— Какое болото? — не понял Ильич.
— Так мы называем беспартийных, — пояснил моряк. — Их в Кронштадтском совете большинство. Нужно признаться, они не всегда нас слушают. Но мы не ждали, что они этакое отчебучат. Вы ведь знаете, что Временное правительство прислало в Кронштадтскую крепость своего комиссара — некоего Пепеляева, человека тишайшего и деликатного. В дела Совета он не вмешивался. Но в принципе мы против наместников Львовых и Керенских. Нам не к лицу выполнять директивы буржуазного правительства.
— Чем же вам помешал Пепеляев? — перебил его Владимир Ильич. — Он же был хорошей ширмой?
— Да, был. Но вдруг заартачился… Решил сам назначить начальника милиции. А наше расхрабрившееся болото рассердилось на него и приняло решение: должность комиссара упразднить, единственной властью в Кронштадте объявить Совет, который по всем государственным делам будет связываться непосредственно с Петроградским советом.
— Вам надо было высмеять это предложение, — заметил Владимир Ильич. — Советская власть в одном Кронштадте утопия, абсурд!
— Да горлопаны сами не поняли, что свершают! Нас, к сожалению, не было в этот момент на заседании исполкома. Думая, что остался пустяковый вопрос о взаимоотношениях с Пепеляевым, многие из большевиков не досидели до конца и ушли на митинг слушать Луначарского. А газеты всю эту историю неимоверно раздули. И денег, разумеется, мы никаких не выпускали, это выдумки подлецов.
Объяснения Пронякова несколько успокоили Ильича, но он остался озабоченным.
— Теперь Временное правительство постарается поставить вас на колени, — сказал он.
— Не выйдет! — уверенно сказал моряк. — Не дадимся.
На прощание Владимир Ильич пожал Пронякову руку.
— Передайте своим товарищам привет от меня, — сказал он. — Да скажите: пусть следующий раз серьезных решений без ведома и разрешения Центрального Комитета не принимают.
— Есть, будет исполнено!
Кронштадтский совет вводил в крепости новые порядки. Днем в клубах учили грамоте, а по вечерам устраивали научные лекции, любительские спектакли и танцы. Обычно много народу собиралось на Якорной площади. Здесь как бы образовалось «морское вече». Ораторы разных партий горячо спорили между собой, всенародно рассказывая, как они представляют себе будущую жизнь.
Белые ночи были теплые, тысячи людей слушали ораторов, не расходясь до первых лучей солнца.
Иногда «морское вече» принимало свои решения. Это по его настоянию Кронштадтский совет изгнал из крепости проституток, от которых прежде не было прохода. Под угрозой конфискации имущества и выселения запрещено было пьянство. Те, кто не мог обходиться без вина, выпивали тайно, боясь показаться в нетрезвом виде на улицах. Патруль мог схватить пьяницу и посадить на первый отходящий на материк пароход.
Изгнание пьяниц и проституток столичные корреспонденты преподнесли читателям как примеры небывалого произвола. Мелкие происшествия раздувались до чудовищных преступлений. Выдворенные проститутки в статьях продажных писак превращались в обесчещенных офицерских жен, которым нет житья в Кронштадте. Их-де патрули насилуют и вышвыривают из собственных домов на улицу.
Терпение Кронштадтского совета иссякло, и он принял решение: за распространение злостных и лживых слухов удалить с острова Котлин всех корреспондентов буржуазных газет и не впускать их больше без специального разрешения исполкома.
Столичные газеты подняли крик о новом нарушении законов и требовали покончить с распоясавшимися большевиками-анархистами.
В Кронштадт выехал председатель Петроградского совета Чхеидзе с членами исполкома — меньшевиками и эсерами. Не обнаружив особых нарушений законности, «гости» сокрушенно вздыхали. Затем пришли на заседание Совета.
Похвалив за порядок в городе, они стали допытываться: почему кронштадтцы не желают подчиняться центральной власти?
Кронштадтские меньшевики не знали, как быть: что ответить Чхеидзе? Фискалить им не хотелось. И болото, напуганное вызванным переполохом, помалкивало. Ответ держали большевики. На этот раз они были дипломатичней обычного. Уверили, что никто не собирается отделяться от России и не отказывается от сношений с Временным правительством, поскольку оно реально существует. Распоряжения Временного правительства распространяются на Кронштадт так же, как и на всю Россию. Но моряки желают, чтобы в их городе распоряжался не присланный наместник, а правительственный комиссар, выбранный из флотской среды.
После таких разъяснений руководители Петросовета поблагодарили кронштадтцев за морское гостеприимство и пригласили их прибыть с ответным визитом на свое заседание.
Кронштадтцы, чуя недоброе, послали в Петроград самых зубастых ораторов.
Заседание Петросовета на этот раз происходило не в Таврическом дворце, а в Мариинском театре. Все было рассчитано на театральные эффекты. Члены президиума сидели на ярко освещенной сцене, с которой в партер были проложены сходни, покрытые парадными коврами.
Перед началом заседания на сцене появился Керенский. Он был в военном френче и галифе. На ногах сверкали темно-коричневые краги, а правая, забинтованная рука покоилась на темной перевязи, словно министр недавно вырвался из пекла сражений.
Поочередно подав ладонью вверх левую руку всем членам президиума, Керенский взошел на трибуну и доверительно, точно посвящая собравшихся в великую тайну, сообщил, что очень торопится на фронт, сюда явился попрощаться с депутатами родного Совета.
«Ну и фигляр! — удивлялись кронштадтцы. — Раненым прикидывается, не доехав до окопов».
Министр был явно взвинчен предстоящей поездкой на фронт. Выразив надежду, что без него депутаты будут тверды и беспощадны к врагам революции, он заверил всех, что не пожалеет жизни и выполнит то, что возложила на него Родина, — приведет армию в боевое состояние.
— Пожелайте мне победы! — выкрикнул Керенский. Театрально вскинув вверх руку и сделав прощальный жест, он сбежал по сходням со сцены и, сопровождаемый двумя адъютантами, покинул заседание.
— Ничего разыграно! — сказал Рошаль. — Только пошлости многовато.
— Перестаньте! — зашикали на него рядом сидящие эсеры. — У вас, нигилистов, нет ничего святого.
После ухода Керенского Петроградский совет заслушал доклад комиссии о поездке в Кронштадт. Сообщение делал меньшевик Анисимов. Он отметил, что никаких «ужасов» комиссия на острове Котлин не обнаружила, но вызывающий матросский дух существует. И принялся костить кронштадтцев за изгнание правительственного комиссара.
— Мы стремимся создать крепкую власть на местах, — говорил он, — посылаем своих представителей от Центрального правительства, а кронштадтцы, подбиваемые Лениным, все разрушают. Подают дурной пример неподчинения. Так могут поступать только враги революционной демократии.
Этот выпад заставил председателя Кронштадтского совета Любовича выступить с возражениями.
— Мы хотим крепкой власти не буржуазии, а Совету рабочих и солдатских депутатов, — сказал он. — Так почему же вы, руководители Совета, набрасываетесь на нас за это?
Ему захлопали. Послышались возгласы:
— Правильно, довольно в прихвостнях буржуазии ходить!
Неожиданное настроение собравшихся могли сбить только опытные ораторы.
Один за другим выступали Церетели, Скобелев, Чернов. Расписывая «ужасы кронштадтской анархии», они настаивали, чтобы офицеры, арестованные матросами в февральские дни, были переданы на справедливый суд в Петроград, потому что на острове-де они каждодневно подвергаются моральным и физическим пыткам, так как брошены в холодные казематы. Называя кронштадтцев зачинщиками гражданской войны, министры потребовали строгого наказания руководителям.
— Давай, Сема, покажем, что и мы — не лыком шиты, можем сдачи давать, — посоветовали кронштадтцы своему главному оратору — Семену Рошалю.
Этот круглолицый, чубатый студент обладал юмором. Нужно было слышать взрывы матросского хохота, когда на Якорной площади выступал Рошаль.
— Попробую, — пообещал он товарищам.
Юноша знал, что на этот раз остроумной шуткой не развеселишь собравшихся. Да и нужно ли это делать, когда хотят поставить тебя на колени?
— Товарищи, мы, кронштадтцы, захватившие власть, строго идем по пути, указанному Петроградским советом. Вы стремитесь взять власть не только в столице, но и по всей России, — с серьезным лицом сказал Рошаль. — И это правильно. Иначе для чего же огород городить? Мы лишь скромные последователи, но, видно, наивные: думали, что власть берется для выражения воли пролетариев, а не в угоду буржуазии. Вышло, ошиблись, извините, пожалуйста. А может, мы не в этот театр попали?
Его слова вызвали аплодисменты и ропот в зале. Рошаль тотчас же переключился на министров, пугавших ужасами тюрем.
— Здесь наши министры огорчались, что в Кронштадте неделикатно обращаются с бывшими вешателями и держимордами, — сказал он. — Содержат их в тех же казематах, в которых они прежде гноили матросов. Какой ужас! Как можно терпеть такое? Каемся, мы еще не построили светлых и фешенебельных тюрем с теплыми гальюнами! Пользуемся старыми. Но можем пообещать: если адвокаты из Петросовета со всей России соберут под свое крылышко арестованных контрреволюционеров, то и мы отдадим своих. Держите их у себя и милуйте!
Эти слова вызвали одобрение большевиков и яростные вопли министров:
— Прекратить! Не давать слова нахалу!
Атмосфера так накалилась, что, казалось, против моряков будет принято грозное решение. Но тут питерские большевики выступили в защиту кронштадтцев и не позволили их ошельмовать.
В ДЕРЕВНЕ НЕЙВОЛА
Белые ночи, с их мерцающим зеленовато-голубым светом, вызвали бессонницу. В часы забытья Владимиру Ильичу мерещилось, что он все еще мчится в «миксте» мимо зеленых гор, бурных речек, черепичных крыш старинных городов и никак не может добраться до России.
Утром Ленин поднимался невыспавшимся, усталым, с тяжелой головой.
Яков Михайлович Свердлов, видя, как извелся и осунулся за последние дни Ильич, стал уговаривать: