Улегшиеся на полу мужчины долго не могли угомониться: вполголоса переговаривались, вспоминая, что с ними приключилось в пути.
— Все же куда мог деться Шотман? — недоумевал Ленин. — Почему он не сошел с поезда в Удельной?
Шотман появился в пятом часу. Решив, что Ленин с Рахьей остались в Дибунах, он так расстроился, что вышел из вагона на одну остановку раньше, а когда спохватился, то было поздно — поезд уже ушел. Пришлось шагать пешком.
— Как же вы раньше меня приехали? — удивился он.
Ленин и Рахья, словно не было никакой опасности, принялись весело хохотать.
— Мы видели, как вас штыком в вагон подсаживали, — сказал Владимир Ильич. — Горе, а не конспираторы!
На другой день Люли поехала в Петроград, чтобы предупредить машиниста Ялаву.
Вечером, собираясь покинуть дом Кальске, Владимир Ильич отдал Шотману синюю тетрадь и предупредил:
— Берегите пуще глаза. Здесь выписки для моей новой книги «Государство и революция». Без нее мне нечего будет делать в Финляндии.
— Хорошо, — ответил Шотман. — Спрячу в потайном кармане на груди.
В путь стал собираться и Рахья. А Зиновьев вдруг принялся читать старую газету.
— Ну, а вы что же? — спросил у него Ильич.
— Мне довольно скитаться, — ответил Зиновьев не поднимая глаз. — К тому же… по одному легче будет скрываться.
Прощаясь, Ленин спросил:
— Вы действительно убеждены, что ускользнете от ищеек?
— Убежден.
На станцию Удельная пошли втроем. В зал все не входили. За билетами отправился Шотман, а Владимир Ильич и Рахья пошагали к переезду и остановились в таком месте, куда свет фонарей не доходил.
Риволовский поезд пришел точно по расписанию. Гуго Ялава, как было условлено, остановил паровоз в самом темном месте. Владимир Ильич быстро вскарабкался по ступенькам в паровозную будку.
Кочегар, покинув паровоз, сел в первый вагон. Рахья — во второй, Шотман — в третий, а Люли находилась в четвертом. Все они из окон следили за паровозом, и на всякий случай мужчины держали в карманах заряженные револьверы. При необходимости они бы подняли стрельбу. Но все прошло благополучно, поезд тронулся и пошел дальше.
Несколько освоясь на паровозе, Владимир Ильич спросил:
— А что у вас делал кочегар?
— О, рапота нелегкий, — ответил Ялава. — Надо брать дрофа с тентера, бросать в топка… держать огонь. Но вам не надо, мы сами.
Ленин не согласился с ним. Сбросив пальто, он засучил рукава и стал к топке. Пар до самого Белоострова не снижался.
В Белоострове вагоны запирались: начиналась проверка документов. Подозрительных пассажиров пограничники забирали и уводили в комендатуру. Была опасность, что они доберутся и до паровоза.
Машинист решил перехитрить пограничников. Он отцепил паровоз от состава и погнал его к водокачке, где было совсем темно.
Они набирали воду до тех пор, пока не раздались звонки.
Дождавшись последнего сигнала, Гуго Ялава подкатил к вокзалу. Там его помощник прицепил паровоз к вагонам, и они, не дожидаясь свистка обер-кондуктора, тронулись в путь.
В ТЮРЬМЕ
В камере матросы завели корабельный порядок. Цементный пол они называли палубой, стены — переборками, а камеру — кубриком. Каждое утро слышался свист и раздавалась команда:
— Вязать койки!
До завтрака все занимались мокрой приборкой, а потом начиналось перестукивание.
Тюремный телеграф работал беспрерывно. Связь была установлена с соседями слева, справа и с теми, кто находился на другом этаже. Кронштадтцев беспокоили флотские дела. Каждая весть с воли вызывала у них то шумное одобрение, то проклятия и негодование. Больше всего их возмущали действия «социалиста» Керенского, который, распустив Центробалт, потребовал арестовать всех зачинщиков июльских волнений в Кронштадте и на линейных кораблях «Петропавловск», «Республика», «Слава». В случае неисполнения приказа Керенский грозился объявить команды непокорных кораблей изменниками родины и революции.
Ликование у заключенных вызвала смелость Кронштадтского совета и команд линейных кораблей, которые с достоинством ответили министру, что никаких контрреволюционеров в своей среде они не знают, а посему арестов производить не будут. В знак пренебрежения к грозным приказам Керенского моряки почти всюду избрали в новый Центробалт своих старых делегатов.
— Вот это утерли нос! — радовались матросы.
Василий Кокорев и его товарищи путиловцы завидовали морякам, добывавшим свежие новости о флоте, сами-то они ничего не знали ни о заводе, ни о товарищах. Тюремный телеграф лишь известил о том, что рабочим под угрозой судебного преследования приказано сдать оружие.
«Неужели наши ребята подчинятся?» — думал Василий. Он беспокоился о бабке: как там она? Не пропала бы с голоду. На работу такую старую не возьмут. Хоть бы записку передать Савелию Матвеевичу.
Ночами, лежа на нарах с открытыми глазами, Вася старался представить себе Катю. Она почему-то всякий раз вспоминалась такой, какой приходила на набережную Невы, — чуть задорной и насмешливой, пристально всматривалась и говорила: «Ну-ка покажись, какой ты в тюрьме?», а глаза при этом просили: «Ничего мне не говори, я все понимаю. Держись!»
«Надо скорей вырваться из тюрьмы, — говорил себе Василий. — Но как? Что они нам могут предъявить? Участие в вооруженной демонстрации? Тогда надо посадить в тюрьму тысячи. У нас отнято оружие? Но не мы же стреляли в народ, а те мерзавцы. Правда, в протоколе милиции все изложено по-иному. Но это же неприкрытый сговор. Мало ли что они напишут. У нас есть свидетели. Но где они теперь?»
По протоколу, составленному в милиции с помощью Аверкина, получалось, что бесчинствующие мастеровые Путиловского завода напали на офицеров, не позволявших осквернять божий храм и стрелять в народ. Откуда-то у начальника милиции появились золотые кресты и чаша, которые вместе с винтовками прилагались к делу как вещественные доказательства грабежа. Кроме того, в протоколе были записаны аверкинские провокационные вопросы: «Какая часть золота, вывезенного из Германии в запломбированном вагоне, попала в руки рабочих?»; «Кто подкупил их и подбивал на бесчинства?»; «Какими деньгами платили — бумажными или золотыми?»
Василий тут же, в милиции, сказал, что ни он, ни его товарищи не будут отвечать на вопросы шпика. Начальник отделения ухмыльнулся и записал: «Обвиняемый Кокорев В. С. запретил своим сообщникам отвечать следственным органам». При этом он подвинул протокол и предложил:
— Подпишите.
Вася внимательно прочитал милицейское сочинение и сказал:
— Ваши выдумки я не подпишу.
Подписывать протокол отказались и его товарищи.
«Это все мы сделали правильно, — рассуждал Вася. — Теперь надо только найти свидетелей, которые докажут вздорность обвинений. Двое из них известны — это Дема и его брат Филипп. Но их же могут притянуть к ответу как соучастников. В милицейском протоколе есть хитрая запись: «Офицеров избивали также и неизвестные матросы Балтийского флота». Обязательно надо посоветоваться с адвокатом. Но где его взять? Понадобятся большие деньги. Вот попались в непромокаемую!»
Однажды послышался тревожный стук в стену. Андрею Пронякову сообщили, что в одиночных камерах появились руководители Центробалта — Дыбенко и Измайлов, прибывшие в Петроград на миноносцах.
— Значит, хватают всех, кто показывается в Питере, — заключил Тарутин. — Надо поднять бузу — требовать прогулок и освобождения. Довольно втихаря отсиживаться.
Иустин схватил тяжелый табурет и, подойдя к двери, обитой железом, начал колотить в нее с такой силой, что по тюрьме покатился грохот, похожий на пушечную пальбу.
К дверям подбежали всполошившиеся надзиратели.
— Перестать! Кто там нарушает?
— Зовите сюда начальство! — потребовал Тарутин.
— Еще чего? Прекратить безобразие!
— Зови, говорят, а то тюрьму разнесем!
И в этот момент, словно по сигналу, начали с таким же грохотом барабанить в двери заключенные других камер. Старший надзиратель побежал за начальником тюрьмы. Тот появился минут через пятнадцать. Дверь открылась. Надзиратель скомандовал:
— Встать!
На пороге появился невзрачный прапорщик. За его спиной стояли стражники с винтовками наизготовку.
— Кто здесь безобразничает?
— С кем имеем честь?.. — поинтересовался Тарутин.
— Навытяжку, когда говоришь с начальником тюрьмы! — прикрикнул старший надзиратель.'
— А-а!.. — протянул моряк. — Слыхали… член партии эсеров Васкевич? Очень… неприятно. Почему вы не даете нам прогулок?
— Не имею на это соответствующих распоряжений.
— А сами не можете догадаться, что людей нельзя гноить в камерах, что им чистый воздух нужен? Еще себя социал-революционерами мните!
— Прошу не касаться моей партийной принадлежности и разговаривать в ином тоне. Иначе — в карцер!
— Во-во! Не зря буржуазия вам собачьи должности дала.
— Молчать! Посадить его на хлеб и воду.
Васкевич, взбешенный, выскочил в коридор. Но в соседних камерах он услышал такие же протесты.
— Если не измените тюремного режима, объявим голодовку, — грозились заключенные.
На другой день утром, когда уголовники принесли пайки черного ноздристого хлеба, Тарутин ногой подвинул к ним парашу и сказал:
— Бросай сюда.
Уголовники, недоумевая, поглядели на старшего надзирателя: «Как-де, мол, быть с этим чудаком — выполнять его просьбу или нет?»
— Бросай, раз просют, — равнодушно сказал тот. — Свиньям в охотку из такой посудины поесть.
И хлеб, которого все время не хватало заключенным, полетел в парашу. Путиловские парни невольно глотнули голодную слюну.
— Одну минутку! — остановил Иустин собравшегося уходить надзирателя. — Ты, кажется, сказал, что свиньи любят лакомиться из такой посудины? — матрос показал на парашу. — Можешь взять ее и в коридоре почавкать в охотку. Нам не жалко. Верно, братишки? — обратился он к сидящим на нарах.
— Верно! — ответили те.
И в других камерах «июльцы» не дотрагивались до хлеба.