Голодовка! Начальник тюрьмы, перепугавшись, немедля поехал к прокурору. Прокурор по телефону связался с министром юстиции, а тот, услышав о голодовке, всполошился:
— Это же политический скандал! Примите любые меры. Черт с ними, можно пойти на уступки, даже открыть камеры. Но никаких эксцессов, голодовки не допускать.
На другой день началась необычная для тюрьмы жизнь. Заключенные могли покупать газеты, ходить из камеры в камеру, делиться новостями. Надзиратели только следили за распорядком дня и раздачей пищи.
Среди арестованных в июльские дни было немало левых эсеров. Над ними в камерах потешались.
— Вам-то что! — говорили им. — У вас всюду свояки: Керенский чуть ли не сват, начальник не то кум, не то брат. Сиди да поплевывай.
А эсеры злились:
— Вот погоди, выйдем на свободу, мы этим буржуйским лизоблюдам покажем!
Однажды Кокорева вызвали в контору тюрьмы и сказали: «Просмотрите и распишитесь», при этом передали ему картонную коробку. В ней сверху лежали две растерзанные пачки легкого табака, а под ними — большой кусок разломанного пополам пирога с черничной начинкой, домашнее печенье и сухари.
— Кто передал? — спросил Василий. — Письма нет?
— Не знаю, я не приемщик, — ответил конторщик.
«Кто же приходил в тюрьму? — ломал голову Василий. — Такой пирог вроде от бабушки. Но печенье не ее изготовления. Неужели Катя? Хоть бы какую-нибудь весточку оставила!»
Вернувшись в камеру, Вася выложил на стол табак, пирог, печенье и стал осматривать коробку со всех сторон.
— Ну как? Что пишут? — поинтересовался Проняков.
— Хоть бы булавкой царапнули! Все гладко — ни одной черточки! Даже не знаю, кто обо мне заботится.
— Не горюй, надо внимательней съестное проглядеть. Если одному трудновато, можем помочь.
— Да я уж вижу, как вы слюнки глотаете.
Разделив пирог и печенье на всех, Кокорев пригласил товарищей к столу.
— Только зубами действуйте осторожней, — предупредил он. — Возможна начинка.
И действительно, Тарутину в корочке пирога попалась туго свернутая полоска пергаментной бумаги. Матрос развернул ее и прочитал:
— «Это третья передача. Обнаружил ли ты мои записки? Повторяю: о бабушке не беспокойся — с нею Дементий. О вас на заводе не забывают — послали протест, наняли адвоката. Я без тебя очень скучаю. Жди, скоро увидимся. К.».
— Вот так номер! — возмутился Иустин. — А где же две первые передачи? Видно, надзиратели сожрали. Надо сейчас же шум поднять.
— Стоп, не разводи паров! — остановил его Проняков. — Того, что они съели, уже не вернешь. А вот про записку — разболтаем… Передачи от «К» будут приходить в раскрошенном виде. Кто она тебе, сестра? — любопытствуя, спросил он у Кокорева.
— Знакомая… Катей зовут.
— Ну что ж, тогда давай закурим на радостях.
Все свернули по толстой цигарке и задымили, наслаждаясь табаком.
В субботу по всем камерам была произведена уборка и параши опрысканы карболовкой. Заключенных группами водили в баню, наголо постригли, выдали по кусочку мыла и чистое белье.
— Видно, начальство высокое приедет, — говорили матросы. — В таких случаях всегда авралят.
В воскресенье надзиратели стали вызывать заключенных в контору. Одним из первых пошел Иустин. Вернулся он рассерженным.
— Патронессы какие-то из общества защиты канареек, — с презрением сказал он. — Халаты раскрахмаленные, чепчики топорщатся. «На что жалуетесь? Какие претензии? Как себя чувствуете?» — «А вы что, Керенскому будете докладывать? — спрашиваю я. — Много он вашей сестры развел. Нам бы хоть десяточек для прогулок прислал». — «Как вам не стыдно! А еще моряк революционного флота! — говорит самая молоденькая. — Мы из Красного Креста». И показалось мне, будто я ее где-то видел прежде. А другая головой качает и вроде сожалеет: «Эх, морячок, морячок, видно, мало мать тебя в детстве секла!» И сует мне, словно кухаркиному сыну, какой-то кулек. А тут еще подхалим Васкевич ввязывается: «Не обращайте внимания, это же анархист из анархистов…» Ну, я его, конечно, обласкал по-флотски, вытряхнул все из кулька, надул его, хлопнул об ладонь так, что все вздрогнули, и ушел.
Другие заключенные возвращались из конторы повеселевшими и довольными.
— Чего Иустин выдумывает! — говорили они. — Симпатичные дамочки. И не игрушки выдают, а дельное. Сгодится нашему брату.
В их кульках были конверты, бумага для писем, туалетное мыло, махорка, курительная бумага, спички и леденцы.
Вскоре Кокорев услышал, как коридорный прокричал его фамилию. Не поверив, он переспросил:
— Меня?
— А то кого же? Живо в контору.
В тюремной конторе были распахнуты двери в соседнюю большую комнату. Там виднелся длинный стол, заваленный кульками, и две женщины в ослепительно белых халатах. Вася вгляделся в них и остолбенел: это были тетя Феня и Катя. Боясь, что он движением или возгласом выдаст их, они заговорили одновременно, приглашая его к столу.
«Умышленно не узнают, — понял юноша. — Но не слишком ли у них взволнованны голоса и лица?»
Катя, потрясенная его по-арестантски остриженной головой, бледным и голодным лицом, на котором выделялись трогательно жалкие юношеские усики, готова была расплакаться.
Василий, сделав несколько шагов, пристально взглянул в глаза девушки, стараясь прочесть в них, увидеть то невидимое, что угадывают и замечают лишь очень близкие люди.
«Милый, родной! Ну как тебе здесь? — как бы спрашивал ее взгляд. — Скажи. Я готова на все. Но будь осторожен».
— Вы не больны? — спросила тетя Феня.
— Не знаю, — ответил он.
— У вас очень истощенный вид. Тюремный врач осматривал?
— Нет.
— Пройдите к нашему.
Катя взяла его за руку и повела к женщине в пенсне, сидевшей за небольшим столиком у окна. По пути она стиснула ему запястье и предупредила:
— Докторша наша. Можешь говорить свободно… Нас интересует, как вас схватили и в чем обвиняют.
Докторша, взглянув на Кокорева сквозь пенсне, задала обычный вопрос:
— На что жалуетесь?
Тетя Феня в это время громко заговорила с глуховатым заключенным. «Их голоса заглушают мой», — сообразил юноша и ответил:
— Жалуюсь на Мокруху, — а тихим голосом добавил — Шпик в сговоре с церковным сторожем и начальником милиции Сенного рынка подстроил наш арест… Бывает, по ночам не сплю, кашляю… В протоколе обвиняют в нападении на офицеров, ограблении церкви и убийстве. Но мы его не подписали… Часто кружится голова… Найдите свидетелей. Там был Дементия брат, моряк с бородкой, и еще какие-то авроровцы…
— Потеете? Бывает жар? — допытывалась докторша.
— Бывает. Скажите, что нового на воле?
— Снимите рубашку!
Пока докторша выстукивала и выслушивала Василия, Катя, повернувшись спиной к сидевшим в отдалении надзирателям, торопливо шепотом сообщила:
— Существуем полулегально. Только что прошел Шестой съезд партии… Будем готовиться к восстанию. Постараемся вас выручить.
— Что с отцом?
— Было ужасно… приговорили к расстрелу. Свалили вину за отступление…
— Оденьтесь, — сказала докторша. — Сейчас я выпишу рецепт. Общество Красного Креста пришлет вам лекарство…
А Катя продолжала:
— Их вывели в поле… построили однополчан. Привели попа. Пока Рыбасов и Кедрин исповедовались, отец выкрикнул всего несколько слов товарищам по окопам…
— Будете принимать по две пилюли три раза в день… Микстуру по ложке перед едой…
— Получилось неожиданное: солдаты стали перебегать и становиться рядом с приговоренными: «Стреляйте и в нас!» В общем, взбунтовалась вся дивизия. Дело дошло до армейского комитета. Приговор пришлось отменить. Сейчас отец в комитете…
Вася надел рубашку и пошел с Катей к другому столу. Девушка как можно громче, так, чтобы слышали надзиратели, сообщила тете Фене:
— Нуждается в лечении и усиленном питании…
И тут голос ей изменил. Больше она не произнесла ни слова.
Вася видел тоску в ее глазах. Не зная, как выразить свое чувство, он схватил Катину руку и прижался к ней губами.
— Ишь интеллигент! — удивился надзиратель. — А ну, марш в камеру!
В камере Иустин спросил:
— Видел самую молодую?
— Так это же Катя.
— Слушай, не она ли в феврале листовки мне передавала?
— Все возможно.
— А я так нахамил. Эх, дурья голова!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. БРАТ КАПИТАЛИСТА
В стороне от деревни Ялкала, меж двух озер, стоял приземистый финский дом, покрытый дранкой. К дому тянулась едва приметная проселочная дорога. По ней редко кто ездил. Кругом шумел высокий хвойный лес. Березы росли только у дороги и на болоте.
Здесь, у леса, жили Парвиайнены. Детей у них было много: шесть сыновей и две дочери. Впрочем, не все они жили с родителями, старших потянул к себе Питер. Там они работали и ютились в небольших дешевых комнатах.
Иногда к старикам из русской столицы приезжала старшая дочь — проворная крепышка Люли.
В последний раз Люли приехала всего на два часа. Она привезла малышам гостинцев, расцеловала мать и, уйдя с ней на кухню, шепнула:
— Мама, приготовь ту комнату, где молоко ставишь, она чистая. К нам очень хороший человек приедет, ему отдохнуть надо.
Люли так торопилась, что не сбегала даже на озеро покупаться. Сговорившись с братом Иоганном, где он будет встречать ее в субботу, она наскоро выпила кружку молока, сорвала несколько цветков, росших около дома, и уехала.
В доме пустовала небольшая комната с голыми бревенчатыми стенами. В ней обычно хранили молоко, творог, сметану. Анна Михайловна убрала комнатку, полы некрашеные вымыла, поставила кровать, столик, лампу и постлала пестрый половичок.
Вернувшись с поля, Парвиайнен поглядел на ее работу и нахмурился. Анна Михайловна знала крутой и несговорчивый характер мужа и ждала, что он сейчас рассердится, но старик молчал. Он любил свою старшую дочь и ради нее готов был принять гостя.
В субботу вечером Иоганн запряг коня и поехал на станцию Терийоки. Тучи заволокли небо. От порывов ветра сосны раскачивались, шумели вершинами. Молодой конь то и дело вздрагивал и, навострив уши, замедлял ход. Иоганну приходилось подстегивать его хворостиной.