— Говори как на духу… кто тебя подбил на богопротивное дело?
— Никто!
— Врешь! С забастовщиками спутался? Рассказывай — кто они?
— Не знаю я никаких забастовщиков…
Артемьянов снял с божницы небольшую деревянную иконку и поднес ее Фильке.
— Целуй Николая Чудотворца… И побожись.
— Не буду целовать… Чудотворцев не бывает.
— Чего? Чудотворцев не бывает? — как бы ужасаясь, шепотом переспросил церковный сторож. — Может, ты и в бога не веришь?
— Не верю, ну и что?
— Господи! За это убить мало.
— Мало, — пьяно подтвердил вагранщик Сизов. — Я бы шкуру с него спустил.
Хмельной отец схватил толстый ремень, на котором правил бритву, и принялся хлестать им Фильку по лицу, по голове, по плечам. Увертливый парень старался отскочить влево — отец был кривым на правый глаз, — а потом схватился за ремень и повис на нем.
— Подмогите! — задыхаясь, обратился отец к собутыльникам. — Не управлюсь один.
Они втроем навалились на Фильку: один зажал коленями голову, второй — ноги, а разъяренный отец изо всей силы стегал ремнем.
Мать, услышав приглушенный крик сына, кинулась к соседям.
— Ой, милые… Ой, родные, помогите! Мой ирод Фильку убивает.
Прибежавший Савелий Матвеевич отнял от истязателей в кровь избитого парня и увел к себе.
К вечеру у Фильки поднялся жар. Лицо горело от ссадин. Спина вздулась, и все тело ныло, словно изломанное. Он всю ночь бредил, а Лемеховы возились с ним, как с родным сыном. Они прикладывали компрессы к рубцам и кровоподтекам, поили морсом.
Филька отлеживался у Лемеховых почти неделю и домой больше не вернулся. Савелий Матвеевич предложил:
— Оставайся у нас. Куда ты теперь денешься? С верфи тебя, конечно, прогнали. А на новую работу не скоро устроишься.
— Ничего, проживу, — ответил Филька.
Еще в постели он надумал уйти к рыбакам, с которыми познакомился на взморье. Это были веселые и бесшабашные парни, не признававшие ни бога, ни царя, ни полиции. В любую погоду они выходили в залив на своих просмоленных лодках, ставили переметы, а утром снимали улов и несли продавать на городские рынки.
Рыбаки охотно приняли Фильку в свою артель, так как на одну из лодок у них не хватало напарника. И Рыкунов больше двух лет жил вольной жизнью, не признавая никакой власти над собой.
Все лето рыбаки обитали в шалашах тут же на взморье. Заработанные деньги тратили легко и весело, откладывая лишь пятую долю на одежду, снасти и зимнюю жизнь. Осенью они брали в аренду у рыбака-чухонца амбар, складывали в него просушенные снасти, перебирались в город и поселялись в «Шанхае» — огромном доме с дешевыми комнатами.
В «Шанхае» они вязали новые снасти, артелью нанимались к домовладельцам скалывать лед и сбрасывать снег с самых крутых и высоких крыш. За такую работу платили втройне.
Перед войной Филиппа призвали на флот. Он принес Савелию Матвеевичу две бутылки водки, свежих, только что пойманных судаков и попросил позвать мать с братом. С отцом ему не хотелось прощаться.
Поэтому он и сейчас не знал, как ему поступить: зайти к Лемеховым или домой?
«Впрочем, чего я раздумываю, — конечно, к Савелию Матвеевичу, — решил матрос. — А там ясно будет, что делать».
У Калинкина моста он сел в дребезжащий вагончик трамвая и поехал к Нарвской заставе.
Савелий Матвеевич был дома. Он обрадовался, увидев Филиппа, обнял его, поцеловал и начал вертеть во все стороны.
— В плечах будто раздался, а вот мяса лишнего не нарастил, осунулся вроде. Что — не легка служба?
— Не сахар, — вздохнул моряк.
Кузнец усадил его за стол, сам сел напротив и предложил:
— Рассказывай, как на море воюете.
Пока они за графинчиком водки разговаривали между собой, жена Савелия Матвеевича сбегала к Рыкуновым и привела мать Филиппа. Та, увидев возмужавшего и потемневшего от морских ветров сына, расплакалась. Он поцеловал ее и спросил:
— Как отец?
— Еще злей стал. Теперь Дему тиранит, безбожником да фулиганом ругает. А твои письма до одного пожег. Его все Артемьянов настраивает. Водка-то дорогая, так этот леший денатурат приучил пить. Вместе спекулянничают: отец в сарае белый металл в тигле плавит и в формочках иконки солдатские отливает, а тот их в церкви продает. Народ обманывают, а других безбожниками зовут…
Младшего брата Филиппу так и не удалось повидать.
На «Аврору» он возвращался навеселе. Поднявшись по трапу, Рыкунов ловко отдал честь Андреевскому флагу, отметился у вахтенного и пошел в свой кубрик. У тамбура его встретил Щенников.
— Принес водки? — спросил он.
— Нет у меня для тебя никакой водки, — отмахнулся Рыкунов.
— Так ты что… обманывать? Обещал, а теперь отказываешься? Сам всю выжрал?
Схватив матроса за грудь, фельдфебель сильно встряхнул его и, почувствовав под пальцем хруст бумаги, потребовал:
— А ну, покажи, Что в бушлате прячешь?
— Ничего я не прячу, отстань!
При этом Рыкунов так толкнул фельдфебеля, что тот отлетел к срезу бочки и растянулся на палубе. Мешкать нельзя было ни секунды. Филипп вскочил в тамбур, спустился по трапу вниз и, увидев знакомого машиниста, сунул ему в руки листовки, полученные от Савелия Матвеевича.
— Спрячь, за мной рыжеусый гонится.
— Есть спрятать, — ответил машинист. — А ты по тому трапу уходи.
Филипп поднялся по другому трапу на верхнюю палубу, прошел в свой кубрик, там он напихал за бушлат газет, которые берег для закурки, и сел на рундучок перевести дух. В это время запела труба горниста и тонко засвистели дудки вахтенных, вызывавшие матросов на вечернюю поверку.
Вместе с гурьбой матросов Филипп выбежал на верхнюю палубу и стал в строй во вторую шеренгу. Ему думалось, что здесь он будет незаметен. Но вскоре появился посыльный и выкрикнул:
— Матрос Рыкунов, в рубку, к старшему лейтенанту!
В рубке сидели старший лейтенант с молодым мичманом и стоял навытяжку Щенников.
— Показывай, что у тебя в бушлате, — приказал офицер.
Филипп сбросил с себя бушлат и вывернул карманы. Старший лейтенант взял измятую газету, просмотрел ее и, не найдя ничего запретного, спросил у Щенникова:
— Ты про это говорил?
— Никак нет, ваше благородие, — поспешил ответить фельдфебель. — Энта бумага мятая, а у него хрусткая была. Видно, спрятать успел. Надо в кубрике пошарить.
Офицер поморщился и сказал мичману:
— Сходите в кубрик. Пусть он при вас осмотрит рундучки.
Когда они ушли, старший лейтенант спросил у Филиппа:
— Ты где был?
— У родителей.
— Пьянствовал?
— Так точно, ваше благородие, — бойко ответил Рыкунов. За пьянство на корабле не наказывали.
— Листовок ни от кого не получал?
Филипп сделал вид, что не понимает офицера.
Обыск в кубрике ничего не дал. Вернувшийся со Щенниковым мичман доложил, что запретной литературы в рундучках не обнаружено.
— В строй! — приказал старший лейтенант.
Рыкунов козырнул, круто повернулся и бегом отправился к своей шеренге. Ему разрешили стать на левый фланг. Вскоре рядом с ним появился кипевший от злости Щенников.
— Ну, теперь ты у меня покрутишься! — ощерясь, прошипел фельдфебель.
На другой день Рыкунова остановил на палубе небольшой и худощавый минный машинист. Его звали Шурой Белышевым.
— Где ты листовки добыл? — вполголоса спросил он.
Филипп не решился сказать правду.
— На Фонтанке… у моста нашел, — соврал он.
Машинист понимающе улыбнулся, подмигнул Рыкунову и сказал:
— Если еще найдешь, передавай нам… не ошибешься.
ВСЕ НА УЛИЦУ!
За Нарвской заставой бастовали все заводы. Бросили работу и солдаты, присланные с фронта на Путиловец. Они помитинговали до полудня, потом ушли строем на обед и больше не вернулись.
Весть о том, что солдаты покинули завод, облетела все улицы Нарвской заставы. На другой день рабочие с утра стали собираться у главной проходной Путиловца. Они стучали кулаками в ворота и требовали:
— Откройте!
Но им никто не отвечал. Стало ясно, что добром на завод не пройдешь. Один из комитетчиков обратился к собравшимся:
— Эй, кто там покрепче, давай сюда, к воротам!
Дема с Васей и еще несколько рослых парней протискались вперед. По команде они толкнули ворота… Доски затрещали.
— А ну, еще нажми! И-и… раз! И-и… два!
От дружного напора створки ворот сорвались с петель и рухнули.
Необычайно белый, запорошенный свежим снегом двор и покрытые инеем стены бездействующих мастерских потрясли путиловцев. Они застыли в оцепенении перед поваленными воротами. Им еще не доводилось видеть свой завод таким безмолвным. Они привыкли к гулу трансмиссий, к частому уханью парового молота, к дыханию и вспышкам мартеновских печей, к свисту и шипению пара. Без этого рабочего шума и гула завод им казался мертвым.
Кто оживит его? Кто вдохнет в него жизнь? Ведь здесь же работали деды и отцы, здесь прошла юность! Завод хоть и выжимал из них пот и старил, но он одновременно был школой жизни и кормильцем. В его мастерских, в общем труде они объединялись и осознавали свою силу. Это завод сплотил их, породил славу путиловцев. Как же они будут без него?
— Заморозили, гады, цеха, — сдавленным голосом сказал стоявший рядом с Васей пожилой рабочий.
И вдруг кто-то высоким голосом крикнул:
— Снимай охрану!
Этот призыв прокатился по двору, заметался среди
заиндевевших мастерских и, отозвавшись эхом, прозвучал как боевой сигнал к действию.
— Долой генерал-директора! Сами будем управлять заводом.
— Гони охрану и хожалых!
Путиловцы бросились догонять убегающих охранников. Они настигали их в узких проходах, ловили в цехах и, толкая в шею, гнали к зданию конторы, где уже хозяйничал стачечный комитет.
В этот день рабочие захватили все мастерские завода и выставили свою охрану.
Выдав Кате пачку прокламаций, Наташа сказала:
— Будь осторожна. Вчера по демонстрантам стреляли. Облавы были на многих улицах, и всю ночь ходили с обысками. Арестовали почти весь состав Петербургского комитета.