Такое опьянение достигнутым — естественно. Внешне жизнь резко, неузнаваемо изменилась. Это сплошной праздник демократии, неумолкающий гимн свободе. Шествия, манифестации не прекращаются. В Совете (помещение Государственной Думы) целый день идут митинги, преимущественно для солдат, но приходят и гимназисты, и прачки, и дворники, и извозчики. Ораторы все уже охрипли, а новая и новая волна народу, делегаций в сотни человек вливается и выливается из дворца.
Совет Рабочих и Солдатских Депутатов — это сердце движения. Его слово — веское, к нему прислушиваются. Правительство (повторяю, в определенных пределах и границах) с ним считается. Но, боюсь, что С. Р. и С. Д. — это франкфуртский парламент. В нем все время проглядывает какая-то осторожность, нерешительность, нет ясной, отчетливой политической линии, нет размаха государственного строительства на новых началах.
Объясняется это прежде всего совершенно невозможным составом Исполнительного Комитета. Публика не то что разношерстная, хуже — туда набрались какие-то неизвестные личности, которых мы, старые партийные работники, совершенно не знаем. Воспользовавшись отсутствием наших людей в момент революционного пожара, туда засела безмандатная публика вроде Стеклова, Суханова, Богданова — меньшевики — и величин неизмеримо более мелких. Членов Исполнительного Комитета С. Р. и С. Д. около 40, из них не более 15 рабочих. Наша группа (делегаты от Бюро ЦК и Петербургского Комитета), а также несколько выборных от самого Совета (повторяю, большинство членов Испол. Комитета не избраны Советом, а захватным порядком заседают в Комитете), ведет отчетливую линию, но наши не только слабы численно, к сожалению, это все молодая, рабочая публика, не обладающая ни широкими политическими горизонтами, ни запасом сведений, ни умением стройно изложить свою мысль. Присутствуя на Исполнительном Комитете, даже после того, что «настрочишь» наших заранее, часто остро страдаешь, чувствуя, что с нами не считаются. И это в такой момент, когда именно наши должны бы и могли вырвать Исполнительный Комитет из того болота нерешительности, в котором Исполнительный Комитет все более и более завязает.
Наши требуют проверки мандатов и переизбрания членов И. К0, но большинство резко этому противится. Еще бы, тогда Стеклов и К0 останутся за бортом!
У меньшевиков дело было не многим лучше. Но с тех пор как приехал Церетели, они получили неожиданно радостное подкрепление. Церетели пользуется сейчас большим влиянием — ведь он же яркий представитель «революционного оборончества». У меньшевиков в Исполнительном Комитете руководителями являются: Ларин, Богданов, Церетели, Чхеидзе. Ларин расходится с Богдановым, Церетели и Чхеидзе по вопросу революционного оборончества, поддерживая линию Циммервальдского центра против оборонцев.
У нас постоянно присутствуют в Исполнительном Комитете рабочие-«правдисты» (Сталин, Федоров, Александров), но, повторяю, тона они не дают. Входят еще в Исполнительный Комитет Бонч-Бруевич, Козловский и Н. Д. Соколов. Но Бонч-Бруевич и Соколов бывают далеко не всегда, и у Соколова есть все же некоторые колебания; главное, никто из них как-то не ухватывает основной задачи — закрепление власти за С. Р. и С. Д. непрерывным натиском на Временное правительство и отчетливой самостоятельной позицией по основным вопросам. Бонч-Бруевич очень ценен, и с ним у нас расхождений нет, но он поглощен другими делами, да и вообще здесь в ИК нужен политик.
Приезд депутатов, конечно, даст нам подкрепление. Но тут еще один вопрос: у нас, внутри партии, еще много хаоса. Мы еще совершенно не освоились с новизной свободы и возможностью поставить партию на широкую ногу, завладеть массами, стянуть их под наше знамя…»
Дочитав письмо до конца, Владимир Ильич сложил его и задумался.
— Что-нибудь неприятное? — спросил Ганецкий.
— Нет, нет. Примерно все так, как я и предполагал. Молодец Александра Михайловна! Все свежим глазом приметила и занимает правильную позицию.
Закрыв купе, Владимир Ильич сел рядом с Ганецким и сказал:
— А сейчас, пока никто не тревожит, давайте поговорим о наших с вами делах. В Скандинавии необходимо создать новое заграничное Бюро Центрального Комитета. Я буду добиваться, чтобы в него вошли вы и Воровский. В Россию не спешите, здесь вы нужней. Будете осуществлять связь со всем миром. Кроме того, нам сейчас придется оставить в Швеции кое-какие документы. Вы их перешлете в Россию позже с надежным человеком. Особенно берегите мою синюю тетрадь с выписками.
Они еще долго разговаривали о делах в России. Владимир Ильич вздремнул лишь в четвертом часу ночи. Но выспаться ему не удалось: в вагон ворвалась ватага репортеров, выехавших навстречу из Стокгольма.
Шведские журналисты, стремясь опередить коллег, поджидавших русских в столице Швеции, принялись стучать в окна, в двери купе. На выходивших в коридор заспанных пассажиров набрасывались по два-три человека. Журналистам хотелось скорей взять интервью у смельчаков, проехавших во время войны через враждебную страну. Это же сенсация, материал для первых полос!
Но русские эмигранты, вспомнив строгий наказ Ильича, вели себя как глухонемые и делали вид, что ничего не понимают. Они даже не говорили ни «да», ни «нет», на каком бы языке к ним ни обращались, а только смущенно пожимали плечами. Лишь некоторые жестами показывали на предпоследнее купе: обратитесь, мол, туда.
Нетерпеливые репортеры кинулись к купе, в котором находился Ленин. Они принялись стучать в запертую дверь и на разных языках взывать к руководителю группы выйти к ним хоть на минуту. Но Владимир Ильич наотрез отказался принимать эту шумную братию в вагоне. К репортерам вышел Ганецкий и, потребовав тишины, сказал, что сообщение прессе будет сделано лишь в Стокгольме. Затем попросил всех покинуть вагон.
В Стокгольм поезд пришел в. девять часов утра. На перроне русских радушно встречали мэр города и его товарищи— левые социал-демократы.
По пути прибывших вновь окружили не только газетные фоторепортеры, но и операторы кинохроники. От назойливой публики невозможно было избавиться. Опытным конспираторам, понимавшим, что и полиция заинтересована в получении свежих снимков, приходилось делать резкие движения, отворачиваться и всячески прикрывать лица, чтобы ничего путного у фотографов не получилось.
Гостиница «Регина» оказалась комфортабельной. В уютных и теплых номерах приятно было бы прожить несколько дней и отдохнуть с дороги. Кстати, об этом просили и шведы, рассчитывавшие подискутировать с Владимиром Ильичем, но тот оставался непреклонным.
— Мы здесь пробудем только до вечера. Нам задерживаться нельзя, — сказал он. — Дорога каждая минута.
Шведы пригласили русских на торжественный прием, устраиваемый в честь их приезда.
Многие эмигранты за годы скитаний на чужбине так обносились, что имели весьма непрезентабельный вид. И у Владимира Ильича костюм, выгоревший на швейцарском солнце, обрел рыжеватый оттенок. Сукно лоснилось на потертых локтях и вздувалось на коленях. В таком виде не только нельзя было явиться на банкет, но и показываться в России.
К счастью, в Стокгольме оказалось отделение Русского общества вспомоществования революционерам имени Веры Фигнер, которое прежде выручало товарищей, прибывавших из ссылок. Оно-то и помогло ленинской группе приобрести в магазинах необходимую одежду.
Вымывшись с дороги и надев новые костюмы, русские эмигранты во главе с Ильичем явились в большой зал гостиницы. Здесь их вновь встретил мэр города.
Зал был празднично украшен. У задней стены висело большое красное знамя.
Первым делом было составлено и подписано «коммюнике», в котором подробно объяснялось, почему, на каких условиях и как русские революционеры проехали через Германию. И только после этого начались торжественные тосты.
Пиршество длилось недолго, потому что поезд в Финляндию уходил в семь часов вечера, а Владимиру Ильичу еще нужно было переговорить с товарищами, остававшимися в Стокгольме. Все пришлось делать впопыхах, на ходу.
На вокзале провожающих собралось много. Некоторые пришли с цветами. Шведы оказались на удивление приветливыми хозяевами, жаль было с ними расставаться. Но что поделаешь? Революция звала вперед.
На рассвете поезд привез русских эмигрантов в небольшой рыбацкий городок Хапаранда. Здесь еще была зима. Морозец пощипывал щеки.
Перенеся, свои чемоданы и узлы к дому для приезжих, путешественники, кто с крыльца, кто с открытой веранды, с волнением стали всматриваться через залив в противоположный берег. Там в полумгле был виден финский городок Торнео, там начиналась территория Российской империи.
Когда чуть посветлело, над зданием вокзала многие приметили флаг, не трехцветный николаевский, а красный! От одного вида реявшего стяга революции перехватывало дыхание, к горлу подступал ком. Сколько пролито крови, перенесено лишений и страданий, чтобы этот флаг так свободно реял над землей!
Там свои, там русские солдаты. Вон они бродят в серых шинелях. Скорей бы увидеться с ними!
А нужно ли спешить? — останавливал голос благоразумия. — Свои-то свои, но по приказу подойдут с винтовками, арестуют и в тюрьму отведут. Ну и пусть! Невозможно больше скитаться по чужим землям. Скорей домой, что бы ни случилось!
В доме для приезжих за небольшую плату можно было согреться чашкой кофе и получить бутерброд с яйцом и соленой рыбой. Но завтракать никому не хотелось. Эмигранты стали допытываться у рыжебородого буфетчика: каким путем здесь добираются до Торнео?
— В такую пору лучше всего по льду. Самый близкий путь, — сказал тот. — В Хапаранде извозчики водятся. Сколько вам надо саней?
— На тридцать с лишним человек.
— Найдем, — заверил буфетчик. — В такую пору лишний заработок и рыбаку не помешает. Пейте кофе, а я сейчас!
Оставив в буфете вместо себя жену, он исчез. Пропадал более часа. Затем к крыльцу стали подъезжать санки с впряженными в них лохматыми крестьянскими лошаденками.