Владимир Ильич был такого же мнения о Платтене. Этот тридцатитрехлетний металлист, ставший профессиональным революционером, был смел, предан рабочему классу и умел отстаивать его интересы.
Швейцарцу потребовалось немалое мужество, чтобы согласиться вместо Гримма вести переговоры с германским посланником. Помощь большевикам могла отразиться на всей его дальнейшей деятельности. Но он все же пошел на это и в тот же день выехал с Лениным в Берн.
В шесть часов вечера они встретились с Робертом Гриммом. Владимир Ильич — как можно мягче — сообщил, что большевики, зная большую занятость Гримма, решили больше не утруждать его переговорами и передать их более молодому — Фрицу Платтену.
Уязвленный Гримм переменился в лице.
— Я поражаюсь, как Фриц мог согласиться. Он же официальное лицо! — возмущенно заговорил он. — Его легкомыслие поставит нашу партию в неловкое положение..
— Почему же в неловкое? Мы же все социал-демократы, — возразил Владимир Ильич. — Я бы вас очень просил не счесть за труд… позвоните, пожалуйста, германскому посланнику и сообщите, что вы передаете свои полномочия другому лицу.
— Я этого не сделаю, — заявил Гримм.
Он был взбешен. Смерив Ленина и Платтена уничтожающим взглядом, лидер «центристов» не вышел из комнаты, а вылетел, хлопнув дверью.
— Вот видите, что наделало мое согласие, — печально улыбнувшись, произнес Фриц Платтен. Швейцарец был явно расстроен.
Владимир Ильич дружески дотронулся до его плеча и сказал:
— Не печальтесь, когда-нибудь вам все равно пришлось бы пойти с ним на разрыв, так лучше это сделать раньше. Уверяю, вы ничего не потеряете, наоборот — выиграете в глазах товарищей. С обманщиками и предателями мы должны быть решительными. Давайте попробуем без него связаться с Ромбергом.
Платтен разыскал телефон и позвонил германскому посланнику. Тот, узнав от чьего имени с ним будут разговаривать, пригласил прийти в посольство на следующий день.
Первое свидание с РомбергОхМ прошло успешно. Когда Платтен спросил, согласно ли германское правительство пропустить на родину русских эмигрантов, тот ответил:
— Согласно. Существует предварительная договоренность. Не утверждены лишь условия. Ваша сторона до сих пор не представила их, она затягивает решение вопроса.
Владимир Ильич понимал, на какой серьезный шаг он идет, поэтому поставил в условиях два непременных пункта:
«Едут все эмигранты, без различия взглядов на войну».
«Вагон, в котором следуют эмигранты, пользуется правом экстерриториальности, никто не имеет права входить в вагон без разрешения Платтена. Никакого контроля ни паспортов, ни багажа».
В третьем пункте говорилось: «Едущие обязываются агитировать в России за обмен пропущенных эмигрантов на соответствующее число австро-германских интернированных».
Внимательно прочитав условия, германский посланник выразил недовольство.
— Позвольте, — сказал он, — кажется, не я прошу разрешения на проезд, а господин Ульянов. Пункты таковы, что нужно опасаться провала всей затеи. Советую свести требования к минимуму, а обязательства сделать более определенными.
— Я не уполномочен соглашаться на какие бы то ни было смягчения, — ответил Платтен.
— Хорошо, мы свяжемся с Берлином, но, боюсь, не получим желаемого ответа.
Неожиданно Берлин без всяких оговорок принял все условия. Такая поспешность насторожила Ильича. Хорошо, что он привлек к переговорам интернационалистов многих стран. Это несколько свяжет руки тем, кто попытается опорочить едущих.
Когда стало известно, что разрешен проезд через Германию, вдруг из пятиста эмигрантов, рвавшихся на родину, не оказалось и десяти, желающих ехать в ближайшие дни. Многих напугала заметка, напечатанная во французской газете. В ней говорилось, что если русские проедут через Германию, то будут в России арестованы и преданы суду.
Владимир Ильич разослал письма и телеграммы самым верным товарищам. Первым делом он обратился к Инессе Арманд. В России у этой замечательной революционерки и обаятельной женщины, переводившей всю большевистскую литературу на французский и английский языки, остались дети. К ним она рвалась всю войну.
Двадцатишестилетний Гриша Усиевич, который был осужден на вечное поселение в Сибири и дважды бежал из тюрьмы, ждал лишь сигнала. С молодой женой он готов был «хоть через ад» поехать с Ильичем в Россию.
Согласился отправиться в путь член заграничного Бюро Центрального Комитета и соредактор «Социал-демократа» Григорий Зиновьев. Он тоже брал с собой семью.
Владимир Ильич вспомнил о грузине Михе Цхакая, председательствовавшем на Третьем съезде партии. Старик писал ему, что готовится любым способом выехать на родину. «Чемодан уже уложен». Как не пошлешь такому человеку приглашение?
На зов откликнулись девятнадцать большевиков и несколько человек из других партий.
Смельчаки, решившиеся на рискованный переезд, съезжались в Берн из разных городов Швейцарии — Цюриха, Кларана, Лозанны — и размещались в гостинице Народного дома.
Каждый взрослый участник поездки, чтобы потом не было недоразумений, подписывал обязательство:
«Я подтверждаю:
1. Что мне были сообщены условия соглашения Платтена с германским посольством.
2. Что я буду подчиняться распоряжениям руководителя поездки Платтена.
3. Что мне сообщена напечатанная в «Petit Parisien» заметка, в которой говорится, что русское Временное правительство угрожает предать эмигрантов, возвращающихся через Германию, суду за государственную измену.
4. Что всю политическую ответственность за свою поездку я беру целиком на себя.
5. Что Платтен гарантировал мне поездку только до Стокгольма.
Берн — Цюрих, 9 апреля 1917 г.».
Стремясь уберечь уезжающих от всяких измышлений, Владимир Ильич написал от имени заграничного Бюро ЦК письмо швейцарским рабочим, в котором объяснил, почему большевики решились на такую поездку.
Прощальные заседания и суета в гостинице продолжались до поздней ночи.
Миху Цхакая ленинская телеграмма застала врасплох: чемодан был в другом конце города, а поезд в Берн отходил через несколько минут. «Шут с ним, с чемоданом», — решил Цхакая и выехал с товарищами налегке.
На вокзале в Берне в назначенный час он увидел Надежду Константиновну, Миха бросился к ней, чтобы узнать, где назначено место сбора.
— Вы из Женевы? — спросила Крупская. — Сколько человек?
— Со мной шесть.
— Владимир Ильич сегодня получил телеграмму еще от пяти женевцев. Они наконец решили ехать с нами и просят подождать два дня.
— Выходит, зря торопились… я даже чемодан не захватил.
— Вы правильно сделали, — сказала Надежда Константиновна. — Владимир Ильич говорит, что сейчас многие облагоразумятся и захотят поехать с нами, но ждать уже невозможно, вагон получен.
— Значит, мы никого не ждем?
— Конечно, нет. Сегодня же уезжаем.
Вскоре появился и Владимир Ильич. Крепко пожав руку Михе Цхакая и его молодому другу — Давиду Сулашвили, он стал допытываться, что же случилось с другими товарищами, жившими в Женеве. Миха отвечал однообразно:
— Не посмели, Владимир Ильич, не посмели!
— Ну и пусть остаются, сами виноваты. Садитесь в вагон, поехали.
В Цюрихе пришлось ждать, когда специальный вагон прицепят к поезду, идущему к швейцарско-германской границе.
Посмотреть на отъезжающих пришло немало эмигрантов. Здесь были и друзья, и любопытные, и злопыхатели. Одни из них стучали палками по стенке вагона и злобно обзывали:
— Изменники! Как вам не стыдно! Какой дорогой едете? Из-за вас теперь через Англию не пропустят!
Другие подходили к окнам и запугивали:
— В России вас растерзают… до тюрьмы не доведут, на вокзале самосуд устроят.
Более солидные господа стояли в стороне. Они как бы с высоты своего благоразумия взирали на суету отъезжающих. Их котелки, благообразные бороды, сверкающие пенсне и темные костюмы с белоснежными манишками выражали не укор, а скорей печаль и презрение.
Прежние друзья по борьбе и ссылкам, как бы тревожась, отзывали большевиков в сторонку и нашептывали:
— Скажите своему Ленину: он же увлекся, забыл об опасности. Вы практичней его, отговорите, не поздно еще. Безумие — проезжать через Германию. Вас в Берлине схватят, не говоря уже о России.
Запугивание подействовало лишь на некоторых женщин. Прощаясь с друзьями, они плакали так, словно отправлялись на гибель.
В три часа десять минут под выкрики и свист, провожающих поезд медленно отошел от перрона и покатил к Германии.
Вагон, в котором ехали эмигранты, относился к категории «микст», то есть был смешанным, состоящим из купе второго и третьего класса. Он, видимо, давно не ремонтировался, скрипел и раскачивался, обивка полумягких сидений в купе второго класса была засаленной, во многих местах потерлась. В загрязненных щелях водились клопы. Но делать было нечего, приходилось со всем этим мириться. Хорошо, что хоть такой «микст» дали.
На пограничной станции Тайнген швейцарские власти произвели таможенный досмотр. Агенты перетрясли все вещи, проверяя, не вывозят ли русские часы и золото. Ни того ни другого они, конечно, не обнаружили, тогда решили изъять часть съестных припасов. Таможенникам показалось, что русские захватили в дорогу слишком много продуктов.
Спорить не стали, отдали часть хлеба и колбасы, чтобы скорее отвязаться от швейцарских властей. Но на этом мытарства не кончились. Когда поезд пересек границу и остановился на первой немецкой станции Готтмадинген, всех пассажиров заставили покинуть вагон и пройти в станционный зал третьего класса. Здесь произошла официальная передача русских под наблюдение двум офицерам германского генерального штаба.
Никаких документов у эмигрантов не спрашивали. Просто Фриц Платтен на небольших листках написал тридцать два номера. Русские, держа листки в руках, проходили мимо офицеров в свой «микст» и занимали старые места.
Из четырех дверей «микста» осталась только одна дверь для выхода, три остальные были наглухо закрыты. Офицеры расположились в крайнем купе. В коридоре мелом была начертана граница, которую с одной стороны не могли переступить русские, а с другой — немцы. Один Фриц Платтен имел право выходить из вагона и связываться с внешним миром.