— А где земля, которую крестьянам обещали? — спросил другой.
— Землю мы действительно обещали, — ответил Чернов. — Но если крестьяне сейчас начнут отнимать ее от помещиков, то это нарушит порядок революции.
Он говорил более часа, на разные лады повторял одно и то же: сейчас не время… надо подождать Учредительного собрания.
— Сколько ждать-то?
— Для кого революцию делали?
Чернов покосился на неблагодарных слушателей и поспешил закончить свою речь призывом помочь Временному правительству.
Эсеры захлопали и, толпой окружив министра, повели к автомобилю. А с крыш и деревьев вслед им раздался свист.
Ленин приехал на митинг, когда Чернов уже отбыл с Путиловца. Рабочие, устроившиеся на крышах, издали увидели его. Они замахали шапками. А толпившиеся на площади стали подниматься на цыпочки, чтобы лучше разглядеть Ленина.
Вот он поднялся на трибуну, и все увидели невысокого, крепкого человека в рабочей кепке. Путиловцы встретили его приветственными аплодисментами.
Владимир Ильич выждал несколько минут, пока площадь затихла, и заговорил, чуть картавя, отчетливым голосом.
Он высказал сожаление, что не застал министра. Но это ничего, поправимо. В общих чертах Владимир Ильич представлял, что мог сказать Чернов. Министр, конечно, уверял всех, что большевики, а с ними и рабочие своими справедливыми требованиями губят революцию. Что еще мог придумать эсер? У соглашателей одна песня: войну невозможно закончить, а с землей и рабочим контролем на заводах надо подождать…
— Угадал, точно говорит, будто сам слышал Чернова, — удивлялись рабочие и придвигались к трибуне.
Разоблачая предательское поведение эсеров и меньшевиков, Ленин как бы собрал и объединил еще не оформившиеся и не высказанные мысли рабочих. Он вел путиловцев к выводам простым и ясным.
Когда Владимир Ильич кончил, от мощного взрыва аплодисментов дрогнули стены цехов и задребезжали стекла окон. Тысячи путиловцев на всем пространстве огромного двора и на крышах бурно били в ладоши. Они были за Ленина, за партию большевиков.
Рабочие не дали Ленину сойти с трибуны, они подхватили его на плечи и под крики «ура» понесли к завкому.
— Ну как? — спросил Алешин у товарищей. — Ясно стало?
— Однако, да-а! — смог только произнести Кедрин. И это в устах таежного охотника была высшая похвала.
А Рыбасов вдруг заторопился:
— Надо сегодня же на поезд. Чего тут больше околачиваться? Все понятно.
— Зачем же вам так спешить? — не могла понять Катя. — Поживите у нас, отдохните.
— Нельзя, уже припекает.
Вася Кокорев вышел на улицу вместе с Катей, ее отцом и солдатами. До Нарвских ворот они пошли пешком. По пути Дмитрий Андреевич приглядывался к юноше и про себя отмечал: «Лицо честное… не глуп будто. Рост ничего, и в кости крепок. Только вот как насчет учения? Не потянул бы Катюшу к горшкам и пеленкам». Дмитрий Андреевич прислушивался, что с таким жаром обсуждает его дочь. Катя все еще была под впечатлением выступления Ильича.
— Если бы можно было собрать всех воюющих и послать к ним на митинг Ленина, то войне бы конец, — убежденно говорила она.
— А я бы созвал министров, — вставил юноша, — и потребовал: рассказывайте при народе, как вы хотите изменить нашу жизнь… Никто бы из них против Ленина не удержался.
«Ох, и ветру горячего в головах!» — подумал Дмитрий Андреевич. Но он одобрял молодежь — из таких получаются настоящие люди. «Пусть дружат, парень он, видно, хороший».
НЕДОБРАЯ ВЕСТЬ
На другой день рано утром фронтовики выехали из столицы.
Вагон третьего класса был так переполнен, что многие солдаты сидели в тамбурах и узких проходах.
Алешину, Рыбасову и Кедрину удалось захватить на троих две полки. Они постелили шинели, вещевые мешки положили под головы, распоясались и сели курить.
Как только пассажиры разместились и в окнах замелькали телеграфные столбы болотистой равнины, в купе начался спор.
— Прежде в России не было столько разных партий, — сказал редкозубый каптенармус с нашивками фельдфебеля. — И всегда побеждали. А теперь беда — митингуем только. Всякие партии — это, по-моему, работа немцев для подрыва государства. Где это видано, чтобы во время войны ходили какие-то личности и кричали: «Долой войну!» Да их, предателей, повесить мало!
— А почему их непременно вешать нужно? — вмешался в разговор Алешин. — А может, лучше войну кончать?
— Как это кончать? — возмутился каптенармус. — А наши обещания союзникам?
— Какие такие обещания? — вступил в разговор Рыбасов. — Солдаты их не давали. Разве только те, кто в каптерках околачивается. Им, видно, за войну, как и буржуям, кое-что перепало…
Эти слова вызвали дружный смех в купе.
— Так вы и деритесь, а мы погодим, — добавил пулеметчик.
— Зачем им драться? Обворовывать легче, — вставил солдат с забинтованной головой.
Каптенармус, видя неприязненное отношение к себе, умолк и отвернулся к окну. Вместо него заговорил вольноопределяющийся в металлических очках, походивший на сельского учителя.
— Будем рассуждать последовательно и без личных оскорблений, — сказал он. — Предположим, что все русские в один день взяли бы покинули окопы и вернулись домой. Что б это нам принесло? А вот что: немцы захватили бы лучшие земли и сели бы русскому мужику на шею.
— А зачем же так? — не сдавался Рыбасов. — Нам с простым немецким солдатом, который из крестьян или там из мастеровых, делить нечего. Мы с ним и сейчас через колючую проволоку мирно разговариваем.
— Но ведь солдатские переговоры никакого значения не имеют.
— Как не имеют? Солдат самая большая сила на войне. Если мы предложим немцу: давай-ка перестанем друг в дружку стрелять да власть захватим — так и войне конец.
— Н-да-а! — произнес вольноопределяющийся, удивляясь смелости солдатских рассуждений.
Алешин, заметив в проходе долговязого интенданта, прислушивавшегося к разговорам, шепнул Рыбасову, чтобы тот был поосторожней, но солдат отмахнулся:
— Плевал я на легавых. Вот и Ленин так же говорит о войне. Желаете почитать?
Он вытащил из мешка несколько газет с речью Ленина и стал раздавать солдатам. Подозрительный интендант исчез, но на первой же остановке привел в купе офицера, носившего комендантскую повязку на рукаве.
— Вон те, — показал интендант на Алешина и Рыбасова.
— Ваши документы! — потребовал комендант.
Солдаты показали свои командировки. Комендант, не глядя на бумаги, сунул их в карман и предложил:
— Пойдемте!
— Куда это? Здесь не наша остановка, — возразил Рыбасов.
— Без разговоров! — прикрикнул на них офицер. — Подчиняйся, когда приказывают.
— Что они такое сделали?.. За что забираете?.. — запротестовали солдаты, сидевшие внизу.
— Они агенты немецкие! — сказал интендант. — С листовками на фронт пробираются.
— Чего? Какой я такой агент? — Рыбасов спрыгнул вниз и, приблизясь к коменданту, потребовал: — Чего прячешь командировочные? Читай при всех, что там написано.
Другие солдаты тоже повскакали с мест. Комендант, видя, что фронтовики его не выпустят из вагона, вынужден был вслух прочесть командировочные. В них ясно говорилось, что командируемые едут в столицу по решению солдатского митинга.
— Понял, чьи мы агенты?! — сжимая кулаки, сказал Рыбасов. — Это у вас тут в тылу шпик на шпике, а мы в окопах страдаем.
Офицеру пришлось отдать документы их владельцам, но, уходя, он все же пригрозил:
— Не на этой станции, так на другой снимут.
С ним ушел из вагона и долговязый интендант, он побоялся остаться с солдатами.
К вечеру Алешин, Рыбасов и Кедрин доехали до узловой станции, где им нужно было пересесть на другой поезд.
Вокзал был переполнен. Где устроиться? Солдаты вышли на улицу и, отыскав у палисадника свободную скамейку, сбросили вещевые мешки.
Кедрин, отвязав котелок, пошел за кипятком, а Рыбасов и Алешин стали вытаскивать из мешков сухари, воблу, сахар и раскладывать на газете.
— А тот, мокрогубый, однако, вместе с нами вышел, — сообщил Кедрин, вернувшийся с дымящимся котелком. — Около комендатуры трется.
— Шут с ним, — сказал Рыбасов, решивший, что интендант больше не посмеет к ним приставать.
Фронтовики, размочив сухари и размягчив о края скамейки сухие воблины, принялись ужинать. Но не успели они сделать и несколько глотков, как их окружили солдаты комендантского взвода, обыскали и отвели в комендатуру.
Низкорослый комендант, носивший пенсне, просмотрев газеты и листовки, вытащенные из солдатских мешков, прищелкнул языком и сказал:
— Э-э, тут дело военно-полевым судом пахнет! Придется вам в тюрьму прогуляться.
С Алешина, Рыбасова и Кедрина сняли поясные ремни и под конвоем повели в другой конец города.
Прифронтовая тюрьма была переполнена. Арестованных солдат посадили в камеру, в которой уже находилось четырнадцать человек. Здесь сидели дезертиры, снятые с поездов, двое часовых, продавших железнодорожникам ведро подсолнечного масла из охраняемой цистерны, и солдаты, неизвестно за что схваченные.
Алешин настойчиво добивался встречи с прокурором. Он понимал, что товарищи, оставшиеся на передовой линии фронта, с нетерпением ждут их возвращения и, видимо, ругают за долгую отлучку. По старому опыту Дмитрий Андреевич знал, что серьезных обвинений им предъявить не могут, ничего преступного не совершено, и у следственных органов, кроме легальной литературы, полученной в Петрограде, нет никаких улик.
Прокурор вызвал Алешина только на восьмой день. Это был обрюзгший, лысеющий офицер с набухшими мешочками под глазами. Выслушивая Дмитрия Андреевича, он страдальчески морщился, словно разговор с солдатом вызывал у него головную боль, несколько раз наливал себе из графина воду и, выпивая ее, крякал. Наконец офицер с явным раздражением прервал Алешина:
— Не понимаю, чего вам здесь не сидится? Кормят, поят, на прогулки выводят. Какого черта еще? В окопах, что ли, лучше? Многие готовы в шампанском купать нашего брата, только бы перед наступлением в тюрьму их упрятали…