Фло, не в силах больше терпеть, прервала свойственницу:
– А каково, по-вашему, было мне, миссис Мэлоун, когда чужой парень пришел и забрал у нас наше единственное дитя? Однако ж я старалась ничем не обижать Фрэнки!
– С чего бы вам его обижать? – взвилась миссис Мэлоун. – Вам, миссис Шэннон, достался хороший зять, уж вы мне поверьте.
– А вам, ребята, позвольте доложить, досталась чертовски хорошая невестка, – сказал Хенни.
Марджи заметалась. Фрэнки встревожился.
– Вы ее беспокоите! – сказал он.
– Ничего страшного, – ответила она устало, – я все равно не слушаю.
– Кажется, нас занесло, – спохватилась миссис Мэлоун.
Фло попыталась замять конфликт:
– Если вы, миссис Мэлоун, ничего обидного в виду не имели, то и я тоже не имела.
Извинения были приняты. Прекратив спорить, свекровь и теща бодро заговорили о повседневных вещах. Увидев слезу, скатившуюся из-под полуопущенных век Марджи, Фло попыталась ее утешить:
– Не убивайся так, дочка. Какой от этого толк? Что произошло, то произошло, а слезами горю не поможешь. Лучше подумать о живых, – заключила она туманно.
Марджи села на постели:
– Ты хочешь как лучше, мама. Вы все хотите как лучше. Но то, что вы говорите, для меня ничего не значит. – Она постаралась объяснить: – Дело не в том, что мне не хватает моего малыша. Как можно горевать по тому, кого я никогда не видела? Мне не хватает того, как я его ждала, какие планы для него строила. – Марджи заговорила быстро и горячечно. Она не собиралась высказывать все то, что в итоге высказала. Просто, стоило ей начать, большая часть той боли, которая накопилась в ее сердце за короткую жизнь, выплеснулась наружу водопадом торопливых фраз: – Понимаете, я очень хотела этого ребенка. Хотела, чтобы она мне кое-что доказала. Например, что этот мир хороший. Я хотела дать ей все те вещи, которых не было у меня самой, и тогда бы я знала: у человека могут быть не только мечты. Прежде всего я собиралась подарить ей любовь. Сколько я себя помню, никто не обнимал меня и не говорил мне: «Я люблю тебя, Марджи». О, я знаю, что ты любишь меня, мама. И ты, папа, тоже. И ты, Фрэнки, – на свой лад. Но ни один из вас не сказал мне этого открыто. Маму и папу можно извинить: они не привыкли, у их поколения свои обычаи. Но ты…
– Марджи, Марджи, – проговорил Фрэнки.
Она подождала: может быть, сейчас он это произнесет, и тогда все наладится. Он подумал о том, чтобы сказать, что любит ее, но не смог. Не мог, когда они были наедине, а при родителях тем более. Фло и Хенни тоже молчали, но от них Марджи ничего и не ждала.
– У меня всегда было такое, наверное, сентиментальное желание – иметь куклу, – продолжила она. – Но у меня никогда ее не было. Я почти поверила, что во всех магазинах куклы закончились… Своей дочке я бы куклу купила. Да, купила бы! Даже если для этого нам пришлось бы месяц сидеть на хлебе с солью и воде. Голодное время ребенок забудет, но не забудет, как сильно ему хотелось того, чего у него не было. А если бы моя дочка потерялась, а потом нашлась, я бы ее не ударила. Я была бы счастлива, что она снова со мной. Я бы… – Марджи замолчала. Горло словно бы сжалось, а плакать при них при всех она не хотела.
Слушая слова дочери, Фло думала: «Она никогда меня не понимала. Она не помнит, как я ради нее старалась. Помнит только пощечину, которую я дала ей сгоряча, помнит вещи, которых я ей не купила: куклу, новое зимнее пальто… Она не видела, как я люблю ее, потому что я не имела возможности доказать ей это и не обучена красивым словам. А ведь на самом деле и пощечина, и ругань – все было оттого, что я скверно себя чувствовала, потому что не могла дать ей всего того, чего бы следовало. Ох, хотела бы я, чтобы ее ребенок выжил! Тогда и она узнала бы те тяготы, которые выпали на долю мне. Тогда она поняла бы, почему у меня не получалось быть ей лучшей матерью. Она поняла бы, что я не так уж и плоха».
Мистеру Мэлоуну вспомнилось время, когда Фрэнки хотел коньки, а он, отец, не мог их купить. Тогда мальчик сам купил себе один ржавый конек за пять центов у старьевщика. Пэтси отчетливо увидел, как сын подскакивает, отталкиваясь одной ступней, чтобы катиться на другой. Тогда Мэлоун забеспокоился, что парнишка вырастет кособоким, и велел ему надевать конек то на правую ногу, то на левую.
Фрэнки, вспоминала миссис Мэлоун, всегда мечтал поехать летом в мальчишечий лагерь. Но он был в семье не единственный ребенок, и денег вечно не хватало. Может, ей надо было все-таки поднапрячься и наскрести на путевку? Нет, все она делала правильно. Начни она потакать сыну, дочки тоже принялись бы чего-нибудь клянчить. Нельзя же было отнимать у них, чтобы побаловать его. «И все-таки если бы я могла вернуть то время…» – она вздохнула.
Хенни Шэннон тоже задумался: «Кукла для девочки, оловянные солдатики для мальчика. Девочка готовит себя в матери, мальчик – в генералы. Они должны иметь это – вещи, которых хотят все дети. Если у них ничего такого нет, они растут и думают, что в жизни их ждет мало хорошего, что раз есть крыша над головой и какая-нибудь еда, уже этому надо радоваться. Когда они становятся взрослыми, то хватаются за любую самую завалящую работу, лишь бы приносила пару долларов. Оттого что в детстве у них не было куклы, оловянных солдатиков или коньков, им кажется, будто они имеют только одно право: работать, чтобы хватало на еду, и есть, чтобы хватало сил для работы. А людям надо позволять ожидать от жизни побольше этого».
«Я сказал ей, что не хочу детей, – думал Фрэнки. – Этого она мне не забудет. Но если бы ребенок выжил, я бы постарался, чтобы ему жилось лучше, чем нам. Только какой смысл говорить ей об этом теперь? Никому не надо говорить того, чего не можешь доказать».
Как будто прочитав мысли тех, кто стоял с нею рядом, и взявшись все это подытожить, миссис Мэлоун произнесла:
– Марджи, есть вещи, которых ты не поймешь, покуда не вырастишь полный дом ребятишек. Родители не потому детям иногда чего-то не дают, что не хотят, а потому, что не могут. Хороший ребенок это понимает, а плохому это не дает покоя. Я не виню тебя за то, что ты злишься. Ты потеряла малыша: у тебя, конечно, ужасное горе, но ты его переживешь, хочешь – верь, хочешь – не верь. Нам всем сейчас плохо. Твое несчастье – оно ведь и наше тоже. Это была моя первая внучка, и мне не все равно. Меня слезы душат, когда я припоминаю, как позавчера мы свезли ее на кладбище. Человек не человек, если от таких вещей ему не становится тяжко. Но как сказала твоя мать, это уже позади. Правильно она говорит: думать нужно о живых. Сейчас, наверно, ты и сама понимаешь.
Но Марджи устала понимать, устала ставить себя на место других. Она подалась вперед, приподнявшись на локте, и, глядя свекрови прямо в глаза, сказала:
– Мама Мэлоун…
Подобно тому, как мечта за долю секунды порой охватывает годы, миссис Мэлоун, когда она услышала свое имя, осенило видение. Ей представилось, что невестка наконец-то оценила ее по достоинству и стала для нее тем, чем не были родные дочери, – подругой и доверенным лицом. Теперь Марджи говорит Фрэнки: «Иди проведай маму, а я останусь дома. Твоя мама чудесная женщина, ты всем ей обязан. Ты должен проводить с нею больше времени. Навещай ее каждый вечер, а я отойду в сторонку, потому что у меня меньше прав на тебя, чем у нее. Не покупай мне ничего ни на день рождения, ни на Рождество. Лучше потрать эти деньги на подарок маме. Чего бы ты для нее ни сделал, Фрэнки, все будет мало, ведь она у тебя такая замечательная!» Все это пронеслось в сознании миссис Мэлоун прежде, чем невестка успела более настойчиво повторить:
– Мама Мэлоун, я хочу вам кое-что сказать.
– Что, Мардж?
– Мама Мэлоун, я вас ненавижу.
– Чего ты сказала?! – каркнула миссис Мэлоун, медленно заливаясь багровой краской.
– Я сказала, – тихо, не разжимая зубов, произнесла Марджи, – что ненавижу вас.
Перед тем как отвернуться и закрыть глаза, она успела увидеть, как краска сходит с лица свекрови, оставляя после себя неряшливые красные пятна.
«Говорят, – думала Марджи, – будто человек, когда страдает от горя или от боли, становится благороднее. Это неправда. По крайней мере, в моем случае. Когда все шло хорошо, мне легко было убеждать себя в том, что все хотят как лучше, и не обращать внимания на дурные слова и поступки. Но стоит тебе пережить что-то тяжелое, ты понимаешь, что все твои розовые мысли о вещах и о людях – сплошные детские выдумки. Или у тебя просто не остается сил, чтобы представлять себе, будто в мире есть справедливость. Или, может быть, страдание вытравливает из тебя всю глупость, и ты начинаешь видеть правду, а правда в том, что многие люди мелочны и жестоки? Взять, к примеру, мать Фрэнки. Разве родовые муки сделали ее лучше? Нет! Она проходила то, что пришлось пройти мне, но, зная, каково мне придется, не болела за меня. Или я сама: я только раз испытала то, что она испытала четыре раза, но разве я ее жалею? Нет, я ее ненавижу. Боль и горе не сделали меня великодушнее. Я чувствую себя обманутой. Я чувствую ненависть. Ненависть к родителям Фрэнки. Его самого я ненавидеть не должна: он мой муж, мне с ним еще жить. Ненавидеть маму с папой тоже было бы неправильно – все равно что ненавидеть себя, ведь я их плоть и кровь. Надеюсь, эта ненависть ко всем у меня пройдет, и я перестану думать, будто в мире нет ничего хорошего. Я должна это преодолеть, иначе как я могу… как вообще можно жить, ни к кому не испытывая добрых чувств и не надеясь на будущее? Если я так и не сумею поверить, что рано или поздно мне станет лучше, чем теперь, то, пожалуй, можно просто лечь и умереть».
Глава 35
Марджи была молода и полна здоровых сил. Едва ли не против собственной воли она начала ощущать в себе интерес к насыщенной жизни дома-больницы. Стала ловить себя на том, что думает о семействе Паольски: каково, например, двум докторским дочкам спать в комнате, расположенной прямо над бывшей кухней, где каждый день или каждую ночь рождается ребенок? Наверное, вся жизнь представляется им рутинной чередой рождений. Беспокоят ли их крики женщин, или они привыкли и не просыпаются? Если они переедут жить в другое место, не будет ли им непривычно оттого, что, входя в дом или выходя из него, они не увидят краем глаза ряд кроватей с пациентками?