Привокзальная площадь была освещена тусклыми фонарями. Юноша выбрал место потемней, как просила сестра, и стал ждать поезда.
Ветер не унимался. Начал накрапывать дождь. Иоганн, конечно, мог бы пройти в здание вокзала, где было светло и сухо, но он, накрывшись брезентом, не отходил от повозки: Люли строго наказывала никуда не отлучаться.
Паровоз прогудел вдали, когда уже совсем стемнело. Вскоре показались его огни. Пассажирский поезд подкатил к станции с таким грохотом и фырканьем, что конь от страха рванулся с места и понес. Иоганн, ухватившись за гриву, едва удержал испуганного дикаря на краю площади.
Пока парнишка возился с мелко дрожавшим конем и успокаивал его, на площадь высыпали пассажиры. Одни из них пошли пешком, а другие, усевшись в крытые извозчичьи пролетки, укатили в город.
Люли подошла к Иоганну, закутанная в дождевик.
— Где же гость? — поинтересовался он. — Не приехал?
— Ладно, помолчи…
Сестра почему-то говорила шепотом и с опаской поглядывала в сторону освещенного выхода вокзала.
Она села в повозку рядом с Иоганном, и они, не задерживаясь, двинулись в путь по темной, покрытой пенистыми лужами дороге.
Люли сперва торопила брата, а потом, когда скрылся из виду вокзал, тронула за плечо и сказала:
— Не гони, поедем шагом.
Она все время всматривалась в темноту и прислушивалась, точно ждала погони. Ее беспокойство передалось Иоганну, он тоже насторожился.
Так они проехали километра два. Темнота еще больше сгущалась. От ручья и с полей поднимался туман, в низинах он закрывал дорогу.
Дождь перестал накрапывать, только деревья изредка роняли капли на вздрагивающую листву кустарника.
Начался сосновый бор. Здесь дорога была суше. Под колесами заскрипел песок.
У поворота из леса вдруг вышел человек.
— Люли! — негромко позвал он.
Это был Эйно, Иоганн узнал его по голосу.
Как только Люли откликнулась, сразу же из леса вышел второй человек. Оба уселись в повозку, и Эйно сказал:
— Поезжай быстрее.
Всю дорогу гости и сестра разговаривали вполголоса.
— Константин Петрович, вам, наверное, сказали, что мы муж и жена? Об этом, пожалуйста, не говорите матери и отцу Люли, — попросил Эйно. — Мы для них жених и невеста. Они не признают гражданского брака. Рассердятся, если узнают, что мы не венчаны.
— Постараюсь не выдать, — пообещал Иванов и обратился к Люли: — А чем ваш отец занимается?
— Когда-то работал литейщиком, теперь крестьянствует, — ответила она.
— Почему же он изменил рабочему классу?
— Так вышло. Семья у нас большая — десять ртов. А у отца почки стали болеть. Кому нужен больной человек? Хозяин стал спрашивать: «Почему брат тебя к себе не возьмет? Он мог бы дать работу почище». Брат моего отца богач, владеет чугунолитейным заводом на Охте. Чтобы его не попрекали нуждающимся родственником, он купил дом в деревне Ялкала и сказал: «Дарю тебе с гектаром земли, хозяйствуй и в город больше не показывайся». Отец смирился, а я не поехала сюда. Сама себе на жизнь зарабатываю. Не люблю богатого Дядьку.
«Удивительное переплетение, — думал Ильич. — Как только Шотман сумел найти такую семью? Кому в голову придет, что меня будет скрывать брат крупного капиталиста?»
Когда подъехали к дому, стоявшему на отшибе в стороне от деревни, на крыльцо вышли Парвиайнены.
Первым с повозки соскочил Эйно. Он поздоровался с хозяевами и представил гостя:
— Знакомьтесь… Константин Петрович Иванов.
Иванов сначала подал руку старшим, а потом за руку поздоровался и с детьми. Старики сразу отметили: вежливый человек.
Гости стряхнули прилипшее к одежде сено и прошли в дом. Иоганн и старик остались распрягать коня.
Через некоторое время во двор вышел Эйно.
— Кто ваш Иванов будет? — спросил у него Парвиайнен.
— Писатель, — негромко ответил тот. — От полицейских прячется. Укрыть на время надо.
Старик молча отвел коня в хлев, задал ему корм и, видя, что Эйно не уходит со двора, стоит в ожидании, неохотно произнес:
— Ладно, пусть живет. Места всем хватит.
В большой комнате все сели за стол. Иванов у стенки, рядом с ним Люли, с другой стороны Эйно. Разговаривая, гость так прищуривался, что от его карих и очень живых глаз морщины разбегались наподобие лучей. Он, видно, два дня не брился: щеки и подбородок заросли золотящейся щетиной.
Старик внимательно приглядывался к нему. Одет Иванов был бедно: темная рубашка-косоворотка, старенький пиджак с потертыми рукавами. А по разговорам и манерам чувствовалось, что Иванов человек не обыкновенный. Всех он называл на «вы» и всякий раз, когда хозяйка подавала ему пирог или наливала в чашку кофе, благодарил ее.
Старик обратил внимание на руки гостя: небольшие, обветренные, но неогрубевшие, лишь кое-где в порах темнели следы неотмытой сажи или мазута.
Ел Иванов с аппетитом. Даже хозяину показалось, что жена сегодня приготовила ужин вкуснее, чем обычно.
«Что же такое этот человек мог натворить? — думалось старику. — За что его хотят арестовать? Наверное, политический, — строил он догадки. — Их всегда преследуют».
Когда старик работал литейщиком на заводе, он немало встречал рабочих-революционеров, не боявшихся ни тюрем, ни каторги. Он завидовал их независимости и бесстрашию, но сблизиться не решался.
После кофе гости еще немного посидели. Иванов заговорил о войне. Слушать его было интересно. Чувствовалось, что он многое повидал и многое знает.
«Пусть живет. Хороший человек», — решил старик.
Утром Иванов вымылся в бане, побрился и сразу стал моложе. Глаза заблестели, глубокие складки у рта разгладились.
— Впервые за этот месяц спокойно спал, — сказал он. — А после бани — словно двадцать лет долой!
После обеда Люли и Эйно уехали, а гость остался жить в каморке.
Вставал Константин Петрович рано, наскоро завтракал вместе со всеми на кухне и принимался за работу: сидел за столом и все писал и писал.
Первое время, когда к нему в каморку кто-нибудь заглядывал, Иванов прятал листки, потом перестал остерегаться хозяев. Писал он быстро и мелко, свободного местечка на листке не оставлял.
Странный был гость — без газет, казалось, он жить не мог. Иоганн с Эдвардом по очереди брали велосипед, мчались на вокзал в Терийоки и там покупали все вечерние и утренние выпуски. Газет выходило много, но Константин Петрович умудрялся все прочитывать.
Хозяин приглядывался к гостю и думал: «Что же он ищет в газетах?» Любопытствуя, старик сам стал читать газеты.
По вечерам, когда Константин Петрович отдыхал у большого замшелого валуна, Парвиайнен подсаживался к нему и заводил разговор о политике. Гость с готовностью объяснял ему непонятное.
«Светлая голова, — пришел к заключению хозяин. — Чего-то недоговорил мне Эйно».
И старик, работая в поле, с нетерпением ждал вечера, чтобы опять встретиться с Ивановым и потолковать с ним о жизни, о будущем.
Хозяйке тоже нравился своей вежливостью неунывающий и трудолюбивый гость. В еде он не привередничал: похваливал все, что она готовила, и в тарелке обычно ничего не оставлял. Больше всего ему полюбились финские ржаные пироги. Их пекли по субботам, но Иванов и в другие дни, лукаво прищурясь, спрашивал:
— Анна Михайловна, а сегодня, случайно, не суббота?
— Суббота, суббота, — улыбаясь, отвечала хозяйка и принималась замешивать тесто.
Спутниками во всех прогулках Иванова были хозяйские белобрысые мальчишки: шестилетний Вернер и восьмилетний Эверт. Ребята знали, в какой час Константин Петрович прекращает работу. Они молчаливо сидели на скамейке у дома и терпеливо поджидали его.
Когда Иванов с затуманенными от работы глазами показывался из своей каморки, мальчишки бросались ему навстречу.
Втроем, как закадычные друзья, чуть ли не бегом они отправлялись в лес или на озеро.
Ребята не умели говорить по-русски, а Константин Петрович — по-фински, и все-таки они как-то сговаривались, понимали друг друга. Иванов запомнил, что по-фински «пунайсет марьят» — «красные ягоды». Если ему хотелось поесть брусники, приятно холодящей рот, то он произносил эти два слова и ребята мгновенно мчались к брусничнику.
Веселей всего с Ивановым было на озере. Он любил плавать и часто давал команду:
— Вэси!
По-фински так называлась вода. Ребята знали: Константин Петрович зовет купаться. Они сбрасывали рубашонки и штанишки на траву и раньше Иванова прыгали В воду.
В воскресенье приехала из Петрограда Люли.
— О, да вы, Константин Петрович, за эти дни даже посвежели! — удивилась она.
— А как же! Друзей у меня много. Кругом раздолье. И работается хорошо, — ответил он. — Здесь я успел многое сделать. Когда-нибудь приеду к вам отдыхать с женой. Можно будет?
— Пожалуйста.
Отцу дочь опять ничего не сказала об Иванове. И он рассердился на нее за скрытность.
Уезжая, Люли получила от Константина Петровича какие-то письма, спрятала их в книгу, которую читала в дороге, и, прощаясь с матерью, шепнула:
— Мамочка, приглядывай за Константином Петровичем, пусть ему у нас будет хорошо.
— Без тебя знаю, — ворчливо ответила та, — не учи.
На другой день, выбрав минутку поудобней, когда никого вблизи не было, старик подсел к Иванову и смущенно сказал:
— Признафатесь… Вы ведь не Константин Петрович?
— Почему так решили? — чуть склонив голову, сощурясь, спросил гость.
— Разве я слепой и нетогадливый?.. В наших финских газетах часто о вас пишут.
Взгляд у гостя стал острым. Он настороженно всматривался в старика, словно хотел проникнуть в душу, узнать, что тот задумал.
— Не пойтесь, — успокаивающе сказал Парвиайнен, — живите сколько пожелается. Я на стороне рапочих. От меня никто не узнает, что вас зовут Лениным.
У ГЕЛЬСИНГФОРССКОГО «ПОЛИЦМЕЙСТЕРА»
Пока Владимир Ильич жил у Парвиайнена, Шотман отправился в столицу Финляндии. В Гельсингфорсе был у него давний друг — Густав Ровно. Этот веселый и отчаянный парень неожиданно взлетел на высокий пост. За смелость и решительность рабочие выбрали его в начальники милиции, а по положению начальник милиции считался старшим помощником полицмейстера. В Гельсингфорсе случилось так, что полицмейстер, испугавшийся нараставших событий, подал в отставку. И Ровно волей-неволей пришлось выполнять его обязанности.