Придя на прием к «красному полицмейстеру», Шотман вспомнил молодость, поговорил о питерских делах, а потом по секрету сообщил, что партия поручила ему переправить в Финляндию Ленина и надежно укрыть.
— Что ты говоришь? — удивился Ровно. — А я только что собирался писать ему письмо. Мы хотели пригласить Ленина на наш праздник, который проводим в последнее воскресенье августа. Он будет у нас главным оратором.
— Нет, теперь ему не до речей. Всюду шпики. И тебя прошу: никому ни слова. И подумай, где бы поселить Ленина.
— Зайди денька через два-три, — сказал Ровно, — что-нибудь подыщу.
— Мне надо сегодня знать.
— Ну, хорошо. Веди тогда прямо ко мне на квартиру. Только предупреждаю: никаких услуг. Жена уехала в деревню, так что жить придется по-холостяцки.
— Еще и лучше, — обрадовался Шотман. — Ему для работы тишина и покой нужны. А раз жены нет, значит, любопытные соседки заходить не будут. А то ведь эти сороки все вынюхают и по городу разнесут.
Они условились, что сигналом для встречи будет телефонный звонок из Лахти.
В один из августовских дней в Ялкалу приехали два финна и спросили Иванова. Отрекомендовавшись артистами Народного дома, они сказали, что Шотман поручил им загримировать Константина Петровича и отправиться вместе с ним в Лахти.
Ильич не возражал, он только попросил подождать Люли, которая должна была привезти письма из Петрограда.
Когда Люли приехала, Владимир Ильич передал ей записку для Надежды Константиновны и десятка два страниц книги «Государство и революция».
— Смотри, Люли, за эти листки отвечаешь головой. Если они пропадут, значит, и ты пропала, — в шутку пригрозил он. — В сохранности передай все Надежде Константиновне. А родителям скажи, чтобы мои бумаги из печки никто не брал, их нужно сжечь.
Было уже около двенадцати часов ночи, когда Владимир Ильич, загримированный под финского пастора, с двумя артистами и Эдвардом отправился на вокзал.
Лошадь шла плохо. Они едва не опоздали к лахтинскому поезду. Хорошо, что билеты были куплены заранее, Владимир Ильич успел сесть в вагон за минуту до звонка.
В небольшом и тесном вагоне было жарко. Старательные артисты наложили на лицо Ильича столько грима, что от жары он потек. Слабо приклеенная бородка отстала. Пришлось пойти в уборную, содрать бороду и смыть весь грим.
До Лахти доехали благополучно. Здесь их встретил Шотман. Александр Васильевич не сразу отправился в Гельсингфорс, сначала он повез Ленина к знакомому лахтинскому рабочему, а через два дня — к депутату сейма, жившему в пригороде столицы. Оттуда Шотман позвонил по телефону Ровно и сказал:
— Все благополучно. Завтра буду у тебя.
Они договорились встретиться в одиннадцать часов вечера у Хагнесского рынка.
В условленный час полицмейстер финской столицы вышел на улицу и, как бы недовольно присматриваясь к тускло горевшим фонарям, остановился в назначенном месте.
Из темноты вышли двое. В одном Ровно узнал депутата сейма Вийка, другой был ему незнаком.
— Господин полицмейстер! — как бы случайно встретясь, воскликнул Вийк. — Вышли прогуляться? Хороший вечер, не правда ли?
— Да, вечер прекрасный! Вот с освещением у нас плохо, не по-столичному. На такой площади должно гореть больше фонарей.
Вийк представил своего спутника, но так тихо, что Ровно не разобрал имени, но он понял, что перед ним стоит Ленин.
— Очень рад, — сказал он негромко и дружески протянул руку.
Вождь большевиков походил на скромно одетого сельского учителя или пастора. Он был невысок, гладко выбрит, носил широкополую черную шляпу, надвинутую на лоб.
Они пошли втроем вокруг площади. Вийк разговаривал с Лениным по-французски, Ровно их не понимал. Он шел рядом и с опаской посматривал по сторонам: не следит ли кто за ними? Риск был большой. Ведь он взялся укрывать человека, объявленного вне закона.
У скобяного магазина депутат Вийк покинул их, свернув в темный переулок. Ровно молча повел гостя к своему дому, не зная, как с ним держаться.
В подъезде они еще раз огляделись и поднялись на пятый этаж. Открыв дверь с цифрой 22, Ровно пропустил гостя в переднюю и зажег электрический свет.
У вновь испеченного полицмейстера столицы была весьма скромная квартира: одна комната и кухня.
— Располагайтесь как дома, — сказал хозяин по-русски. — Я здесь бываю редко. Надо только условиться… как вы будете питаться?
— Я не привередлив, — ответил Ленин. — Если вы достанете яиц, немного масла или сала, больше ничего не понадобится.
— Может, лучше приносить обеды из нашей кооперативной столовой? Повар Арви неплохо готовит.
— Спасибо. У вас же нет лишнего времени. К тому же обеды, которые носят в пустующую квартиру, вызовут излишнее любопытство. Лучше помогите мне с газетами. Когда они приходят в Гельсингфорс?
— Почтовым, в седьмом часу вечера.
— Вам придется каждый вечер ходить на вокзал и покупать все русские газеты. Кроме того, необходимо наладить пересылку почты через надежного человека.
— Такой человек будет. Есть знакомый в почтовом поезде. Он через день бывает в Петрограде.
Ровио и не заметил, как с первого часа знакомства был вовлечен в дела Ленина и стал его невольным сообщником.
Вскипятив на газовой плитке воду и заварив чай, хозяин выставил на стол засохшее печенье, оставшееся со дня отъезда жены. Никакой другой еды у него в запасе не было.
После чая Владимир Ильич помог убрать со стола посуду и посоветовал хозяину лечь спать.
— Мне еще нужно поработать, — виновато сказал он. — Статья не терпит отлагательства.
Несмотря на поздний час, Владимир Ильич уселся за стол, бегло просмотрел привезенные газеты и принялся писать. Писал он не задумываясь, только изредка бормотал фразы перед тем, как их записать.
Хозяина поразило это умение без всякой подготовки и освоения на новом месте садиться за серьезную работу.
«Вот это работоспособность! — с завистью подумал Ровно. — У такого есть чему поучиться».
Он так и уснул, не дождавшись, когда гость погасит свет.
Проснулся Ровио в девятом часу. Ленин спал, положив руку под щеку. Стараясь не разбудить гостя, хозяин ополоснул под краном лицо и взглянул на стол. Там лежали газеты, чуть потрепанная синяя тетрадь и стопка свежеисписанных листков.
«Видно, работал до рассвета, — решил Ровио. — Проснется не раньше двенадцати. Успею побывать на службе и купить чего-нибудь на завтрак».
В полицейском управлении, прежде чем просмотреть бумаги, он вызвал к себе уборщицу, дал ей денег и попросил купить на рынке сотню яиц, свежих помидоров, деревенского сыра, масла, сала.
— Что, уже жена приезжает? — спросила женщина.
— Нет, решил сам себе готовить завтраки, — ответил Ровио. — Натощак вредно курить.
— Да, курите вы много. Но лучше пить молоко, — посоветовала уборщица.
— Молока мне не надо, оно быстро прокиснет.
Когда Ровио принес продукты, он застал Ленина сидящим на корточках перед открытым книжным шкафом. Владимир Ильич просматривал на нижней полке самые толстые тома.
— У вас прекрасная библиотека, — похвалил Ленин. — Маркс и Энгельс на немецком языке. Мне они понадобятся для работы. Прямо повезло.
— Значит, не зря в шкафу стоят? Очень рад! Я вам тут яиц, сыру и сала принес, — показал Ровио на корзинку, сплетенную из ивовых прутьев. — Думаю, на несколько дней хватит.
— Сколько я вам обязан?
Ровно вслух подсчитал стоимость продуктов. Владимир Ильич достал из заднего кармана брюк аккуратно сложенную хрустящую бумажку.
— У меня только «катеринка».
«Катерниками» называли сторублевые купюры, на которых была изображена царица Екатерина Вторая.
— Необходимо скорей обменять, — посоветовал Ровно. — Курс рубля непрерывно падает. Есть только трудность: наш банк принимает русские деньги на сумму, не превышающую десяти марок. Если я приду с солидной суммой, меня заподозрят в валютной спекуляции. Газетчики это раздуют в сенсацию. Они следят за милицией. Так что мне сперва придется разменять «катернику», а потом просить товарищей по очереди ходить в банк.
— А у товарищей это не вызовет… ну, скажем, любопытства?
— Понимаю вас. Я буду иметь дело с такими, которые объяснений у меня не потребуют.
Ровно пропадал весь день. Владимир Ильич сам приготовлял завтрак и сразу же садился за стол.
В его отшельнической жизни свежие газеты были отрадой. По разрозненным заметкам, сообщениям с мест он восстанавливал истинную картину жизни России.
Газеты расписывали, как Керенский, получив власть, переехал жить в Зимний дворец и как он картинно держал руку за бортом кителя. На всех совещаниях за его креслом теперь стояли навытяжку два адъютанта.
Но не этот фигляр заботил Ленина. Он знал, что пустых болтунов революция быстро отметет. Все эти керенские, церетели, Черновы и даны были хлипкими краснобаями, скроенными по образцу русских интеллигентов-обывателей, не веривших в то, к чему сами призывали. Во много крат опасней стали Милюковы, рябушинские, терещенки, выражавшие волю крупных капиталистов. Решающий бой в конечном счете придется давать не Керенским, а им. Поэтому Владимир Ильич внимательно следил за поведением главных врагов.
Рябушинские не верили «социалисту» Керенскому, заигрывавшему с Советами. Они подыскивали себе человека «дела и сабли» — решительного генерала, который не постесняется применить оружие. Думая о диктаторе, лидеры буржуазных партий называли то жестокого черноморского адмирала Колчака, то бывшего начальника Генерального штаба Алексеева, а когда Временное правительство назначило главнокомандующим генерала Корнилова, поиски прекратились, диктатор был найден.
Свою решительность Корнилов уже показал. Это он, командуя Петроградским военным округом, приказал выставить против демонстрантов пушки на Дворцовой площади. Это он, а не кто-либо другой, восстановил на Юго-западном фронте палочную диспиплину и потребовал от Керенского введения смертной казни. Корнилов первый отдал приказ расстреливать из пулеметов воинские части, которые самовольно вздумают покинуть позиции. Генерала, конечно, надо было приукрасить, сделать национальным героем, поэтому немедля была выпущена брошюра под громким заголовком: «Первый народный главнокомандующий генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов». В ней поражения и неудачи выдавались за успехи, а бегство из плена — за геройство.