В ответ Марджи высказала то, чему сама удивилась:
– У нас должны быть дети, потому что больше между нами ничего нет.
Наступило внезапное напряженное молчание, похожее на ту пульсирующую тишину, которая наступает, если оборвать музыкальную ноту, которую до этого слишком долго тянули. Марджи поднесла руку к губам, как будто хотела забрать свои слова обратно. Она принялась отчаянно придумывать, что бы такое сказать, чтобы перечеркнуть уже сказанное. Но никакой такой волшебной фразы ей на ум не приходило. «Благословите меня, отче, ибо я согрешила», – прошептала Марджи невидимому исповеднику. Ей захотелось встать перед Фрэнки на колени и попросить прощения за причиненную боль. Она даже подалась вперед, но в этот момент ребенок в ней пошевелился и у нее возникла глупая мысль, что это может как-то повредить малышу, если она будет коленопреклоненно просить прощения у его отца.
Внезапное легкое шевеление под ее туго натянутой юбкой притянуло к себе взгляд Фрэнки, и он поморщился от жалости. «Ей придется мучиться, придется подвергнуть себя опасности, – подумалось ему. – Почему же она так борется за это, как за какую-то великую привилегию?» Достав из шкафа пальто и шляпу, он тихо произнес:
– Наконец-то, Марджи, ты высказала то, что у тебя на уме.
С детства знакомая с унылым ритуалом семейной ссоры, Марджи не ответила. Она знала: злые слова, как ступеньки, следуют друг за другом. Фрэнки осторожно надел шляпу и медленно застегнул пальто.
– Куда ты? – спросила Марджи, как ее мать из вечера в вечер спрашивала отца.
– Куда-нибудь, – сказал Фрэнки точно так же, как говорил Хенни.
Вечером они, конечно, помирились. Он спокойно и рассудительно объяснил свою точку зрения, умоляя понять. Она заверила его, что понимает. Она и правда понимала. Но понимание, увы, не всегда подразумевает одобрение, согласие или прощение. Марджи подумала, что тот, кто сказал: «Понять все – значит простить все», не знал, о чем говорит. Она со слезами извинилась за свои слова. Между Фрэнки и ею, как она теперь его уверяла, было все, чего только можно пожелать.
После примирения между ними на час воцарилась близость.
Однако ткань их брака была порвана, и, как усердно они ни штопали ее словами понимания и прощения, остался шов, указывающий место разрыва.
Их болезненная ссора оказалась к тому же еще и безосновательной. Фрэнки не пришлось взять на себя отцовские обязанности.
Младенец (это была девочка) родился мертвым.
Глава 34
Марджи досталось лучшее место в палате – у окна. Ее посетители могли стоять рядом. Люди, приходившие к другим пациенткам, стояли только в изножье, потому что по бокам свободного пространства не было. Как только Фрэнки позвонили и сообщили новость, он взял на работе выходной и приехал. Горе стерло с его лица последние следы мальчишества. Другим пяти женщинам (все они разрешились от бремени благополучно) любопытно было понаблюдать, как несостоявшийся отец переживает свое несчастье. Смущенный их жалостливыми взглядами, Фрэнки наклонился к уху Марджи, чтобы поговорить с ней шепотом, но задел спиной подоконник. Тогда он стал на колени и опустил подбородок на подушку.
– Мне жаль, Марджи. Страшно жаль.
– Я знаю, Фрэнки. Я знаю.
– Передать тебе не могу, как ужасно я себя чувствую.
– Бедный!
– Не держи на меня зла, Марджи.
– С чего бы мне на тебя злиться?
– Я повел себя как мерзавец, когда сказал, что не хочу малыша и все такое. Но ты знаешь.
– Я знаю.
– Я много чего наговорил, но это были только слова. Я бы любил ее без памяти.
– Правда, Фрэнки?
– Ты мне не веришь?
– Конечно, верю.
Она знала, что сейчас он говорит искренне – как, впрочем, и тогда, когда объяснял ей, почему не хочет детей. Он был прав, и она была права. А может, они оба были не правы. Она не знала. Ей не хотелось об этом говорить. Хотелось уснуть, чтобы ненадолго обо всем забыть.
– Поговори со мной, Марджи.
– О чем?
– О чем угодно. Выплесни, что у тебя на душе: как ты себя чувствуешь и все такое.
– Зачем?
– Чего? Но ты же сама всегда любила обо всем поговорить. Болтала даже о том, на что похож воск, который стекает со свечи. А сейчас тебе сказать нечего?
Странно.
– Мне правда нечего сказать, Фрэнки. Целый день я рожала, ты знаешь. Потом я услышала, как доктор сказал: «Тазовое предлежание», а сестра спросила: «Какие щипцы?» Потом мне дали эфир или что-то вроде того. Когда я проснулась, мне сказали, что ребенок родился мертвым. Вот и все.
– Ты заплакала?
– Не помню. В тот момент я опять поворачивала за угол.
– Что? Где? Какие углы?
Она отвернулась.
– Марджи?
Она закрыла глаза.
– Марджи! – крикнул Фрэнки встревоженно.
Она сделала глубокий вдох и содрогнулась. Он поднялся и отряхнул колени механическим движением, привычным тому, кто множество раз преклонял их на церковной скамье, в исповедальне и перед алтарем. Выходя из больницы, Фрэнки сказал медицинской сестре:
– Я бы хотел, чтобы доктор осмотрел мою жену.
– А в чем дело? – спросила сестра машинально-участливо.
– Она говорит немного бессвязно, как будто бредит. Про какие-то там углы…
– Вероятно, от наркоза еще не отошла. Но я скажу доктору, он посмотрит.
– Что вас беспокоит, миссис Мэлоун? – спросил доктор Паольски.
– Ничего. Только там, где был ребенок, теперь пусто. И эта пустота болит, как живое существо. Она словно бы ест меня изнутри.
– Ах, это просто послеродовые боли. Они скоро пройдут. А пока я скажу сестре, чтобы дала вам кое-что.
Похороны были более чем скромные: ни катафалка, ни цветов, ни многочисленных скорбящих. Фрэнки, его родители и родители Марджи отправились на кладбище в лимузине владельца погребальной конторы. Хенни Шэннон ехал спереди, держа маленький белый гробик у себя на коленях. Фрэнки сидел сзади между матерью и тещей, Мэлоун – на откидном сиденье, к ним лицом. Водитель называл интересные места, которые встречались по пути. Пассажиры покорно поворачивали головы и бормотали дежурные фразы.
Казалось бы, они должны были смотреть друг на друга с теплотой и пониманием, объединенные горем. Но это горе не связывало их, а разделяло: ничего общего, кроме ужаса и ненависти, между ними не было. Ужас они испытывали оттого, что находились в замкнутом пространстве вместе с чем-то мертвым. Мэлоун, несмотря на свои погребальные штудии, боялся так же, как и все. А ненависть? Фло ненавидела Мэлоунов. Впрочем, она всегда их ненавидела – всех, кроме Фрэнки, которому симпатизировала только по той причине, что он приходился ей зятем. Зато его ненавидел Хенни – как источник несчастья Марджи. Мэлоуны ненавидели Шэннонов, чья дочь навлекла на их единственного сына эту беду.
И только Фрэнки ни к кому не испытывал ненависти. Он был слишком занят мыслями о работе и о деньгах. На этой неделе он не получит жалованья за два дня, а ведь у них и без этого едва набиралось денег на доктора и больницу. Да тут еще похороны – сорок долларов! Гробовщик уверял, что цена очень разумная. Может, она и была разумная, но Фрэнки от этого легче не становилось. Он понимал, что придется просить Марджи заложить ее часики и серебро. Рождение и смерть – большие расходные статьи.
Для Марджи наступило первое больничное воскресенье. После полудня узкую комнату наводнили посетители. Фрэнки, его родители и родители Марджи выстроились неровной цепочкой между окном и ее кроватью. Взгляды пяти пар глаз жгли ей лицо как палящее солнце.
Миссис Мэлоун жалела о том, что была с невесткой так нелюбезна. Сейчас она видела в ней не столько похитительницу своего сына, сколько просто страдающую женщину, которая нуждалась в понимании и утешении.
– Что ж поделаешь, Мардж, – сказала свекровь, – такова Божья воля.
– Да, миссис Мэлоун, – послушно ответила Марджи.
Миссис Мэлоун повернула свой мощный корпус, затянутый в корсет, и поглядела через плечо.
– Что-то потеряла? – спросил ее муж.
– Нет, просто не вижу здесь чужую женщину.
– Какую еще чужую женщину?
– Ту, которую Мардж называет миссис Мэлоун.
Поняв шутку, мистер Мэлоун загоготал. Все, кто был в комнате, перестали разговаривать и уставились на него. Фрэнки смутился.
– Для тебя, Мардж, здесь нет никакой миссис Мэлоун. Зови меня мамой.
– Да, мама, – это слово застряло у Марджи в горле, и ей захотелось смыть его другим словом: – Да, мама Мэлоун.
Мистер Мэлоун, сияя, как начищенный гвоздь, разразился песней:
– Мама Макри, в волосах серебринка…[47]
– Заткнись, – сказала ему жена, и он заткнулся. Она продолжала, обращаясь к невестке: – Так вот. Когда ты все хорошенько обдумаешь, ты поймешь, что такова Божья воля.
Марджи попыталась все хорошенько обдумать. «Если Бог есть, – начав свои рассуждения с богохульного „если“, она невольно дернула рукой в порыве осенить себя крестным знамением, – то я не верю, что Он мог дать женщине такое сильное желание родить ребенка только затем, чтобы сразу же у нее этого ребенка отнять. Нет! Хоть в Его распоряжении целая вечность, у Него наверняка найдутся занятия получше, чем так наказывать матерей, рожающих в муках. Что-то пошло не так, и незачем списывать это на Бога».
– Постарайся поверить, что это к лучшему, – сказала миссис Мэлоун.
«Как это может быть к лучшему? – подумала Марджи. – К чему „лучшему“? Какой смысл мучиться, если в награду тебе не дается живой ребенок? Я получила только одно: узнала, как страшно много я могу выстрадать и при этом не умереть. А зачем это знание такому человеку, как я?»
Миссис Мэлоун захотелось выплатить Марджи своеобразную компенсацию:
– Может, я иногда была к тебе несправедлива… – Нет, это чересчур. Она начала заново: – Может, ты думаешь, что я не всегда была к тебе справедлива. Но дело не в тебе. Я вела бы себя так же с любой девушкой, на которой Фрэнки женился бы. Представь себе, что у тебя родился бы мальчик, и он бы выжил, и ты бы его воспитала, всем бы ради него пожертвовала, и вот, когда ему пришла бы пора стать тебе утешением, он бы встретил какую-то чужую девушку, женился на ней и…