– Мама, почему бы тебе не надеть что-нибудь другое?
– У меня больше ничего нету.
– Погоди-ка. – Рини подошла к шкафу и достала платье на проволочной вешалке. – А это? Я же купила тебе это платье на Рождество. Хотела, чтобы у тебя было что-нибудь модное. Почему же оно постоянно здесь висит?
– Его жалко носить дома, Куколка. Я его берегу.
– Для чего? Для того, чтобы тебя в нем похоронили?
– Нет, чтобы куда-нибудь пойти.
– Ты же никуда не ходишь!
– Вчера ходила на собрание женского общества, хоть ноги и болели ужасно. Надо было квартиру для тебя освободить, – сказала Мейзи укоризненно и с нажимом прибавила: – А потом я вернулась и ни о чем не спрашивала.
Рини покраснела, но сделала вид, что не поняла намека, и ни слова о вчерашнем не сказала.
– Ну а в церковь ты почему пошла в этой старой униформе? Почему не надела платье?
– Я сидела в пальто. Под ним все равно ничего не видно.
Рини достала из ящика материнского бюро коробку и, сняв крышку, положила Мейзи на колени. Потом достала стопку фотографий и села на ручку кресла, чтобы смотреть их с матерью вдвоем. На первом снимке была изображена высокая, довольно красивая, хорошо одетая женщина.
– Гляди, мама, это же ты двадцать лет назад.
Мейзи вздохнула.
– Я знаю.
– В свое время ты от моды не отставала – от той дурацкой, которая тогда была.
– Знаю, – опять вздохнула Мейзи и достала со дна коробки пропахший камфарой шиньон приятного каштанового оттенка. – Я сделала его из собственных вычесанных волос, когда была молодой.
– Жаль, я не унаследовала от тебя этот цвет, – сказала Рини.
– Я прикалывала их на макушку. Вот так. – Огрубевшие руки Мейзи приложили яркие рыжеватые волосы к седым и измятым.
Рини, прикрыв глаза, простонала:
– Не надо, мама!
– Почему? Что такое? – спросила Мейзи.
– Ничего. Давай я уберу коробку.
Когда Рини вернулась из спальни, мать сказала ей:
– Вот что, Куколка. Я попробую себя немножко подлатать. Найду дешевого дантиста – пусть вставит мне зубы. И одежды прикуплю. В молодости я была такая же модница, как ты теперь. Пожалуй, даже волосы себе подкрашу – ведь многие женщины так делают.
– Конечно, почему нет? Когда соберешься, я пойду с тобой. Может, даже оплачу.
Мейзи захотелось спросить: «Из чего? С тех пор, как ты начала платить за квартиру и стол, все остальное до последнего пенни нужно тебе на одежду. Ты должна модно одеваться, потому что влюбилась в чистильщика обуви, а он быстро потеряет к тебе интерес, если ты не будешь наряжаться. Ничего хорошего от него ждать не приходится, и я это знаю, но молчу».
– Сорок три года – не так уж много, – сказала Мейзи вслух. – Вот приведу себя в порядок и, глядишь, найду хорошего мужчину, который на мне женится. Тогда в старости я не буду тебе обузой.
– Ты никогда не будешь мне обузой. И вообще вопрос не в этом. Вопрос в том, когда ты начнешь приводить себя в порядок.
– Когда ноги перестанут так сильно отекать.
Мать и дочь долго ничего не говорили. Заслонившись защитным барьером отчуждения, Рини со свойственной молодым людям беспощадной правдивостью знала: беды Мейзи не исчезнут просто оттого, что она на это надеется. На свое собственное будущее Рини возлагала большие надежды и была уверена: с ней ничего не случится – ничего такого, что случилось с ее матерью. Нежелание Мейзи смотреть правде в глаза вызывало у дочери жалость и раздражение. Ноги начали отекать пять лет назад, и за эти годы отеки не уменьшились. Пять лет назад в каштановых волосах были только седые прожилки, а теперь вся голова была седая. Разве что-то могло измениться для матери к лучшему?
И все же Мейзи, как многие люди, рожденные в нищете, поддерживала себя надеждой. Когда-то ей были присущи все мечты молодости. Они не сбылись и потому до сих пор оставались с ней. Зрелость не сделала ее мудрой, не лишила иллюзий: она все еще по-юношески надеялась, что жизнь наладится.
Как и отец Марджи, Мейзи была порядочным работящим человеком. На протяжении всего пути ей приходилось соглашаться на компромиссы, и она соглашалась легко, веря, что это лишь временная мера: завтра или в следующем году произойдет чудо и сбудется все то, о чем мечталось.
Чуда, конечно, не происходило. Муж Мейзи умер в возрасте двадцати девяти лет, оставив в наследство вдове симпатичную шестилетнюю дочку. Но Мейзи даже в горе не унывала. Ее оптимизм был подобен теме надежды в «Траурном марше» Шопена.
«Я еще молода, мне всего двадцать семь, – убеждала она себя. – Я не боюсь тяжелой работы, недурна собой, у меня чудесный ребенок. У многих женщин ничего нет, а у меня есть Айрини. Мне так повезло! Я буду трудиться и дам ей все, что у девочки должно быть. Я буду знать: если моя собственная жизнь кажется мне тяжелой, то это для того, чтобы ее жизнь была легче».
Ну и как же все сложилось? Миловидная девочка, обожаемая матерью, росла немного испорченной. Вечно спрашивала, почему у нее нет того, чем могут похвастаться другие: красивой одежды, дома, куда не стыдно привести друзей. А мама вечно сулила, что «потом» будет лучше.
Мейзи хорошо помнила, как во втором классе старшей школы Рини впервые отправилась на танцы. Ее пригласили на вечеринку в отель «Сент-Джордж», находящийся в центре Бруклина, и ей занадобилось вечернее платье. Мейзи обещала подумать, что можно сделать. Однако время шло, а сделать она по-прежнему ничего не могла. Денег попросту не было.
Тогда у Рини появилась идея. Она попросила у матери два доллара. «Зачем?» – спросила Мейзи по привычке. Оказалось, в магазине на Грэнд-стрит продавали ночные рубашки с пышным подолом и квадратным вырезом, отделанным кружевом. Рини решила, что такая сорочка сойдет за вечернее платье, если надеть под нее достаточно длинную комбинацию.
Сорочку купили. У Рини была розовая комбинация, и у Мейзи была розовая комбинация. От комбинации Мейзи отрезали низ и подшили к комбинации Рини. Девочка примерила то, что получилось, и осталась довольна. Она была молоденькая, хорошенькая и худенькая, на ней все выглядело красиво. Но Мейзи знала: другие девочки засмеют этот наряд. Не удастся их настолько одурачить, чтобы они приняли ночнушку за вечерний туалет.
В день праздника Рини задержалась в школьном комитете: нужно было завершить последние приготовления к вечеринке. Подождав до пяти минут четвертого, Мейзи пошла к своему бакалейщику.
– Слушай, – сказала она, – я только что узнала, что у сестры умер муж. – На самом деле никакой сестры у нее не было. – Послать бы цветов, но банк закрылся в три, значит сегодня мне моих денег не видать. И я подумала: может, ты дашь мне десять долларов и запишешь на мой счет?
– Десять долларов на цветы для покойника – не дороговато ли?
– Дороговато, конечно, но все-таки единственная сестра…
– Даже не знаю, есть ли у меня столько. – Продавец открыл кассу и сосчитал деньги: там было двадцать восемь долларов с мелочью. – Только восемь долларов, – сказал он.
– Этого хватит, – обрадовалась Мейзи. – Я знаю цветочный магазин, где мне сделают скидку.
Бакалейщик поглядел на свой маленький запас. Он знал, что Мейзи не собирается покупать цветы на похороны, а денег у него самого было мало – едва хватало, чтобы одеть и прокормить четверых детей. Но он кормился за счет жителей окрестных домов и зависел от каждого покупателя. Нельзя было отказывать им в одолжениях. Как человек проницательный, он понимал: Мейзи не осмелилась бы просить у него в долг без большой нужды. А он сам, хоть и был стеснен в средствах, все-таки имел больше, чем те семьи, чьи потребности обеспечивали ему доход. Это он тоже понимал и потому дал Мейзи восемь долларов.
– Спасибо, спасибо, – горячечно поблагодарила она. – Я верну завтра, как только откроется банк.
Они оба знали, что никакого счета в банке у нее нет, как знали и то, что долг она тем не менее действительно вернет: по полдоллара или по четверти доллара в неделю, но вернет.
– Только вот что, – сказал бакалейщик. – Если моя жена будет тебя обслуживать, ты ей ничего не говори. Она в бизнесе не смыслит, не понимает, что постоянным клиентам иногда надо идти навстречу.
– Я никому ни словечка не скажу, – пообещала Мейзи. – И, пока живу здесь, всегда буду все покупать только у тебя.
– Большего мне и не надо. Только бы иметь хороших постоянных покупателей, которые платят по счетам каждую субботу. Видишь ли, я рад бы всем помогать по доброте душевной, но и жить на что-то нужно.
Мейзи побежала на Питкин-авеню и нашла платье за шесть девяносто восемь. Оно было из тяжелого блескучего искусственного шелка с бордовыми бархатными бантами по обе стороны скромного квадратного выреза. Пощупав подол, Мейзи невольно содрогнулась: ей показалось, это тот самый материал, которым изнутри отделывают гробы. Но она отогнала от себя эту мысль: ей, дескать, потому только так подумалось, что она соврала бакалейщику, будто деньги нужны ей для покойника. А платье чудесное – за такие-то небольшие деньги. Еще сорок девять центов Мейзи потратила на «шапочку Джульетты», сплетенную из золотистых нитей и украшенную большим зеленым камнем.