В назначенный час матросы пробрались в длинный и узкий коридор, освещенный огарком свечи, и, усевшись на корточки, стали обсуждать, что же им делать.
Выслушав негодующих товарищей, Белышев с обычной для него неторопливостью сказал:
— Протестовать, конечно, нужно, но этого мало. Мы должны быть вместе с рабочими. У меня есть предложение: сегодня, когда нас соберут на вечернюю молитву, погасим свет и навалимся на офицеров. В первую очередь на Никольского и Ограновича.
Предложение машиниста не вызывало споров. Тут же условились, что сигналом к бунту послужат слова молитвы: «…и благослови достояние твое», электрики мгновенно перережут электрическую проводку, а остальные, наметив себе офицеров, нападут на них в темноте.
— Полундра! — вдруг крикнул в туннель наблюдатель.
Собравшиеся быстро загасили свечу, в темноте перебежали к запасному ходу и разошлись по своим местам.
О тайном решении матросы шепотом передавали друг другу. Все же на корабле нашелся предатель, который донес старшему офицеру о готовящемся восстании.
Перед молитвой в кубриках неожиданно появились вооруженные офицеры с кондукторами. Они оглядели жилые помещения, нет ли в них оружия, и предупредили матросов, что всякие бесчинства на корабле будут караться по законам военного времени — расстрелом.
Едва только офицеры удалились, как по кубрикам разнеслась весть:
— Семеновцы уводят с корабля арестованных.
Матросы не сговариваясь ринулись из кубриков наверх.
Они опрокинули боцманматов и унтеров, стоявших у трапов, и выбежали на открытую палубу.
Увидев на берегу рабочих, окруженных конвоем, кочегары и машинисты закричали:
— Ура, петроградцы!
— Скажите всем, мы с вами!
— Долой семеновцев!
— Разойдись! Марш по кубрикам! — прогремел с мостика в рупор голос командира крейсера.
Его никто не слушал. Матросы бросились к широкому трапу, спущенному на берег. Но здесь их остановил Огранович.
— Назад! — тряся бородой, рявкнул он и вскинул вверх руку с револьвером.
За спиной Ограновича сплоченной группой стояли вооруженные офицеры.
— Не бойся… За мной! — крикнул, вырвавшись вперед, Рыкунов.
За ним устремились несколько кочегаров и минеров.
На юте сверкнул огонек. Рыкунову показалось, что ему по ногам ударили чем-то горячим. Он упал. Над ним загремели частые выстрелы.
Матросы отхлынули назад и начали пятиться к тамбурам. По ним с берега стреляли семеновцы, а на корабле— свои офицеры. Пули щелкали по броне, взвизгивали в воздухе, впивались в дерево. Матросы гурьбой скатывались в люки, прятались за дымовые трубы, за стальные тела пушек, спускались за борт на торосистый лед.
Рыкунова кто-то втащил в тамбур и крикнул:
— Тащи, братва, его вниз! Мы сюда никого не пустим.
Стрельба вскоре прекратилась.
Кочегары, машинисты, рулевые и гальванеры, собравшиеся в нижних помещениях, кипели от негодования:
— Ночью надо всех их передушить.
— Чего ждать ночи, вооружайся сейчас! Становись к трапам с ломами и лопатами! Не давай спускаться, а то зачинщиков начнут искать.
Но никто из офицеров не решился показаться в нижних помещениях.
На некоторое время на корабле как бы все затихло. Матросы прислушивались к тому, что делается наверху, а офицеры настороженно поглядывали на тамбуры.
У Рыкунова была прострелена левая нога выше колена.
— По мякоти, через неделю ходить будешь, — заверил его кочегар, взявшийся перевязывать.
Время уже подходило к вечерней поверке. И вдруг — как ни в чем не бывало — по приказанию командира крейсера заиграла труба горниста, созывавшая всех наверх.
— Строиться по ротам!
Матросы медленно выходили на верхнюю палубу и строились вдоль борта. Рулевые помогли Рыкунову подняться по трапу и, став рядом с ним в строй, поддерживали с двух сторон.
Никогда еще в такой обстановке не проходила вечерняя поверка. С Невы надвигалась мгла. Матросы, по привычке подровняв шеренги, стояли молча. Но по лицам, учащенному дыханию и поблескивающим в сумерках глазам чувствовалось, какую ненависть они питают к офицерам. Если бы не дула пулеметов, направленные с мостиков на шеренги, матросы растерзали бы золотопогонников.
Молитвы в этот вечер не было, ее отменил Никольский. Он понимал, что после стрельбы нельзя собирать матросов в тесном и закрытом помещении корабельной церкви, где не выставишь пулеметов.
Офицеры, знавшие о матросском заговоре, старались как можно дольше продержать их на ветре и холоде. К тому же была причина: в каждой роте не хватало двух-трех человек.
— Где они? — допытывались кондукторы и фельдфебели.
Но матросы молчали, хотя хорошо знали, что их товарищи по льду убежали в город.
Когда совсем стемнело, из своего тамбура вышел командир корабля. Сопровождаемый вахтенным офицером, он прошел вдоль рядов. Зеленоватый луч электрического фонарика заскользил по лицам насупленных матросов.
«Сейчас ткнет в меня пальцем и скажет: «Выйти из строя!» — подумал Филипп Рыкунов.
Но Никольский никого из матросов не трогал. Он знал, что творится в городе, и боялся наступающей ночи.
— Проверить кубрики и отсеки! — приказал он. Капитан первого ранга полагал, что на поверку не вышли раненые.
Офицеры с унтерами прошли по кубрикам, заглянули во все закоулки корабля и, не найдя никого, вернулись.
Эта весть еще больше омрачила командира крейсера.
— Отбой, — буркнул он и пошел в свою каюту писать донесение.
— Разойдись! — раздалась команда. — Вязать койки!
Матросы разобрали свернутые валиками подвесные брезентовые койки и разошлись по кубрикам готовиться ко сну.
Рыкунов, опасаясь, что ночью его арестуют, попросил товарищей отнести койку к механикам. Там народ был дружней, но и среди машинистов нашлись люди, напуганные стрельбой.
— Вот и нашумелись, — сказал рябой гальванер. — Рабочим не помогли и себе навредили. Прежде за такое дело брезентом накрывали и в расход списывали.
— Заныл уже, — едва сдерживая боль, возмутился сигнальщик. — Поджилки трясутся, что ли?
— Ишь храбрый нашелся. Попрыгаешь теперь на одной ноге, если за решетку не попадешь.
— А ну, не разводи пену, без тебя тошно! — прикрикнул на гальванера сосед по койке. — Заладил свое: «брезентом, брезентом», а нам о другом думать надо.
— Верно, — поддержал его Белышев. — Теперь хода назад уже не дашь, только вперед! Держись крепче друг за дружку и не теряйся.
Подвесив на крючья койку, он не лег спать, а пошел поговорить с вожаками других команд, как действовать завтра.
Следующий день был воскресным. После побудки, вязки коек и умывания засвистели боцманские дудки и послышались голоса унтеров:
— На молитву!
Утром полагалось читать только «Отче наш», в этой молитве не было слов: «.. и благослови достояние твое», все же корабельный священник, стоявший в полном облачении у походного алтаря, с тревогой вглядывался в сумрачные лица матросов, заполнявших тесное, с низким подволоком помещение, пропахшее ладаном и воском.
Кочегары, комендоры, рулевые, сигнальщики и машинисты переступали комингс церковной палубы не крестясь и, казалось, с недружелюбием поглядывали на лики святых.
Позже всех, держа перед собой фуражки, вперед протискались офицеры и мичманы. И тотчас раздалась команда:
— Расступись!
Матросы нехотя потеснились, образуя узкий проход к алтарю. Командир крейсера с пожелтевшим, желчным лицом прошел на свое место, перекрестился и сделал движение рукой: можно начинать.
Священник покосился на него и начал богослужение. «Отче наш» полагалось петь хором, но сегодня слышались только простуженные басы боцманов да фельдфебелей. Матросы молчали, а офицеры стояли настороженными, каждый из них держал руку у расстегнутой кобуры с револьвером.
Молитва прошла спокойно. Священник торжествовал: «Ага, одумались! Вечерняя стрельба на пользу пошла!»
И на лице Никольского разгладились резкие складки, но глаза оставались злыми. Они как бы говорили: «Я вам не забуду вчерашнего, вы еще поплатитесь за бунт».
Ему не нравилось и сегодняшнее поведение матросов на молитве. В наказание, несмотря на воскресный день, командир крейсера приказал устроить на корабле большую приборку.
После завтрака матросов заставили драить песком палубы, убирать каюты, мыть ванные и гальюны.
Это было им на руку. Разойдясь с ведрами, щетками, шлангами и пеньковыми швабрами по всему кораблю, матросы очутились около пулеметов, офицерских кают, хранилищ оружия. Теперь только следовало дать общий сигнал, чтобы всем действовать одновременно.
Вожаки команд, делая вид, что они разносят песок, мыло и ведра с едким раствором каустика, в одном месте шептали: «Будьте ближе к пулеметам», в другом: «Следите за офицерами», в третьем: «Как услышите «ура», захватывайте оружие». Сами они ждали появления рабочих на заводском дворе.
Сигнальщик Рыкунов на большую приборку не вышел. Это заметил Щенников.
— Где Рыкунов? — допытывался он у матросов. А те либо отмалчивались, либо говорили:
— Не знаем, не видели.
— Я его сейчас сам найду и за шкирку наверх вытащу, — пообещал фельдфебель.
Он заглянул в помещения других рот и нашел сигнальщика лежащим в кубрике кочегаров. Рыкунов здесь был не один. Перед открытыми иллюминаторами сидели еще два матроса: один с забинтованной головой, другой — с повязкой на левой руке.
— А вы чего тут прохлаждаетесь?! — заорал фельдфебель. — Марш по командам!
— Не ори, шкура! — огрызнулся кочегар с повязанной рукой.
— Что-о?! Ты с кем это так разговариваешь? — накинулся на него Щенников. — За решетку хочешь? Я вас, бунтовщиков, насквозь вижу. Зачинщики собрались, да? Опять матросов мутить? Вот я сейчас доложу старшему офицеру…
Фельдфебель, сверкнув глазами, повернулся и направился к выходу.
— Не выпускайте его! — сказал Рыкунов товарищам. — Эта шкура продаст нас.
Один из кочегаров схватил со стола медный чайник, в два прыжка нагнал Щенникова и ударил его по загривку. От неожиданности фельдфебель качнулся и упал на четвереньки… Уползая к двери, он завопил: