Марджи хотелось знать, приходило ли когда-нибудь кому-нибудь в голову написать книгу о постели. Она бы написала, если бы была писательницей. В постели люди бывают зачаты, рождаются и умирают. Если у нас беда, мы лежим в постели и плачем, а если радость, то тоже лежим, но при этом улыбаемся в потолок, убрав под голову сцепленные замком руки. Когда приходишь в гости к подружке, доверительный разговор не клеится, пока не сядешь рядом с нею на ее кровать. На кровати девушка раскладывает наряд, в котором собирается идти на свою первую вечеринку, а потом и белое платье. Ночью перед свадьбой она лежит с мечтательной улыбкой, а мама входит к ней, садится рядом, и они разговаривают. («Моя, по крайней мере, попыталась», – отметила Марджи.) Мать сама словно бы опять становится девушкой и секретничает с дочерью, как с подругой.
Марджи хотелось поделиться с кем-нибудь этими своими мыслями, но было не с кем. Фрэнки назвал бы ее глупой, а Фло смутилась бы. Марджи подумала о том, чтобы написать Рини, но на бумагу ее размышления всегда ложились плохо.
«Когда девочка немного подрастет, – решила Марджи, – я смогу говорить с ней о таких вещах, и она поймет. Поймет, потому что она моя, она часть меня. Она должна быть на меня похожей. Будет нечестно, если малышка уродится в Мэлоунов, ведь родителям Фрэнки я не нравлюсь, а он сам не очень-то хочет ребенка».
Марджи всегда думала о своем малыше как о девочке. Она знала, что чаще всего женщины хотят мальчиков, и не удивлялась этому. Девочка – это, как говорится, «неходкий товар». У нее нет таких возможностей, как у мальчика. Ей не стать президентом и не заработать миллион долларов. Что она может сделать, кроме как выйти замуж? Работать, конечно, может, но где? На фабрике? Никогда. В конторе? Пожалуй. Наверное, лучшее для женщины – это быть учительницей.
«Некоторые учительницы, – рассуждала Марджи, – хорошие, а некоторые ужасные: ненавидят учеников, потому что не могут выйти замуж и иметь собственных ребятишек. Правда, бывают такие, которые детей любят – просто так или потому что хотели бы своих, но ни один мужчина… Мне нравилась учительница домоводства, а в учительницу естественных наук я даже была влюблена. Не помню, как ее звали, но помню все, что она говорила. А еще была англичанка мисс Григгинс: у той даже разбору предложения мудрено было научиться, потому что она была злая. Это она пошла к директору и нажаловалась, что Глэд (девочку звали Глэдис, а фамилию Марджи забыла) якобы плохо учится. Училась Глэдис хорошо. Англичанка цеплялась к ней из-за каблуков-шпилек и помады. Четырнадцатилетняя девчонка отваживалась на то, на что учительнице – взрослой женщине, при деньгах и не обязанной ни перед кем отчитываться – не хватало то ли смелости, то ли чувства. Может, моя дочка не захочет быть учительницей, а захочет выступать на сцене. Вот это хорошо бы! Я куплю ей балетные туфельки и, как только она начнет ходить, постараюсь найти деньги на уроки танцев. Вдруг из нее выйдет вторая Мэрилин Миллер?[44]»
«Я влюблен в тебя, Солнышко», – промурлыкала Марджи и продолжала рассуждать: «Да, у меня должна родиться именно девочка! С мальчиком я могу стать похожей на миссис Мэлоун или миссис Прентисс. Теперь я прекрасно понимаю, как это бывает. Фрэнки неласковый. Значит, я буду ждать нежности от сына и невольно воспитаю его так, что он станет считать меня лучшей женщиной на земле. Я начну ревновать его к девочкам, а потом и к жене: стану думать, будто он для нее слишком хорош, а она заманила его в свои сети. Нет, не хочу быть такой. Пусть у меня родится девочка».
Фрэнки обсудил положение со своим лучшим другом и новоиспеченным зятем.
– Вот ведь какое дело, Марти! Все у нас было хорошо, и вдруг на тебе!
– Ловушка природы, – объяснил Марти. – Если бы не такие происшествия, люди бы вымерли.
– Что ж, – вздохнул Фрэнки, – чему быть, того не миновать.
– А вообще так ли это плохо? Спроси меня сейчас, хочу ли я детей, – я конечно, скажу: «Нет, черт подери!» Но, когда они появятся, я к ним, наверное, привыкну. Мое мнение такое: все должно идти своим чередом.
– Верно, – согласился Фрэнки.
Марти продолжал философствовать:
– С другой стороны, для того чтобы населять землю, дураков достаточно. Парни поумнее других, такие как мы, могли бы и соскочить.
– Да уж. Если я не оставлю потомства, вряд ли мир чего-то потеряет.
– Говорят, – произнес Марти утешительным тоном, – что так со многими бывает: сначала парень не хочет ребенка, а когда он рождается, с ума по нему сходит.
– Да, видимо, так и выходит. Сейчас я не рад, – признался Фрэнки. – С другой стороны, у меня такое чувство, что я до смерти полюблю мальца.
– Это непременно, – подтвердил Марти. – Так природа делает из нас слабаков.
Фрэнки старался, как мог. Поскольку появилась необходимость экономить, он стал ограничивать себя в единственной роскоши – сигаретах. Если ему хотелось покурить, выжидал полчаса, а марку сменил на ту, которая стоила на пенни меньше за пачку. Когда с кем-то разговаривал, сдерживал естественное побуждение залезть в карман и спросить: «Вы курите?», – зато, когда угощали его, вместо привычного: «У меня свои», говорил: «А как же? Спасибо!» Так удавалось сэкономить несколько центов в неделю. Кидая монетки в дешевенькую свинью-копилку, на которой Марджи красным лаком для ногтей написала: «Малыш», Фрэнки говорил: «Этак он у нас в Нотр-Дам[45] соберется», а Марджи отвечала: «Я буду не я, если не отправлю ее в колледж».
Ну и вообще Фрэнки старался быть с женой любезным. Каждое утро, уходя на работу, говорил: «Смотри не поднимай одна ничего тяжелого, дождись меня». Хоть Марджи и не собиралась поднимать ничего тяжелого, забота мужа ее трогала, и она обещала ему не двигать мебель в его отсутствие.
Вынашивание ребенка, казалось, удовлетворяло все эмоциональные и физические потребности Марджи. От Фрэнки ей, видимо, ничего нужно не было. От этого он испытывал облегчение. Теперь он получал удовольствие от ее ласковых поползновений, так как знал, что за ними ничего не последует. Прогуливаясь, Фрэнки держал Марджи за руку, а ночью обнимал ее. Для него это были идеальные отношения: нежность без половой близости. Он бы хотел, чтобы так продолжалось как можно дольше.
Поскольку врач сказал, что при беременности полезно много ходить, по воскресеньям молодые супруги долго бродили по Хайленд-парку. Этой осенью воскресные прогулки доставляли Марджи небывалое удовольствие: она, как никогда, наслаждалась солнцем, ветром и прохладой, любовалась зеленой травкой и деревьями. Глубоко дыша, чувствовала, что чистый воздух, пахнущий землей, благотворен для неродившегося малыша.
До парка нужно было довольно долго идти узкими городскими улицами мимо газетных киосков и мелочных магазинчиков, возле которых праздно толпились парни. Когда живот Марджи подрос, Фрэнки приобрел привычку быстро обходить с нею скопления людей, беря ее за локоть. В силу своей, может быть излишней, мнительности она быстро заметила, что при их с Фрэнки приближении мужчины замолкают, бросают быстрый острый взгляд на нее, понимающий – на него, а потом как ни в чем не бывало устремляют взгляд на небо и начинают насвистывать популярную песенку. В такие моменты Фрэнки крепче сжимал локоть жены и выпускал только тогда, когда киоск оставался далеко позади.
Всякие бездельники Марджи не беспокоили. Она знала: люди такие, какие есть, и с этим ничего не поделаешь. Несколько лет назад Фрэнки точно так же околачивался с приятелями возле магазинчика после воскресной мессы. Может, сам он и не отпускал гадких замечаний вслед проходящим мимо беременным женщинам, но его приятели это точно делали, а он слушал. Вот почему сейчас ему было стыдно. Он прекрасно представлял себе, что говорят и что думают эти парни.
Марджи хотелось бы, чтобы ее муж принадлежал к тем людям, которых ничьи слова не беспокоят. Но он беспокоился, и в этом было все дело. Ее удовольствие от прогулок не стоило того смущения, которое, как она знала, его мучило. Поэтому на девятом месяце она сказала ему, что ей уже тяжеловато ходить.
Марджи не могла не почувствовать укола обиды, когда увидела, какое облегчение Фрэнки испытал, хоть для виду и призвал ее непременно продолжать полезные прогулки.
Глава 32
Марджи выбрала доктора Паольски, потому что этого акушера рекомендовал ей ее врач общей практики. За шесть месяцев общения с доктором Паольски она много о нем узнала: кое-что от него самого, кое-что из собственных наблюдений, а большую часть из разговоров с другими пациентками в долгие часы ожидания.
Дед доктора Паольски родился в Польше и работал, почти как невольник, на конюшне в аристократическом поместье. Он влюбился в девушку с кухни, которая целыми днями ощипывала кур для многочисленных домочадцев барона. Молодые работник и работница захотели начать новую жизнь в Америке – стране, где все равны. Они поженились с этой мечтой, для осуществления которой другие слуги поместья, а также челядь и подневольные крестьяне из соседних деревень не пожалели своих скудных сбережений. На собранные деньги удалось купить билет на пароход, и молодожены покинули родину без ведома и благословения своего хозяина.
Прибыв в Америку, они поселились в Бруклине, в Уильямсберге, заняв половину четырехкомнатной квартиры без горячей воды на Маккиббен-стрит. Там и родился их первенец. Он рос смышленым мальчиком, ходил в местную школу. В шестнадцать лет поступил на «потогонную» фабрику. В двадцать два, войдя в долю с четырьмя другими молодыми поляками, арендовал маленькое помещение на Манхэттене, на 28-й улице, под мастерскую по выделке кож и меха. Со временем Стэн Паольски накопил денег на домик в Ист-Нью-Йорке (несмотря на такое название, это еще Бруклин) и привел туда невесту. У них родился сын Джон.
Джон Паольски, акушер, был бруклинец до мозга костей. Учился в Бруклинском колледже, стажировался в бруклинской благотворительной больнице. Женился на дочери одного из отцовских компаньонов по меховому бизнесу и открыл практику, купив на женино приданое половину дома, облицованного желтым кирпичом, на Истерн-Паркуэй.