Когда Свердлов ушел, Владимир Ильич попросил хозяйку сходить на улицу и купить всяких газет.
— Надеюсь, чернила и бумага в доме найдутся?
— Безусловно. Даже пишущая машинка есть.
— Расчудесно! Заприте меня на ключ и уходите.
Сулимова принесла ворох свежих газет. Все они под крупными заголовками сообщали об уличных боях и заговоре большевиков. На всех полосах репортеры расписывали «зверства» рабочих и матросов, якобы стремившихся силой оружия захватить столицу и заставить Советы объявить себя центральной властью.
Солидные газеты требовали расправы над «бандами» безответственных лиц и наведения в столице железной рукой порядка. Но ни в одной из них не было материалов, о которых говорили Бонч-Бруевич и Свердлов. Только в бульварном листке «Живое слово» Владимир Ильич наткнулся на заголовок: «Ленин, Ганецкий и К0 — шпионы!»
Ниже печаталось письмо за двумя подписями — бывшего члена Второй государственной думы от рабочей курии Петрограда Алексинского и эсера Панкратова, отсидевшего четырнадцать лет в Шлиссельбургской крепости. Панкратовская подпись, видимо, понадобилась для подкрепления слишком подмоченной репутации Алексинского. Выслуживающиеся карьеристы писали, что считают своим революционным долгом опубликовать часть только что полученных документов, и требовали немедленного расследования.
Самих документов в газете не было. В примечании сообщалось, что они будут опубликованы позже. Дальше шли бредовые выдумки — якобы выдержки из письма разведывательного отдела штаба Верховного Главнокомандующего. В них утверждалось, что заброшенный в тыл 6-й русской армии прапорщик 16-го Сибирского стрелкового полка Ермоленко на допросе показал, что Ленин и председатель «Союза освобождения Украины» Скоропись-Колтуховский являются такими же агентами германского штаба, переброшенными в Россию для подрыва доверия народа к Временному правительству.
Для пущей убедительности в конце сообщалось, что деньги на агитацию большевики получают от немцев через своих агентов в Швеции — Ганецкого и Парвуса, а в Петрограде — присяжного поверенного Козловского, на счету у которого в Сибирском банке более двенадцати миллионов рублей. Цензурой установлен постоянный обмен телеграммами между германскими агентами и большевистскими лидерами.
— Глупейшая стряпня! — определил Владимир Ильич. — Ее нетрудно будет разбить. Ложь и нелепости бьют в глаза. Ну какое отношение к нам имеют ренегат Парвус и махровый националист Скоропись-Колтуховский? В штабе, видно, никогда не читали моих статей, иначе придумали бы что-либо поумней.
Владимир Ильич придвинул к себе чернильницу и тут же принялся писать. Надо было немедля ответить — разоблачить гнусных клеветников.
В Петроград прибывали вызванные с фронта войска. С утра по улицам двигались повозки, походные кухни, легкая артиллерия, строем шагали пехотинцы — со скатками, ранцами и винтовками.
Всюду разъезжали конные патрули.
В особняке Кшесинской под одной крышей размещались редакция газеты «Солдатская правда», секретариаты Центрального и Петроградского комитетов и «военки». Документов по всем организациям накопилось много, необходимо было хотя бы самые важные упаковать и вывезти в надежное место.
Пока работники комитетов и «военки» возились с архивами, моряки, ночевавшие здесь, готовились к обороне: у подъезда на площади выставили бронированный автомобиль, а в каменной беседке и на крыше — пулеметы.
Вскоре дозорные стали сообщать, что Петроградскую сторону оцепляют войска.
Статьи, написанные Владимиром Ильичем для «Листка «Правды», Сулимова отпечатала на машинке и отнесла в Центральный Комитет. Она весь день ходила по поручениям Ленина и узнавала новости.
К вечеру стало известно, что в штабе военного округа надумали проучить застрявших в столице кронштадтцев. Прибывшие войска готовились к бою.
Чтобы предотвратить бессмысленное кровопролитие, Центральный Комитет послал к балтийцам агитаторов. Среди матросов, размещавшихся в Морском корпусе и Галерной гавани, долгих разговоров не пришлось вести. Моряки поняли, что силы будут неравными, и согласились вернуться в Кронштадт. В худшее положение попали матросы на Петроградской стороне. Они уже не могли пройти к пристаням у взморья, так как мосты были разведены и охранялись войсками.
Оставшись в окружении, кронштадтцы решили занять
Петропавловскую крепость и принять бой. Неужто их не поддержат родные корабли Балтийского флота?
Винтовок и пулеметов хватало на всех. Хуже обстояло с пушками. Крепостные орудия устарели, износились и не имели прицелов. А без пушек разве долго продержишься? Решили позвонить на морской полигон и попросить матросов привезти на грузовике несколько легких орудий. Но тут телефонистка городской станции, заартачившись, сказала, что не соединит с полигоном.
— Мы объявили вам бойкот! — надменно сообщила она. — Бунтуете, потому что вам заплатили немцы.
— Чего, чего? Да ты, никак, дуреха, белены объелась? Чья сорока эту брехню на хвосте принесла?
Телефонная «барышня» обозлилась: обозвав моряка шпионом и мерзавцем, рывком выключила телефон.
Ночью к Петропавловской крепости подошел паровой катер, он мог взять на борт лишь несколько человек. Но кто из матросов покинет товарищей в беде? Таких не оказалось.
— Если нападут, будем драться до последнего, — заявили они. — А вы там не забывайте нас. Сообщите в Гельсингфорс и сами готовьте десант.
— Есть, поддержим!
И катер ушел в Кронштадт.
К Иустину Тарутину, застрявшему во дворце Кшесинской, подошел сигнальщик с «Океана» Андрей Проняков и не без иронии спросил:
— А ты какими судьбами тут?
— Тобой полюбоваться на сухую вахту пришел, — хмурясь, ответил Тарутин. — От своих отбился.
— Прямо не верится: анархист и вдруг… охраняет Центральный Комитет большевиков. Чудеса!
— Ладно, будет… без тебя тошно!
Видя, что Иустин сильно расстроен событиями прошедших дней, Андрей Проняков больше не задевал его.
Он знал, что Тарутин лишь на словах был анархистом-коммунистом, на самом же деле мало чем отличался от большевиков и всюду их поддерживал.
Они вместе побывали в патруле, а сменившись, прошли в помещение, бросили на пол по пачке газет и улеглись спать.
На рассвете дозорные увидели, как по дальним мостам двинулась пехота. Противник накапливал силы.
В особняке Кшесинской немедля объявили тревогу. Расчеты побежали к пулеметам, а остальные моряки, конечно, заснуть уже не могли: ждали нападения.
Утром неожиданно зазвонил умолкший телефон. Подошедший дежурный услышал в трубку приказ помощника командующего войсками Петроградского военного округа эсера Кузьмина:
— Если через три четверти часа оружие не сдадите — откроем по особняку Кшесинской артиллерийский огонь.
Угроза никого не испугала. Нашлись даже отчаянные матросы, требовавшие без предупреждения напасть на солдат и разогнать их.
— Зря спровадили боевых ребят в Кронштадт, — обвиняли они руководителей. — С ними нас было бы несколько тысяч! С рабочими мы здесь кого хочешь побьем.
— Товарищи, Петроград — не вся Россия. Мы будем выглядеть безумными бунтовщиками, — принялся урезонивать Рошаль. — Нельзя действовать разрозненно. Вызовем ненависть с двух сторон. Нас и так изображают озверевшими анархистами, а тут выйдет, что мы деремся с войсками Советов. Момент самый неподходящий. Бесславно погибнем при всеобщем презрении…
В разгар бурного митинга появились два кронштадтца — Ремнев и Альниченко, прибывшие на катере с повелительным требованием к Центральному исполнительному комитету Советов освободить всех моряков, арестованных за последние дни, и беспрепятственно пропустить на Котлин.
С таким требованием кронштадтцев имело смысл отправиться в Таврический дворец. Руководители демонстрации присоединились к парламентерам, а всем остальным приказали на всякий случай перебраться в Петропавловскую крепость.
Парламентеры без промедления уселись на катер и умчались вверх по Неве к Таврическому дворцу, а матросы, захватив пулеметы, малыми группами стали покидать особняк Кшесинской. Они огибали бульвар, пересекали Каменноостровский проспект, пробегали по деревянному мосту через Кронверкский канал и скрывались под аркой Иоанновских ворот крепости. Здесь, за толстыми стенами равелина, шла спешная подготовка к обороне: матросы прямо на стенах устанавливали пулеметы и каменными плитами обкладывали гнезда.
Тем временем кронштадтский катер пристал к барже с дровами. Моряки вскарабкались на баржу, с нее перебрались по узким и гибким сходням на пустынную набережную и закоулками вышли прямо к Таврическому дворцу.
В помещении Совета заседала военная комиссия, обсуждавшая, каким способом следует обуздать моряков, застрявших в Петрограде.
К кронштадтцам вышел меньшевик Богданов. Узнав, зачем они прибыли, он пообещал выпустить арестованных, но при условии: если моряки, оставшиеся на свободе, немедля сдадут оружие.
— Оружия не отдадим, — твердо сказали они.
Богданов, с видом озабоченного друга, принялся урезонивать:
— Имейте в виду… многие части гарнизона с ненавистью относятся к распоясавшейся матросне. Население тоже. Если пойдете с оружием — вызовете еще большее озлобление… кончится кровопролитием. Тогда уже мы ничего не сможем сделать.
— Не пугайте, — ответил Рошаль. — В Питере у нас есть и друзья. Неизвестно, кто кого осилит. Но мы готовы пойти на компромисс. Если вас пугают наши винтовки, мы их сложим… на подводы, которые отправятся с нами на пристань.
Богданова это предложение, видимо, устроило. Попросив подождать, он ушел.
Вскоре кронштадтцев пригласили на заседание. Комната, несмотря на высокий потолок, была мрачной. За столом, похожим на букву «П», сидели с видом инквизиторов меньшевики и эсеры. Некоторые из них были в офицерской форме. Дубовые стены, увешанные мечами, пиками, секирами и щитами, кресла с высокими спинками, тяжелые бронзовые подсвечники создавали впечатление средневекового судилища.