— Кто у тебя работал? — спросил он у Емельянова. — У меня сын заболел, косить некому.
— Да финн тут один.
— По-русски говорит?
— Какое! Молчит, как все они.
— А не пойдет ли он ко мне работать?
— Не, не зови. Домой собрался, не удержишь.
— Жаль, жаль… Мне без поденщика зарез — травы перестояли.
Когда сосед ушел, Владимир Ильич поднялся и, низко поклонившись Емельянову, как это делали встарь, шутливо сказал:
— Спасибо, Николай Александрович, что в батраки не отдали. Век буду помнить.
Как только стало смеркаться, всей компанией двинулись по едва приметной тропке в лес. Впереди шагал Емельянов, за ним Рахья, а позади всех Шотман. Шли по чавкающему болоту, продираясь сквозь кустарник. Минут через тридцать выбрели на проселок. Тут стало веселей. Дорога была песчаная, сухая, навстречу — ни души.
Но вот Емельянов неожиданно свернул в сторону. Сначала он шел смело, потом начал неуверенно поглядывать по сторонам и вдруг остановился у какой-то речки, признался, что сбился с пути.
Речка от дождей разлилась. Пришлось всем раздеться догола и, держа одежду над головой переходить ее вброд.
На другом берегу Владимир Ильич И; его спутники оделись и принялись искать тропку. Но в сумеречной мгле они опять попали в болото, а из него в торфяное пожарище.
Дышать стало трудно. Торф горел под слоем земли. Через мох пробивался едкий и удушливый дым. От дыма было темно, ни неба, ни земли не видно. Спекшаяся земля потрескивала и колыхалась. Если кто-нибудь делал неосторожный шаг, из-под ног роем вырывались искры. Того и гляди провалишься и очутишься по пояс в раскаленной торфяной золе.
После долгих блужданий среди тлеющих сосенок и кустарников, кашляя и задыхаясь, они наконец почти ощупью пошли дальше. Темный лес, казалось, никогда не кончится. Но вот вблизи послышалось какое-то шипение. Все остановились, начали прислушиваться.
Там, впереди, пыхтел паровоз, выпускающий пар. Затрубил рожок стрелочника… Невидимый поезд тронулся, колеса застучали на стыках рельсов.
Послали Емельянова узнать, что это за станция, а сами уселись в ожидании под соснами. Всем хотелось пить и есть. Но никто не догадался захватить с собой еду. Только у Шотмана в кармане оказалось три огурца. Их разделили на всех и съели без соли.
Через несколько минут вернулся Николай Александрович.
— Кажется, Дибуны, — неуверенно сказал он.
— Как это «кажется»? Почему в точности не удостоверились? — с укоризной спросил Владимир Ильич. — В таких делах ничего нельзя делать на авось.
После Емельянова на разведку пошел Рахья.
Он приблизился к вокзалу, прочел на стене надпись и, возвратясь, уже твердо заявил:
— Станция Дибуны.
Странно получилось: они шагали в обратную сторону от границы, а вышли опять к ней. От Дибунов до пограничной станции оставалось не более семи верст. Здесь можно нарваться на патрули.
Стараясь не шуметь, вышли к перрону и уселись на скамейку. Емельянов сходил к стрелочнику и узнал, что последний поезд на Петроград пойдет в половине второго ночи.
Ждать оставалось минут пятнадцать. Шотман пошел в кассу за билетами. Но, не войдя даже в зал, вернулся.
— В зале много патрульных, — сказал он.
Патрульные в любой момент могли поинтересоваться, что за люди в такой поздний час появились на пустынном перроне.
Владимир Ильич, Зиновьев и Рахья отошли в кусты у насыпи, а Емельянов с Шотманом остались сидеть.
Не прошло и трех минут, как из помещения станции вышел военный с шашкой на боку. Оглядев перрон, он направился к сидящим на скамейке.
— Ваши документы? — козырнув, спросил он.
У Шотмана оказалось удостоверение служащего Финляндской железной дороги, а Емельянову, кроме заводского рабочего номера, показывать было нечего.
— Что ты здесь делаешь так поздно? — стал допытываться офицер.
— Сижу, поезда дожидаюсь, — ответил Николай Александрович. — А разве нельзя?
Он понял, что это комендант, и решил препираться, не отпускать его от себя.
— Иди за мной! — грозно приказал офицер.
— А зачем? Мне и здесь неплохо.
— Иди, говорят.
Офицер грубо толкнул его в плечо.
В помещении комендатуры было накурено. Здесь толклись гимназисты и юнкера, вооруженные винтовками.
Офицер уселся за стол и, сделав строгое лицо, уставился на Емельянова.
«Ага, разыгрываешь из себя грозное начальство. Это мне на руку. Только бы ты на перрон не вышел», — думал Николай Александрович и, не спросив разрешения, уселся на скамью, небрежно развалясь.
— Говори, кто ты? — стал допрашивать комендант.
— Сказано, рабочий Сестрорецкого завода.
— Рабочий, — с презрением процедил офицер. — А ведешь себя как? Встать, когда разговариваешь с комендантом! Обыскать его, — приказал он юнкерам.
Те обшарили карманы Емельянова и нашли депутатский билет, который Николай Александрович должен был передать одному из членов Петросовета.
— Твой билет? Ты депутат? — спросил офицер.
— Какой билет? Подобрал эту бумажку — думал, пропуск кто обронил.
Емельянов показал ветхую подкладку сильно поношенной куртки. Сунул руку в дырявый карман и в прореху показал указательный палец.
— Вот какой я депутат!
Все, кто был в комнате, расхохотались.
— На Сестрорецком заводе слесарем работаю. Понял?
— Сколько же лет ты там работаешь?
— Без малого — тридцать.
— Тогда ты все начальство должен знать. Назови фамилии.
Емельянов стал перечислять всех старых и новых начальников, чтобы затянуть допрос. «В случае чего — ударю, пойду на скандал, — решил он. — Владимир Ильич успеет уехать».
Офицер нетерпеливо перебил его:
— А кто старший врач на заводе?
— Гречин, конечно. Ох и взяточник же! Паршивый человек.
— Что? — комендант угрожающе поднялся и ударил кулаком по столу. — Как ты смеешь оскорблять моего дядю!
Он готов был избить Емельянова.
В это время подошел поезд. Несколько патрульных выскочили на перрон. Офицер, злобно выругавшись и пообещав: «Я тебя под расстрел подведу, сукина сына!» — начал что-то писать.
На перроне неожиданно появились военные и штатские. К Александру Шотману подошел вооруженный юнец в форме ученика реального училища и предупредил:
— Господин дачник, это последний поезд. Больше в Петроград ничего не будет, садитесь.
Растерявшемуся Шотману ничего не оставалось, как поспешить к вагону и при помощи юнца подняться на площадку.
Владимир Ильич все это видел из кустов. Как же быть? Оставаться в Дибунах до утра? Опасно. И к вагонам не подойдешь — арестуют.
Прозвучал сигнал к отправлению. Скудно освещенные вагоны один за другим медленно проплыли мимо. Раздумывать больше было нельзя. Владимир Ильич подтолкнул Рахью и сказал:
— Садимся.
Они нагнали последний вагон и один за другим на ходу вскочили на подножку, прошли в вагон.
В темном вагоне, на их счастье, пассажиров не оказалось. Вошедший кондуктор, осветив фонарем неожиданных пассажиров, спросил:
— Ваши билеты?
— У нас билетов нет, — сказал Рахья.
— Как так нет? Кто вы такие, что без билетов ездите?
— Мы сестрорецкие рабочие… нам денег давно не выплачивали.
— Ах, вот оно что! До ручки, значит, дожили при новом-то царе Керенском?
— Дожили, — согласился Рахья.
Кондуктор сочувственно вздохнул и, поставив фонарь на скамейку, сел напротив.
— Ну что с вами поделаешь, — сказал он. — Езжайте зайцами. Нам тоже уже второй месяц не платят.
По пути кондуктор стал допытываться:
— А правда ли, что большевики немецкие агенты, а Ленин на аэроплане за границу перекинулся и там с певичками гуляет?
— Вранье все, сплетни, никуда он не перекинулся, — возразил Рахья. — Здесь живет, статьи пишет. Не читал разве?
— Да грамотей я неважный, — признался кондуктор. — В нынешних газетах разве разберешься? А что у вас на заводе говорят? Вы ведь, сестрорецкие, все политиками стали…
Рахья стал объяснять словоохотливому кондуктору, что такое большевики и чего они хотят. Владимир Ильич, опасаясь, как бы железнодорожник не опознал его, сидел в темном углу и, опустив голову, делал вид, что дремлет.
Не доезжая одной остановки до Петрограда, они вышли из вагона и исчезли в темноте.
Арестованного Николая Александровича комендант продержал до прихода ночного поезда из Петрограда. Под дулами револьверов Емельянова вывели из комендатуры, посадили в вагон и заперли в служебном купе.
В Белоострове в вагон с арестованными пришел унтер-офицер Смирнов. Он был членом Сестрорецкого совета рабочих и солдатских депутатов и хорошо знал Николая Александровича.
— Ты как сюда попал? — не без удивления спросил Смирнов.
— Ваше начальство загребло.
— За что?
— Повздорили малость… и об офицерском дядюшке Гречине нехорошо отозвался.
Смирнов оглядел опустевший вагон, открыл пошире дверь служебного купе и сказал:
— Беги. А я скажу, что ты раньше в окно удрал.
Емельянов выскочил из вагона в темноту.
Жена Эйно Рахьи Люли не спала третью ночь. Она дежурила в квартире своего двоюродного брата — токаря завода «Айваз» Эмиля Кальске: ходила от окна к окну в темных комнатах и поглядывала на калитку, освещенную тусклым уличным фонарем.
Эмиль эту неделю работал в ночную смену. Люли, ухаживая за его туберкулезной женой, не поднимавшейся с постели, ночи проводила в тревоге: «Не выследил ли кто их? Может, уже убиты?»
Но вот в четвертом часу ночи у калитки появились три темные фигуры: двое мужчин в длинных пальто, третий — в куртке. Один за другим они прошли во двор. Впереди был Эйно.
Люли бросилась к дверям, откинула крюк и, пропустив мужчин в дом, хотела зажечь лампу.
— Света не надо, — предупредил Эйно. — Нам хватит уличного.
Кальске жил очень бедно, у него не оказалось лишней кровати и постельного белья. Пришлось прикрыть крашеный пол газетами, а под головы положить свернутые пальто и куртки.