«Видно, тебе от них немало перепадает, — подумал Алешин. — Головой шевельнуть боишься, трещит с похмелья».
— А вам вот немедленно подавай обвинительное заключение, — продолжал прокурор. — А что в нем радостного, я спрашиваю?
— Мы хотим знать, за что нас посадили, — ответил Дмитрий Андреевич. — Окопов мы не боимся, привыкли.
Офицер с любопытством взглянул на солдата, но при этом, видимо, сделал неосторожное движение головой, потому что поморщился и минуты две сидел неподвижно.
— Видите ли, я по секрету скажу, вами интересуется контрразведка, — вновь заговорил он. — Поэтому сидите и не рыпайтесь.
— Что же нам могут предъявить, если мы ничего преступного не сделали?
— А все, что хотите, в зависимости от политической ситуации. Вот, например, у вас нашли большевистские листовки. По ним можно создать шумное дело: большевики, мол, продались немцам, засылают своих агентов на фронт, разлагают армию. В таком случае вы будете лазутчиками врага, а это пахнет расстрелом. Так что не форсируйте событий и послушайтесь совета человека, сочувствующего социалистам. На войне не надо испытывать судьбу. Идите в камеру и молите бога, чтобы о вас забыли. Потом благодарить меня будете.
Сказав это, офицер поднялся, вызвал конвоира и приказал:
— Уведите!
В камере Дмитрий Андреевич собрал товарищей в уголок и стал советоваться: что делать дальше?
— Надо в полковой комитет письмо послать, — предложил Рыбасов. — Авось пришлют кого на выручку.
— Не дойдет, в тюрьме задержат, — уверял товарищей Алешин. — А не послать ли весточку моей дочке? — вдруг предложил он. — Пусть-ка сходит в «Солдатскую правду» и сообщит, где мы находимся. Там заметку напечатают, а наши в полку прочтут газету и митинг соберут.
— Во! — воскликнул Кедрин. Это означало, что Алешин напал на верную мысль.
— Правильно, — согласился Рыбасов. — Пиши только намеками, чтобы посторонние понять не могли. Тогда письмо проскочит.
В прозрачном и теплом воздухе белых ночей таинственно мерцал серебристо-голубой свет.
Блеск реки, призрачные мосты, точно повисшие в недвижном воздухе, тишина бледной ночи вызывали у Кати Алешиной радость, тревогу и непонятное желание расплакаться. В мягком прикосновении ветра она чувствовала что-то новое, волнующее, как сама весна.
Несмотря на трудный день в цехе, на усталость, она каждый вечер ходила к Неве, останавливалась у гранитного парапета и прислушивалась к едва слышному говору воды, любовалась красотой, которая должна была исчезнуть при первых лучах солнца, и ждала. Ждала, конечно, его — Васю Кокорева, но, когда он появлялся, девушка делала вид, что она здесь очутилась случайно.
— Чего ты сюда ходишь? — словно удивляясь, спросила Катя.
— А ты? — поинтересовался он.
— Чтобы посмотреть на тебя, глупого, — засмеялась она.
— Ну и притворы же вы, девчонки. По пяти лиц у каждой.
— Мало насчитал, больше.
Постепенно Катя привыкла к такому тону в разговоре с Васей. Ее забавляло его смущение. Правда, порой юноша пугал ее своей угловатостью и резкостью, но чаще всего во взглядах, которые он старался скрыть от нее, и в невольных улыбках, озарявших лицо, девушка видела его иным: робким и покладистым.
Чтобы не показаться ей глупым и скрыть свое простодушие, Василий старался выглядеть бесшабашным заставским парнем, которому по душе острая словесная перепалка. Об делал вид, что ходит на правый берег Невы лишь побалагурить и посмеяться. Хотя готов был не есть, не спать, лишь бы встретить Катю.
Иногда он сердился на нее и говорил себе: «Хватит, больше не пойду! Нельзя же столько времени тратить на девчонку! Довольно!»
Одни сутки Василий стойко выдерживал характер, но к вечеру другого дня, словно одержимый, садился в трамва?! и ехал через весь город к Неве.
Наконец он осмелел и сказал ей как бы невзначай:
— Я, кажется, люблю тебя.
— Чего же это ты нашел во мне? — смеясь, спросила она.
А глаза ее спрашивали: «Всерьез ты или выдумываешь?»
— Честное слово, я не шучу, мне трудно день пробыть без тебя…
— Рассказывай! — перебила его она. — Надо же, чтоб такое взбрело в голову!
А глаза ее требовали: «Говори… говори! Ну, чего ты замялся?»
— Я, наверное, зря об этом?.. Ты теперь станешь презирать меня, да?
От волнения на смуглых щеках Василия проступил румянец, и девушке захотелось, чтобы он привлек ее к себе и поцеловал. И когда юноша, словно угадав ее мысли, потянулся к ней, Катю неожиданно охватил непонятный страх. Она хотела оттолкнуть его, убежать, но вдруг сама прильнула к нему.
Этот внезапный поцелуй так ошеломил обоих, что некоторое время они не решались взглянуть в глаза друг другу. Потом Катя вдруг надумала съездить к Гурьяновым. Она так торопилась, что Вася едва поспевал за ней.
Вскочив на ходу в трамвай, Катя вспомнила, что они не уговорились о новой встрече, и уже с площадки крикнула:
— Приходи послезавтра в восемь!
Радостное чувство не покидало Катю и весь следующий день. От сознания того, что она любима, что скоро опять встретится с Васей, ей легко работалось. Ее всю словно пронизывало солнце.
Вечером, когда она пришла в райком, Наташа изумилась:
— Что с тобой? Ты сегодня какая-то… — Ершина не могла подобрать подходящего слова.
— Ненормальная, да? — подсказала Катя.
— Вроде.
— Понимаешь, он любит меня.
— Вот так открытие! Это давно всем было видно. Странно, что ты не замечала.
— Но вчера он сам признался.
— Удивительная храбрость! — не без иронии сказала Наташа.
Дома Катю ждала недобрая весть: пришло письмо от отца, в котором он намеками сообщал, что опять попал в тюрьму и не знает, скоро ли вырвется из нее.
«Очень хочется, — писал он в конце, — чтобы наши друзья, хотя бы из газет, узнали, почему мы не можем им передать привет из Питера. Если сумеешь, пошли им такую газету. Пусть почитают и покурят за наше здоровье. Одну отправь Никите Поводыреву, другую — Алексею Агашину, третью — Ерофею Лешакову. Надеюсь, что ты, как всегда, будешь умницей.
Крепко обнимаю и целую мою дорогую.
Обними и поцелуй за меня мать и бабушку.
Твой отец».
Захватив письмо, Катя поспешила к Гурьянову. Тот еще не спал. Он внимательно прочитал послание Дмитрия Андреевича.
— Н-н-да, не везет ему, — сказал Гурьянов. — Нам мешкать нельзя, надо сегодня же сходить в «Солдатскую правду».
Надев кепку, Гурьянов пошел с Катей на Петроградскую сторону.
В комнатах редакции «Солдатской правды», несмотря на поздний час, еще толпился народ. Катю и Гурьянова принял бритоголовый сотрудник редакции с припухшими и усталыми глазами. Внимательно выслушав их, он взял письмо, сходил с ним в соседний кабинет и, вернувшись, сказал:
— Редактор согласен. Попробуем двух зайцев убить: солдат известить и Керенского потревожить.
Он сам составил небольшую заметку, в которой редакция спрашивала у военного министра: почему не вернулись в окопы три фронтовых делегата? за что арестованы Дмитрий Алешин, Кузьма Рыбасов и Федул Кедрин? не собирается ли командование ввести старые порядки в армии?
На другой день эта заметка была напечатана.
Члены солдатского комитета Поводырев, Агашин и Лешаков накануне наступления получили одинаковые письма:
«Дорогой товарищ!
От Дмитрия Андреевича мне стало известно, что у Вас нет курительной бумаги и что Вы рады пустить на закрутку газету. Посылаю Вам «Солдатскую правду». Прочтите и покурите за здоровье Рыбасова и Кедрина.
Катя Алешина».
В том же конверте находилась аккуратно сложенная «Солдатская правда».
Сойдясь в блиндаже, солдаты вслух стали читать «Солдатскую правду» и вскоре наткнулись на заметку, из которой узнали, что посланные в столицу товарищи арестованы.
«КРОНШТАДТСКАЯ РЕСПУБЛИКА»
Столичная печать подняла шум по поводу того, что балтийские моряки неожиданно объявили Кронштадт свободной республикой.
Какую бы ни брал газету Владимир Ильич, в ней под крикливым заголовком сообщалось об «анархическом» поступке балтийцев.
Специальные корреспонденты, ссылаясь на «проверенные источники», расписывали ужасы кронштадтских тюрем, в которых матросы якобы начисто вырезали всех офицеров. Одна из бульварных газет уверяла, что броненосец «Заря свободы» стал у входа в Морской канал с намерением обстрелять Петроград. А меньшевистская газета «Единство» даже поместила снимки денег, ходивших в Кронштадте. На десятикопеечных бумажных купюрах нетрудно было разобрать довольно четкие надписи: сверху — «Кронштадтская Федеративная Республика», а внизу — «Вольный остров Котлин».
Владимир Ильич знал, что в Кронштадте матросы настроены революционно. Неужели эти горячие головы придумали матросскую республику?
Из Центрального Комитета на остров Котлин поехал нарочный. Явившись в городской комитет партии большевиков, он стал допытываться:
— Что у вас произошло? Почему все газеты в один голос трубят о Кронштадтской республике? Центральный Комитет этого не одобряет.
Секретарь кронштадтского комитета Семен Рошаль в этот день не мог покинуть крепость и для объяснений послал члена Кронштадтского совета Андрея Пронякова.
Владимир Ильич принял Пронякова сухо.
— Что вы там придумали у себя в Кронштадте? — спросил он. — Разве можно решать подобные дела, не посоветовавшись с Центральным Комитетом? Это же нарушение элементарной партийной дисциплины! Если хотите — провокация. Как вы могли такое допустить?
Эти гневные слова для Пронякова были как гром среди ясного неба. Он смотрел на Ильича и не знал, как оправдаться. Вдруг моряк приметил, что, несмотря на внешнюю суровость, Ленин сдерживает усмешку. В его глазах искорками светилось непонятное веселье.
— Товарищ Ленин, разрешите доложить, — попросил Проняков.
— Докладывайте. Только знайте: у меня нет времени для выслушивания длинных оправданий.
— Я буду краток. В наши цели не входило образование Кронштадтской республики. Во всем виновато болото..