– Ерунда! Если человек голодный, ему аппетит ничем не перебьешь.
– Это верно.
Они поговорили, стоя у аппарата с газировкой. Ничего важного или интересного сказано не было, и все же что-то невыраженное их связывало. Им обоим не хотелось погружаться в неспокойную семейную жизнь после упорядоченного дня в конторе, и этой беседой они оба старались оттянуть неизбежное возвращение домой. Увы, темы довольно быстро иссякли. Чувствуя себя обязанным закруглить разговор половчее, Фрэнки упомянул о том, что в местном клубе с сегодняшнего дня проводятся ежемесячные танцевальные вечера.
– Не хотела бы ты пойти…
– Да! – подскочила Марджи.
– …в следующем месяце? – Ее обрадованное «да» вырвалось так быстро, что он не успел перестроить конец предложения и теперь чувствовал себя обманщиком. – Я бы пригласил тебя сегодня, но…
– Понимаю, – Марджи поспешила загладить свой промах. – Ты уже с кем-то договорился.
– Ничего важного. – Фрэнки и сам толком не понимал, зачем сказал это, но почему-то он считал, что, когда говоришь с одной девушкой о другой, невежливо не прибавить чего-нибудь подобного. – Просто я назначил встречу заранее и теперь должен сдержать слово. Такая у меня смешная привычка.
– Хорошая привычка, – сказала Марджи.
– Тогда через месяц?
– Да, с удовольствием. Спасибо.
– Значит, договорились? – уточнил Фрэнки.
– Договорились.
Выйдя из магазина, он подумал: «И надо мне было высовываться?! Не хочу я ее никуда вести. Не так уж с ней и весело. Теперь выпутывайся…»
Марджи восторженно взбежала по ступеням своего дома. Ее первое свидание! Правда, до него оставалось целых двадцать восемь дней. Она даже не знала, хватит ли у нее терпения так долго ждать. Господи, только бы Фрэнки не сказал, что не сможет с нею пойти! Марджи с ревностью подумала о девушке, с которой он шел на танцы сегодня, – о неизвестной, но оттого не менее серьезной сопернице. Нет, мама решительно должна купить Марджи новое пальто. Ну или хотя бы платье. Просто должна.
Не успев открыть дверь, Марджи уже почувствовала запах жареного лука и услышала шкворчание масла в сковородке. Значит, ее ожидало давно знакомое вечернее меню. Хорошо, что она хоть немного умерила аппетит, выпив газировки.
– Привет, мама.
Вместо ответа Фло тяжело вздохнула. Через несколько минут, глядя в поставленную перед ней тарелку, Марджи спросила точно так же, как спрашивал ее отец:
– А сама ты уже поела?
– Давно.
– Тогда подержи мою порцию в сковородке. Подожду папу: не хочется есть одной.
– Одному богу известно, когда явится твой отец. Может, под утро, – скорбно предрекла Фло. – Потому я никогда его не дожидаюсь.
Хенни всегда возвращался между шестью и половиной седьмого, но жена упорно считала его человеком крайне непунктуальным.
– И все-таки я, наверное, подожду. К тому же мне не очень хочется яичницу.
Это было сказано напрасно.
– Если учесть, – начала Фло, закипая, – как мало денег приносят в этот дом…
Чтобы избежать ненавистного ежевечернего спора о деньгах и еде, Марджи поспешила исправиться.
– Я только хотела сказать, что не хочу яичницу без лука. Лук есть? – спросила она.
– А то как же! – укоризненно ответила мать. – Хоть готовить мне особенно и не на что, я всегда…
Дочь прервала ее:
– Я передумала. Не буду ждать папу. Очень проголодалась.
Направляясь к раковине, чтобы вымыть руки, Марджи приобняла Фло за талию и в наклонно висящем зеркале увидела нервную улыбку, искривившую материнский рот. «Бедная, бедная мама! Что такое происходит с людьми? Почему они ведут себя так, будто не могут не ворчать и не скандалить? – спросила себя Марджи и сама же ответила: – Наверное, у мамы была тяжелая жизнь. И сейчас ей не легче».
Глава 9
Крепкий дух семейной жизни с порога ударил Фрэнки Мэлоуну в лицо. Все сидели на кухне: мать, отец и три сестры. Пахло солониной, капустой и картошкой, тушенными в одном котле, а еще мокрым бельем и слегка, но более едко – пивом. Закрыв за собой дверь, Фрэнки увидел, как мать круговыми движениями взбалтывает содержимое пивной банки, чтобы поднялась пена.
– Сегодня у меня была большая стирка, а после большой стирки я всегда пью как рыба, – пояснила она и совсем не по-рыбьи сделала протяжный глоток.
Несмотря на сухой закон, пиво у Мэлоунов водилось всегда. Патрик Мэлоун был копом, причем честным. Не брал денег за «покровительство» с заведения на углу, где из-под полы торговали спиртным. Потому что никто и не стал бы ему платить. Бар располагался не на его участке, и хозяин вполне достаточно отстегивал другому копу. А тот другой коп не потерпел бы вторжения на свою территорию. Поэтому ежевечерняя дань натурой – это было все, на что Мэлоун мог рассчитывать.
Патрик Мэлоун сидел у окна в нижней рубахе с коротким рукавом. Мужчина он был крупный, и с трудом застегнутые пуговицы до того растягивали петли, что сквозь них виднелась красная волосатая грудь. Форменные брюки были закатаны до колена, а ноги, стертые и уставшие за целый день хождения по грубой брусчатке, грелись в посудном тазике с теплой водой и эпсомской солью. Куря трубку, отец семейства дополнял букет кухонных ароматов запахом дешевого крепкого табака. Сейчас он вынул ее изо рта, чтобы поприветствовать своего первенца, своего единственного сына.
– Ну, как дела у нашего финансового воротилы?
– Не цепляйся к мальчику, Пэтси, – произнесла миссис Мэлоун привычным предостерегающим тоном.
– А что мне с ним – сюсюкать прикажешь?
– Просто оставь его в покое, и все, – сказала жена.
Но Мэлоун не собирался отказывать себе в ежевечернем развлечении. Держа трубку во рту, он доверительно наклонился к сыну.
– Скажи-ка мне, Мэлоун, как поживает синдикат «Кофе-Бутерброд»? У Сыра от прибыли не закружилась голова? – Он вдруг громогласно расхохотался. – Хорошо, да? Голова сыра! Понял?
– Мы поняли, папа, – сказала Кэтлин, старшая из девочек, восемнадцатилетняя. Сидя за столом перед зеркальцем, подпертым банкой с горчицей, она выщипывала волоски из бровей, которые и без того были тонкими, как волосок. – Мы поняли. Но только тебе одному это кажется смешным.
Прежде чем Мэлоун нашелся что ответить, пространство наполнилось звуками скрипки. Двенадцатилетняя Норин, средняя дочь, приступила к обязательному получасовому занятию, от которого днем увильнула, чтобы поиграть на улице. Резко пропилив первую строку «Юморески», она снова и снова возвращалась к началу, потому что фальшиво брала ноту, с которой начиналась вторая строка. Каждый раз девочка все сильнее разгонялась, надеясь, как бегун, что быстрый старт поможет ей перепрыгнуть барьер.
Отец, умевший вовремя признать поражение, отступил, поняв, что против такой конкуренции у его острот шансов нет.
Причина шутливого настроения Мэлоуна заключалась в том, что Фрэнки «с нуля» обучался брокерскому делу – этим, по крайней мере, та фирмочка на Уолл-стрит, где он работал рассыльным, объясняла скудость его жалованья. За два года он постиг только одну деловую премудрость: чем клеить марки и отправлять письма почтой, дешевле и проще нанять молодого человека, который разнесет их адресатам. Тем не менее Фрэнки был полон амбиций и надежд. Он искренне верил, что однажды станет вице-президентом фирмы, если будет усерден, честен и бережлив. С первыми двумя качествами трудностей не возникало. Усердие внушалось Фрэнки тем обстоятельством, что, если бы он не выполнял свою работу расторопно и с охотой, его бы уволили. А проявить нечестность он, даже если бы имел такую склонность, все равно бы не смог. Кроме ордеров на куплю-продажу ему почти ничего не доверяли. Денег он в руках не держал и потому был избавлен от соблазна использовать их в своих целях. Наибольших усилий требовала третья добродетель – бережливость. Из восемнадцати долларов недельного жалованья половину Фрэнки отдавал матери, а остальное тратил на собственные нужды и на то, чтобы иногда пригласить девушку на свидание. В первую же неделю он решил при любых обстоятельствах (хоть потоп) откладывать по одному доллару из получки на счет в Бушуикском сберегательном банке. Придерживаясь этого правила, к нынешнему моменту он успел скопить чуть больше сотни долларов.
Отец считал само собой разумеющимся, что Фрэнки, когда вырастет, устроится на государственную службу: станет полицейским, пожарным или почтальоном. Но тот поступил иначе, и мистер Мэлоун до сих пор не мог с этим смириться. Вот почему он дразнил сына, называя его финансовым воротилой.
Мать поставила перед Фрэнки тарелку с солониной, капустой и картошкой – ужин, неизменно подававшийся в дни большой стирки, – и схватила банку с горчицей, подпиравшую зеркальце. Кэтлин издала протестующий возглас, Норин в шестой раз сфальшивила. Старший Мэлоун вынул из тазика красные волосатые ноги и принялся их вытирать. Фрэнки вдруг расхотелось есть. Он отодвинул тарелку, но миссис Мэлоун молниеносным движением вернула ее на прежнее место и сурово скомандовала:
– Ешь!
– Пойду сначала руки помою, – сказал Фрэнки, и мать убрала его тарелку в духовку.
Прежде чем вернуться на кухню, он сменил галстук на бабочку, из чего миссис Мэлоун заключила: вечером у него свидание. «Знать бы хоть с кем», – ревниво подумала она.
На кухне стало поспокойнее. Фрэнки сел за стол и попытался поесть. Норин перебралась через барьер злополучной ноты и старательно пилила дальше. Кэтлин заканчивала выщипывать брови. Шестилетняя Дорин карандашами раскрашивала картинки в газете. Мэлоун склонился над нижним ящиком буфета, чтобы достать свои книги и буклеты.
Сорокапятилетний Патрик Мэлоун все еще надеялся разбогатеть и с этой целью записался на заочные курсы бальзамирования. Семье он объяснил: через два года он выйдет в отставку, значит, жалованье расти не будет, однако в таком возрасте человек еще вполне может начать собственное дело. На семейные сбережения (Мэлоунам удалось скопить пару сотен долларов) Пэтси намеревался открыть похоронный бизнес на пару с сержантом, который тоже увольнялся через два года. Выбор сферы деятельности не пришелся семье по вкусу, но Пэтси раз и навсегда положил конец спорам, заявив домашним, что до их чувств ему дела нет, а деньги на покойниках можно зарабатывать хорошие.