Золотая надежда на то, что все еще впереди – такова была основа жизненной философии Марджи.
Переодевшись в халат из ткани, имитирующей индейский плед, она постирала комбинацию, чулки, бюстгальтер и трусики, накрутила намоченные концы волос на алюминиевые бигуди, обработала ногти пилочкой и, хоть лак еще не облупился, сняла его и нанесла новый. Потом погладила еще влажное полупрозрачное белье. Все это Марджи старалась проделывать как можно медленнее, тем не менее к половине девятого все дела закончились. Спать еще не хотелось. Да и вообще день казался каким-то незавершенным, как будто что-то еще должно было произойти.
Марджи вошла в гостиную и зажгла свет. Комната казалась знакомой и незнакомой одновременно: знакомой, потому что в ней никогда ничего не менялось, и незнакомой, потому что ее мало использовали. Как и другие комнаты квартиры, она содержалась в безжизненной чистоте. Кружевные занавески были жестко накрахмалены. На подставке между окнами растопырил блестящие листья неизменный фикус. Мягкий диван и два кресла, обтянутые унылым коричневым велюром, стояли в своем углу, а наискосок от них громоздилась «Виктрола» с отполированным матовым раструбом.
«Виктрола»! В квартире Шэннонов этот граммофон был единственным предметом роскоши. Его купили в рассрочку (платили по доллару в неделю) с двенадцатью бесплатными пластинками в придачу. Марджи помнила, какая это была радость, когда после выплаты последней части суммы «Виктрола» наконец-то стала собственностью семьи. Но однажды ручка треснула и развалилась на две части. Хенни отнес ее в починку и не забирал так долго, что за это время она успела потеряться. Мастер с такой горячностью утверждал, будто никакой граммофонной ручки в его подвал никогда не приносили, что Хенни и сам засомневался в том, существовала ли она.
Несколько лет «Виктрола» молчала, символизируя тщету их жизни. Сломанную ручку Хенни воспринял как очередное доказательство того, что таков его удел: все его «шпыняют». А для Фло этот случай стал еще одним поводом для бесконечных упреков в адрес мужа. По-своему она даже радовалась разгильдяйству Хенни, как филателист радуется редкой марке. В цепи обвинений, которую она не покладая рук ковала, появилось новое звено! Странно, до чего удачно сломанная ручка вписалась в то, что составляло суть семейной жизни Шэннонов.
Марджи поставила «Миссурийский вальс»[12]. Она знала, что без ручки граммофон играть не будет, однако вопреки разуму надеялась на чудо, которое все же заставит музыку зазвучать. В отчаянии сунув в отверстие мизинец, она попыталась прокрутить механизм ногтем. Потом начала крутить саму пластинку. Раздалось несколько ворчливых звуков. Марджи принялась крутить быстрее. Вальс хромал и прерывался. Она тихонько подпевала, заполняя пробелы, и вдруг остановилась: Фло, неслышно войдя, стояла у нее за спиной. Марджи молчала, ожидая первых слов матери.
– Думаешь, мы тут деньги печатаем? – начала та.
– Я включила свет только на минутку.
– Свет на кухне, свет в гостиной… прям не дом, а рождественская елка! – Марджи щелкнула выключателем, и материнский голос зазвучал из темноты. – Я не скряга, но у нас каждый пенни на счету.
– Я знаю.
– Моя бы воля, во всех бы комнатах было светло. Но как бы мы тогда концы с концами сводили? Показать тебе счет за электричество за прошлый месяц?
– Не надо, мама. Я и так знаю.
Вернувшись в кухню, Марджи попыталась сосредоточиться на чтении, но Фло не могла долго оставаться без внимания. С трудом вытерпев несколько минут тишины, она заговорила опять:
– Думаешь, мне это нравится? – Марджи недоуменно подняла глаза, не успев вернуться в свою квартирку на Моджер-стрит из мира «Зеленой шляпы»[13]. Фло продолжала: – Нет, не нравится. Мне тоже противно над каждой крошкой трястись. – Она вздохнула. – А ведь какие идеи у меня были! Воображала себя разодетой, как с картинки, и тебя тоже.
– Мама, мне нужно новое зимнее пальто, – сказала Марджи внезапно.
– Новое пальто нам не по карману, – последовал машинальный ответ. – Твое нынешнее, если носить его поверх пиджака, еще одну зиму вполне протянет.
– Мне уже восемнадцать лет, и…
– Восемнадцать? А ведь как будто только вчера ты была совсем крошкой, – сказала Фло, но в следующую секунду на ее лице появилось выражение чистого испуга. «К чему это Марджи клонит? – спросила она себя. – Нарисовался мужчина? Замуж собралась?» – Почему ты говоришь, что тебе восемнадцать?
– Потому что мне действительно восемнадцать.
– Всем когда-нибудь бывает восемнадцать.
– Рини, с тех пор как стала совершеннолетней, платит матери за проживание.
– Эта девчонка плохо на тебя влияет. Одни наряды чего стоят! Чем меньше ты с ней будешь иметь дело, тем лучше для тебя.
– Рини платит пять долларов. Я буду давать тебе семь.
– О чем это ты?
Марджи выпалила скороговоркой:
– Я хочу вносить свою долю за квартиру и стол, а не отдавать тебе все жалованье. Тогда я смогу накопить себе на пальто и время от времени покупать платья.
– С чего тебе это вдруг занадобилось?
– Ну, меня пригласили на танцы, хочется прилично одеться. Вот я и решила…
Фло как будто бы задумалась над просьбой дочери, а потом тихим рассудительным тоном произнесла:
– Хорошо. Плати за квартиру и стол. Плати. Отсчитывай мне семь долларов каждую субботу. Но если вылетишь со службы и перестанешь платить, тогда иди ищи себе другой пансион – бесплатный. А если заболеешь, пока здесь живешь, – доплачивай еще и за уход.
– Мама, не сердись. Я всего лишь попросила несколько долларов из своего жалованья.
– Да, плати за квартиру, – монотонно повторила Фло, словно бы ее не слыша. – Когда была жива моя мать, упокой Господь ее душу, я радовалась, если могла ей помочь. Все деньги отдавала и еще сокрушалась, что не могу дать больше. На руках носила маму. Что ни делала для нее, все мне казалось мало… – Фло начала всхлипывать.
Марджи уже очень, очень, очень жалела о том, что затеяла этот разговор. Следовало бы догадаться – дело гиблое. Теперь вот одной проблемой больше: надо как-то выпутываться.
– Хорошо, мама, я не буду платить за проживание. Мне казалось, ничего страшного не произойдет, если я просто спрошу. Я буду по-прежнему приносить тебе все деньги. Только не плачь.
Дав себя успокоить, Фло почувствовала, что должна объяснить свою позицию.
– Я ведь не жадная, – сказала она. – В целом свете нет человека меня добрее. Имей я всего вдоволь, я бы самого лучшего для тебя не пожалела. Но тебе невдомек, как тяжко содержать дом на такие крохи.
– Хорошо, мама. Я уже сказала.
– У тебя вся жизнь впереди, много счастливых дней. А мои золотые деньки все прошли. Когда женщина доживает до моих лет, на что ей надеяться? Надеяться не на что. Ничего у ней нет, кроме детей. И до чего же грустно, когда дети идут против родной матери!
– Я не иду против тебя.
– Еще удивительно, – продолжила Фло, – как много я умудряюсь делать на такие деньги. А вижу ли я благодарность? Нет! Платят ли мне за мою работу, как вам с отцом? Нет! – Она обратилась к воображаемой собеседнице: – Моя дочь считает, что дает мне слишком много. Что я все трачу на себя.
Марджи сняла халат.
– Мама, если ты не перестанешь, я уйду.
– На танцы? – быстро откликнулась Фло. – Ты сказала, что платье тебе нужно для танцев. Куда ты идешь? И с кем?
– Никуда, ни с кем, – ответила Марджи. – Я просто так сказала.
Тут в дверь постучали: мальчик из магазина «Александерс» принес записку. Марджи просили к телефону. Радуясь поводу вырваться из дома хотя бы на несколько минут, Марджи надела платье, накинула пальто и вышла.
– Алло?
– Марджи, это ты?
– Кто же еще?
– По телефону у тебя смешной голос.
– Ты всегда так говоришь, Рини. Что стряслось?
– Слушай, хочу тебя спросить… Я тут подумываю переменить веру.
– Из-за Сэла?
– Да. С детьми придется нелегко – если мы поженимся, конечно. – Рини вспомнила разговор с матерью. – Если они будут ходить в мою церковь, оскорбится он, а если в его, тогда оскорблюсь я.
– Ну, раз ты его любишь, ты действительно могла бы принять его веру.
– Ты не только потому так говоришь, что сама католичка?
– Не знаю. Просто ты спросила, а я ответила.
– Меня одно беспокоит: что надо будет ходить к исповеди и рассказывать чужому человеку про все свои плохие мысли и поступки.
– Ой, священник выслушивает пару сотен исповедей в неделю. Твои грехи его вряд ли напугают.
– Но я не хочу, чтобы меня отчитывали.
– Никто и не будет… Не знаю, правда, как в других католических храмах, но в моем приходе священник просто выслушивает тебя, а потом говорит столько-то раз прочитать в покаяние «Аве Мария» и столько-то «Отче наш».
– То есть не нужно сидеть в этой коробке долго и выслушивать всякие советы?
– В моей церкви – нет.
– Ладно, – заключила Рини. – Еще подумаю.
– Знаешь, а я иду на танцы.
– Здорово! С кем?
– Ой, да просто с парнем, которого я довольно давно знаю.
– Ты мне о нем никогда не рассказывала.
– Нечего было. Обыкновенный парень.
– А вот я тебе все рассказываю.
– После танцев я тоже все тебе расскажу.
– Да уж пожалуйста.
Подруги помолчали, пережидая помехи в проводах. Разговор себя исчерпал.
– Ну ладно, – сказали они одновременно и засмеялись.
– Увидимся завтра в конторе? – спросила Марджи, внезапно почувствовав необъяснимую тревогу.
– Конечно, а почему ты спрашиваешь?
– Да просто подумала… О'кей, значит, до завтра.
Мальчик ждал возле телефонной будки.
– Чего тебе купить? – спросила его Марджи.
Он выбрал лакричную палочку, Марджи заплатила пенни, таким образом отблагодарив его. Целый вечер он торчал у магазина «Александерс», за пенни подзывая людей к телефону.