— Смотрите, товарищ Ленин, как вас уважают… Сколько народу пришло! — сказал потрясенный солдат-шофер.
— Я сам поражен, — признался Ильич смущенно, — ждал совсем иной встречи. И вдруг — такое…
По пути то и дело приходилось притормаживать ход, чтобы не задавить кого-нибудь. Порой броневик попадал в такой густой людской поток, что совсем останавливался. Тогда Владимир Ильич выступал с броневика, как с подвижной трибуны, стоя на подножке и держась за открытую дверцу.
Машина с трудом пробиралась среди ликующих демонстрантов, пришедших со всех сторон, окраин — недр питерского пролетариата — встретить своего вождя. Короткий путь с Выборгской стороны на Петроградскую занял более часа.
В ярко освещенном мраморном особняке любовницы царя — балерины Кшесинской, захваченном после Февральской революции большевиками, в честь прибывших устроили… не банкет, нет, а самое обыкновенное чаепитие.
В большом зале второго этажа на столах стояли самовары, фаянсовые чайники с заваркой, подносы со стаканами и блюдечками. В вазочках виднелись монпансье и мелко наколотый сахар.
Горячий чай был очень кстати. Владимир Ильич, почти потерявший голос на уличных выступлениях с броневика, озябшими руками взял наполненный стакан и, согревая пальцы, с наслаждением отпивал крепкий чай маленькими глотками.
Подходившие к особняку демонстранты останавливались под балконом и требовали речей. Чтобы дать Ленину хоть немного отдохнуть, на балкон стали выпускать питерских ораторов.
Владимир Ильич сел поближе к открытым дверям балкона. Ему хотелось послушать, о чем говорят товарищи с народом.
Вскоре на площади перед балконом остановились матросы. На второй этаж поднялся их руководитель — черноглазый, чубатый юноша в студенческой шинели — Семен Рошаль.
— Владимир Ильич, мы к вам… Скажите хоть несколько слов, — стал просить он. — Ведь матросы, чтобы увидеть вас, прошли из Кронштадта по талому льду. Поэтому и запоздали.
Пришлось выйти с Рошалем на балкон и приветствовать моряков.
— Матросы, товарищи, я еще не знаю, верите ли вы посулам Временного правительства, — сказал Владимир Ильич, — но твердо убежден, что когда вас успокаивают обещаниями, то обманывают, как обманывают весь русский народ. Вам нужен мир, хлеб, земля, а предлагают войну и на земле оставляют помещиков… Матросы, боритесь за революцию, боритесь до конца, до победы пролетариата. Да здравствует всемирная социалистическая революция!
Матросы ответили восторженным «ура» и бурей аплодисментов.
— Вот это разговор! — слышалось снизу. — Да здравствует Ленин!
И вновь все покрыло дружное «ура».
Когда матросы покинули площадь, Владимира Ильича пригласили спуститься вниз.
В первом этаже особняка находилась фешенебельная гостиная балерины с примыкавшим к ней зимним садом. В этом просторном помещении обычно проводились деловые заседания, но в эту ночь представители районов устроили в гостиной чествование Ильича.
Ораторы, возбужденные необычной встречей, подбирали для Ильича самые душевные слова. Тот их слушал сперва с улыбкой смущения. Постепенно улыбка угасала, на лице появилось выражение нетерпения и протеста. Владимир Ильич не любил лести и громких слов. Наконец он не выдержал и напомнил:
— Товарищи, ей-ей больше невозможно! Уже поздний час, а мы еще не поговорили о деле, а все поздравляем друг друга с революцией.
Все притихли, ловя каждое его слово. Это была продуманная, научно обоснованная программа действий коммунистов, отвергающая многое из того, что еще вчера считалось политикой партии. Неужели окончилось время шатаний и разноголосицы? Да, да, надо делать выбор: либо соглашаться с Лениным и действовать по-новому, либо отвергать предлагаемое и откатываться к меньшевикам.
На многих выступление Ильича произвело ошеломляющее впечатление, и в то же время у них осталось ощущение, что высказаны их собственные, самые смелые чаяния, ради которых следовало бороться.
Когда участники собрания под утро вышли из душного помещения в парк, то холодный воздух показался необыкновенно чистым и бодрящим. Многие решили идти домой пешком.
У цирка «Модерн» Усиевичи увидели на стене и щите одинаковые плакаты. Крупными буквами было написано: «Ленина и компанию — обратно в Германию».
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Из особняка Кшесинской, вместе с мужем сестры Анны — Марком Тимофеевичем Елизаровым, Владимир Ильич поехал на Широкую улицу. Там ему и Надежде Константиновне была приготовлена отдельная комната.
Спать легли сразу. Но сон был непродолжительным, каких-то три-четыре часа. Все же Владимир Ильич чувствовал себя отдохнувшим и бодрым.
Еще лежа в постели, он подумал, что начинающийся день будет нелегким. Многое нужно сделать сегодня в Петрограде. Но куда же сначала? Первым долгом, конечно, на могилу матери, и лишь после — все остальное. Пешком — уйдет уйма времени. Надо позвонить Бончам, они обещали легковую машину.
Одевшись, Владимир Ильич позвонил по телефону Владимиру Дмитриевичу Бонч-Бруевичу. Тот, оказывается, уже сам собрался выехать к нему.
— Поспешите с завтраком, — попросил он. — К двенадцати нас ждут в Таврическом дворце. Времени в обрез.
Не успели обитатели елизаровской квартиры позавтракать, как к ним заглянул старший дворник. Потребовав паспорта, он уселся за стол и, раскрыв домовую книгу, стал записывать имена новых жильцов. Дойдя до графы «Род занятий», дворник поинтересовался:
— На какие доходы будете жить?
— А действительно, на какие? — обратился Владимир Ильич к жене.
— Думаю… на литературные гонорары, — ответила Надежда Константиновна.
— А чего такое «гонорары»? — не понял дворник.
— А как у вас обычно пишут? — стал допытываться Владимир Ильич.
— Ну как? Обнакновенно… с доходов по торговой части альбо по чиновной, а то — с капиталу.
— О! Последнее, кажется, больше всего нам подходит! — воскликнул Владимир Ильич.
Надежда Константиновна заметила, как в его глазах сверкнули озорные огоньки.
— «Занимается капиталом» — лучше не скажешь. Так и запишите, — предложил он дворнику.
Тот своим корявым почерком не спеша вывел на странице домовой книги только одно слово «капиталом», затем рядом вписал, откуда прибыли новые жильцы, и, получив с них рубль, ушел.
Вскоре на тарахтящем автомобиле к дому подкатил издатель партийной литературы Бонч-Бруевич.
Владимир Дмитриевич был давним другом семьи Ульяновых. Он знал, где похоронена Мария Александровна, и взялся проводить Владимира Ильича и Надежду Константиновну к могиле.
По пути он им рассказал, как восьмидесятилетняя Мария Александровна во время войны тревожилась за своих детей.
В последний раз она позвонила ему по телефону и с горестью сказала: «Пропала Маня, не знаю, как ее разыскать». А Владимир Дмитриевич только что получил от жены из фронтового госпиталя письмо, в котором та сообщала, что видела Марию Ильиничну. «Это вы, наверное, чтобы успокоить меня, — не поверила старушка. — От Мани давно нет вестей». Пришлось поехать к ней, показать письмо и почтовые штемпеля. Только после этого Мария Александровна успокоилась и призналась: «Мне во сне померещилось, что с ней беда. Простите старую».
— Умерла она на руках Анны. Прощаться пришло немного народу. Гроб с ее телом был таким легким, что мы вместе с Марком Тимофеевичем вдвоем подняли его и без всякого напряжения донесли до могилы, — сказал Бонч-Бруевич.
Волково кладбище было засыпано снегом. По узкой тропинке Владимир Дмитриевич провел их к двум белым холмикам. Здесь в промерзшей земле лежали мать и сестра Ольга, умершая более двадцати пяти лет назад.
Средняя сестра в детстве была наиболее близкой ему. Они вместе ходили в компанию ровесников, вместе готовили уроки, имели свои секреты и никогда не подводили друг друга.
Владимир Ильич обнажил голову и, как-то сгорбившись, застыл у дорогих ему могил.
На кладбище шум большого города почти не доносился, слышалось лишь громкое чириканье воробьев, возбужденных весенней капелью и теплым ветром.
Таким сутулым и скорбным Надежда Константиновна еще не видела мужа. Стоя позади него, она вдруг вспомнила, как он любил свою мать. Только в письмах к ней Владимир Ильич позволял себе ласковые слова: «Милая мамочка», «Целую тебя крепко, моя дорогая». Другим он никогда так не писал, только ей, матери!
По-иному к Марии Александровне и нельзя было относиться. Сколько горя она вынесла за долгую жизнь!
Мария Александровна рано потеряла мужа. Ей одной нужно было вырастить шестерых детей. Едва она оправилась после похорон, как обрушилась новая беда: в Петербурге был арестован старший сын Александр, готовивший покушение на царя. Она поехала выручать его, но… добилась лишь свидания в тюрьме.
Третий удар — смерть от тифа дочери Ольги. Она была одаренной девочкой. Могла многого добиться и в науке, и в музыке, но не доучилась — умерла студенткой.
Удар за ударом все чаще и чаще обрушивались на нее: то арест Ани, то Володи, то Маняши, то Дмитрия. Она понимала своих детей, сильно страдала, но никогда не останавливала их.
В самые трудные дни Мария Александровна старалась быть ближе к тому из детей, кому в данный момент было хуже, чем другим.
И вот ее нет в живых. Ильич не смог ни проститься, ни проводить в последний путь.
Надежда Константиновна вспомнила свою мать, такую же самоотверженную. Без колебания она поехала с нею в ссылку в гиблые места — в далекое село Шушенское. Какой это был трудный и мучительный путь!
Мать всюду скиталась с ними, безропотно переживала нужду и всякие невзгоды. А год назад она также неожиданно угасла на чужой швейцарской земле.
«Бедные наши матери!» — думала Надежда Константиновна, и слезы текли по ее щекам.
Владимир Ильич постоял еще некоторое время, затем, не говоря ни слова, натянул на голову кепку и, повернувшись, зашагал по тропинке к выходу. Надежда Константиновна и Владимир Дмитриевич поспешили за ним.
Воробьи, поднявшие неистовый щебет, прыгали почти у ног на подтаявшей дорожке. Солнце уже светило по-весеннему.